Сергей Валерьевич Мельников
ФазанЫ на винограднике
Дискач в совхозе
– Если ты меня бросишь, я… – Она изобразила себя, повешенную. Я посмеялся и махнул рукой.
– На дискач идёшь? – Крикнул я ей
– Да, чуть позже, мне надо припудрить носик.
– Ладно, увидимся.
Всю неделю после севастопольских выходных мы со Светкой ходили параллельными курсами и не пересекались. Я работал на самых дальних грядках, в столовую попадал то рано, то поздно. На обратном пути с поля обзирал окрестности, обходя фасад пансионата кружными путями. Трусил? Ну да. Был кое-какой опыт. Первый.
Я возвращался из школы и столкнулся с ней в дверях квартиры. Она, Света, тряхнула лакированным начёсом и лопнула розовый пузырь бубль гума мне в лицо. Я открыл рот сказать "привет, а какого… ты тут делаешь?" и закрыл. В проёме двери стояла мама с презрительно поджатыми губами. Света молча процокала каблуками по лестнице и скрылась из виду на несколько лет. Другая Света, не эта.
Потом мама курила в форточку на кухне и поливала меня обобщениями. Когда я окончательно осознал, что я "такой же козёл, как и все", и "мне, как и всем остальным, только одно нужно", мама перешла к сути. С крайним отвращением ко всей моей грязной мужской кобелиной натуре, она процедила:
– Эта лярва заявила, что беременна от тебя. Что, побледнел? Страшно? – Её холодного презрения хватило бы, чтоб заморозить всю планету.
Гордость не дала мне ответить. Я сидел, глядя в одну точку, и терпеливо ждал, когда она закончит. Выдержав паузу, мама продолжила:
– Врёт, конечно. Я ей ответила: "А ты чем думала? Ему 14 лет"
Тишина.
– У мужика мозга нет. Сделал своё дело и свалил, а женщина должна думать о последствиях. Взрослая баба уже. Сколько ей знаешь?
Спокойствие.
– А я знаю. Она мне паспорт тыкала. Скоро 18. С деревни какой-нибудь. Ищет, где в городе осесть.
Я молча сверлил взглядом дырки в псевдомраморной дверце кухонного шкафчика. Не получив никакой реакции, мама зашла с другой стороны:
– А страшная какая… Как моя жизнь. Получше не мог найти? – Эту фразу я уже слышал. Прошлый раз она относилась к моей первой безнадёжной любви, самой красивой девчонке школы. Опять мимо.
Я поднял на неё глаза:
– Я пойду?
– Иди. – Мама зажгла ещё одну сигарету и отвернулась к форточке. – Предохраняться не забывай! – Крикнула она мне в спину напоследок. Я не ответил.
И вот снова здравствуйте. И снова Света.
Когда ты маленький, и лежишь в своей кроватке под куцым одеялком, в полной темноте, потому что безжалостные родители не дают спать при свете… Когда из-под кровати тянется костлявая рука с кривыми когтями… Когда с тихим скрипом приоткрывается дверь полированного шкафа, а там, между бабушкиных крепдешиновых и кримпленовых платьев, прячется что-то большое и бесформенное, с голодными глазами, и оно уже занесло ногу… Что остаётся? Натянуть на голову одеяло и поджать босые ноги в надежде, что, если ты не видишь, то и тебя не видно.
С некоторыми такая привычка остаётся до старости. Я сам от неё очень долго и мучительно избавлялся.
Поэтому я избегал Свету и надеялся, что она сама рассосётся. Проблема, Света – без разницы. Я ж не один парень в Андреевке, найдёт себе нового кекса. И работало же. За несколько дней ни одной встречи, и будто и не было душных разговоров и хозяйских планов на мой счёт. Расслабился, потерял бдительность. Теперь смотрю на пантомиму "повесившейся от неразделённой любви" Светки и делаю вид, что это смешная шутка.
– Пошли, – машут рукой друзья. Нас ждут дискотечные огни.
…
Мы прыгали кониками и слониками под "It`s my life" албанского доктора.
Топтали четыре шага под "Bad bad boys, come with me" трёх шведских эфиопок,
дурели и орали "Как это мило!" под "Мальчишник".
Светка всё время скакала и кричала где-то рядом. Она то вешалась на моей шее, то исчезала в толпе.
Потом наш диджей Вовка поставил "Странные танцы" нашего, русского, "Депеш Мода", и я пригласил незнакомую, но очень симпатичную девочку. Я держал бережно её ладошку левой рукой, а правой прижимал к себе, может, чуть сильнее, чем следовало. Но она не оттолкнула, и ко второму куплету я обнимал её обеими руками, а она положила голову на моё плечо, и её дыхание щекотало мне шею. Мысли про Свету как-то быстро и с облегчением покинули мою голову.
