Сергей Трифонов
Пощёчина генерал-полковнику Готу

Полная версия

© Трифонов С.Д., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

Сайт издательства www.veche.ru

Пощёчина генерал-полковнику Готу
Повесть

… Нападение на Россию было политической ошибкой, и… поэтому все военные усилия с самого начала были обречены на провал.

Генерал-полковник Герман Гот

1

Кто-то одёрнул плащ-палатку, и в шалаш ворвались жгучие лучи июльского солнца.

– Товарищ капитан, – голос был тревожный, но очень знакомый, – а товарищ капитан, просыпайтесь, вас комдив на совещание вызывает.

Гордеев вначале открыл правый глаз, прикрываясь рукой от солнца. Так и есть: в палатку влез сержант Уколов, вестовой комбата. Сержант, не довольствуясь одним открытым глазом Гордеева, стал трясти лежавшего за сапог, то и дело повторяя:

– Вставайте, товарищ капитан, комдив требует.

– Ну и язва ты, сержант, – беззлобно произнёс Гордеев, сладко зевая, – чудесный сон не дал досмотреть. Слышал я. Через полчаса буду.

Когда Уколов исчез, он поглядел на ручные часы, было ровно одиннадцать, вновь улёгся, заложив под голову руки.

«Это же надо, три часа проспал! И как же спал я здесь в этой вони?» Его потрёпанный танковый комбинезон источал такой крепкий запах мазута, масла и бензина, что, казалось, за версту можно было с уверенностью утверждать: здесь располагается пункт материально-технического обеспечения, а не палатка командира танкового батальона капитана Гордеева.

Старшина Ефременко уже ждал командира, приготовив заранее тёплой воды, мыло, помазок, трофейную безопасную бритву и полотенце, мягко оттерев в сторону вестового Уколова. На вешалке, закреплённой за сосновый сучок, висела чистая командирская форма с медалями «За боевые заслуги» и «За отвагу».

– Спасибо Егорыч. Что бы я без тебя делал.

Пока командир брился и мылся, старшина сидел рядом на снарядном ящике, посасывал старенькую трубочку из вишнёвого корня, рассуждая о минувшем бое.

– Крепко мы немчуру тряхонули. Они от страха аж за двадцать вёрст от Ярцево сиганули. Потери, конечно, у нас большие. В пехоте, говорят, в ротах человек по двадцать осталось. Зато Ярцево у германцев отбили, Минское шоссе снова оседлали, а главное, товарищ капитан, у людей вера в наши силы вновь появилась.

Слушая старшину, Гордеев думал, как многое изменилось за последние две недели, когда командующим оперативной группы войск здесь, в районе Смоленска, был назначен генерал Рокоссовский. Основу опергруппы составляли их 101-я танковая дивизия, 38-я стрелковая дивизия, остатки 7-го механизированного корпуса и сводный отряд полковника Лизюкова, оборонявший переправы через Днепр. Постепенно Рокоссовский собирал все выходившие к Днепру и Западной Двине из окружения части, переформировывал их, укреплял личным составом, оружием и боеприпасами. На фронте впервые после начала войны почувствовалась твердая командирская рука. Налаживались связь и разведка, заработали тыловые службы, бойцы и командиры вновь стали осознавать себя частью большого и грамотно управляемого военного организма.

Рокоссовский с миру по нитке собрал батареи 37-мм автоматических зенитных орудий и счетверённых пулемётов, разместил их в районах переправ, узловых станций, на перекрёстках основных магистралей. Немцы, потеряв от огня зенитчиков несколько десятков пикирующих бомбардировщиков, свой пыл поумерили, активность их авиации севернее Смоленска временно пошла на убыль. Генерал, опираясь на грамотных командиров, быстро сформировал в составе опергруппы сильную артиллерийскую группировку, неустанно громившую немцев.

Собрав в кулак, всё, что имелось, Рокоссовский неожиданно для германского командования нанёс мощный контрудар. Сапёры ночью навели через Вопь несколько переправ, наша артиллерия под утро открыла ураганный огонь по врагу, а затем пехота и танки форсировали реку, отбили у немцев Ярцево, захватили на западном берегу выгодные позиции и, закрепившись на них, отбили все контратаки.