Когда Рома Рябцев грустно протянул "В переходах подземных станций. В переходах…", я отпустил её, но старался не терять из вида. И всё было хорошо, пока не пришла девочка-гора, Светкина соседка по комнате. Так совпало, или она выжидала, сидя в засаде, но в перерыве между песнями она подлетела ко мне, сокрушительная как бульдозер. Её тело колебалось с какой-то неестественной амплитудой, живот и грудь колыхались волнами. Сжатыми кулаками она трясла в воздухе и повторяла:
– С-су-ука! С-су-ука!
Она выдавливала это слово из себя, как давят зубную пасту из почти пустого тюбика. Для усиления эффекта мимо, ревя сиреной и моргая мигалкой, пронеслась скорая в направлении пансионата, и шерсть у меня на загривке встала дыбом. Я стоял в пустом круге посреди затихшей дискотеки, в ушах билось сердце, в голове одна мысль:
"Вот дура!"
Ночной вызов
"Ууиииуииу…" – под моргание синего ведёрка РАФик скорой скрылся за поворотом. Я вышел из ступора и кинулся к пансионату. Светкина соседка визжала что-то мне вслед, я уже не слышал. В ушах стучало:
"Что я наделал? Что я натворил? Это всё из-за меня!"
В чём я был виноват? Да ни в чём. В чём я по-настоящему крут? Во взваливании на себя вины за всё кругом происходящее. Я нёсся к пансионату, не разбирая дороги, как несётся атакующий носорог через затихшую саванну, и перед моими глазами висела красная пелена.
Вытаскивают ли её сейчас из ванны, полной крови, или вынимают из петли – её гибель на моей совести. И как мне теперь с этим жить? В каких-то 20 метрах от пансионата чья-то крепкая рука схватила моё плечо. Я попытался вырваться, но меня обхватили поперёк туловища и грохнули на газон.
– Тихо! – прошипел мой друг Ваня. Я извивался, дёргался, всё без толку. Вырваться из его стальной хватки было нереально. Ваня занимался у самого Палыча, известного в Севастополе монстра единоборств и выживания, а я так, бывший каратист-неудачник, списанный после травмы спины.
– Слезь с меня, – шипел я ему в ответ. А он просто тихо сказал:
– Серёг, не угомонишься – вырублю, – и я смирился с неизбежным.
Рядом присел на корточки Лёня, наш почти полный тёзка президента.
– Серый, – сказал он, – я схожу на разведку и всё выясню, а ты с Вано посиди тут тихо. Нечего тебе там мельтешить.
Он скрылся за углом. Оттуда доносились возбуждённые голоса, на стены домов ложились синие отблески. Ваня сжал моё плечо:
– Успокоился? – Спросил он. – Отпускать можно, не убежишь?
– Не убегу, – ответил я. – Понимаешь, что это всё из-за меня?
Ваня философски пожал плечами в духе "жизнь – это тлен" и ничего не ответил. Мы сидели в темноте под стеной какой-то будки, скрытые густыми кустами магнолии. За углом бурчали недовольные голоса и совка-сплюшка свистела свой вечный крымский реквием по загубленной девичьей жизни.
Вернулся Лёня, опустился на траву рядом.
– Всё, Серый, кирдык тебе. Надо валить из города.
Чем меня там ещё напугать можно было? Я уже себе представил всё самое страшное, но при этих словах зашевелились волосы у меня на затылке, безо всяких фигур речи. Я просто поверил, потому что ничего хорошего от всей этой ситуации не ждал. А Ваня спокойно сказал:
– Хорош стебаться, чё там?
А там…
…
Девочка-гора тоже пришла на дискотеку. Оттопталась своё у стенки, скромно, но с надеждой посверкивая глазами на прыгающих рядом парней. Никто не подошёл. И дело было не в каких-то физических изъянах. Просто так бывает.
Нелюбовь к себе, полной и некрасивой, перековалась в ненависть к другим. Лицо застыло навсегда в брезгливо-злобном выражении. Она превратилась в магнит, вечно заряженный не так, как надо, отталкивающий, а не притягивающий, и вся жизнь стала сплошным доказательством её недооценённости.
Пришла на дискотеку, никто не пригласил – "все парни козлы, не ценят, только на одно западают, а прекрасной моей души не видят". А если б пригласил кто-нибудь – "небось поржать, поиздеваться надо мной решил". И хочется из этой корявой парадигмы выбраться, а мысли и эмоции катятся по привычным рельсам. Люди тянутся к тем, у кого светится радость в глазах и избегают тех, кто гудит, как трансформатор от злобы.