Батальон Гордеева из оставшихся в строю одиннадцати танков БТ-7, форсировав реку, атаковал с левого, юго-западного фланга, очистил от немцев берег Вопи, а затем, получив приказ командира полка, повернул на север и нарвался на батарею противотанковых пушек. И если бы не огонь нашего дивизиона 122-мм гаубиц, чётко накрывшего немецких артиллеристов, гореть бы ему, Гордееву, там, в Ярцево, как сгорели пять машин его батальона вместе с экипажами.

Всё это было вчера. А сегодня ночью дивизия, в которой осталось 80 танков, разместилась в сосновом бору. Здесь же под мощными кронами, скрывающими от германской авиации, укрылись штабы, медсанбат, ремонтные мастерские…

Всю ночь и всё утро Гордеев вместе со своими танкистами и техниками занимался ремонтом повреждённой техники: латали пробоины, чинили ходовую часть, меняли гусеничные траки, чего не хватало, снимали с подбитых танков. К семи часам в основном закончили, и помпотех батальона воентехник 1-го ранга Гутман с чёрным от масла и мазута лицом и руками, устало проскрипел:

– Иди спать, командир, остальное доделаем без тебя, я прослежу.

Из-за деревьев вышел начальник особого отдела полка, немолодой крепыш в солдатской гимнастёрке со шпалой на петлицах и кирзовых сапогах. Вытирая платком лоб и, не глядя на командиров, резко спросил:

– А кто хоронить сгоревших бойцов будет? Кстати, Гордеев, почему батальон потерял половину танков?

Гордеев вспыхнул и чуть не наговорил чекисту дерзостей, но помпотех крепко обнял его, развернул и подтолкнул в спину.

– Иди, командир, спать. Я всё объясню товарищу лейтенанту госбезопасности. Иди.

С трудом добредя до командирского шалаша, не умывшись и не раздеваясь, Гордеев свалился на аккуратно сложенный старшиной брезент. Он полагал, до смерти уставшее тело и воспалённый мозг наконец-то отдохнут, сон окутает его. Но ничуть не бывало. Как часто случается, инерция крайней усталости напрочь гнала сон. Целый час он провалялся с открытыми глазами. Словно скачущие бесы навалились воспоминания.

2

Яркий солнечный день. Конец июня тридцать седьмого года. Он, студент-историк Ленинградского университета, сдал последний экзамен летней сессии и теперь, ощущая себя третьекурсником, весело шагал по Большому проспекту Васильевского острова, гордо держа красивую голову со светлыми волнистыми волосами. Белая рубашка с короткими рукавами и большим отложным воротником, светлые летние брюки и парусиновые башмаки, выразительно подчёркивали его молодость и спортивную выправку. Ему девятнадцать. Он счастлив и влюблён. Лёша Гордеев шёл на свидание. Сегодня вместе с Надеждой они пойдут в концертный зал консерватории и будут слушать любимого Вивальди.

Год назад в том же консерваторском концертном зале, куда его привела мать, сорокалетняя красивая женщина, на скрипичный концерт Баха, они познакомились с Надей. Было это так. После концерта в фойе к нему подошла весьма привлекательная и хорошо одетая (что тогда было редкостью) девушка. Невысокого роста, стройная, с шикарной копной вьющихся каштановых волос. Её слегка вытянутое лицо с аккуратным прямым носом, тонкими ироничными губами и огромными с хитринкой карими глазами было ухожено. Крупные золотые серьги с овальными голубыми камнями подчёркивали красоту ушей и шеи. На левой руке красовались маленькие дамские часы на золотом браслете, правую украшала золотая цепочка. От неё исходил тонкий аромат незнакомых духов. Её движения были энергичны. По всему было видно, девушка не из простых и весьма уверенна в себе.

– Молодой человек, меня зовут Надежда, – звонко представилась девушка и протянула ладонь с красивыми длинными пальцами.

Алексей на секунду опешил, но будучи парнем не робкого десятка, взял её руку в свою и, чуть склонив голову, ответил:

– Алексей. Алексей Гордеев.

– Вам нравится Бах?

– А вам? – вопросом на вопрос ответил Алексей.

– Мне больше нравится Вивальди, – сделав смешную гримасу, ответила она. – Его музыка жизнерадостная, светлая, яркая. Как мой характер!

Надя засмеялась и взяла его под руку. Мама Алексея, наблюдавшая картину знакомства сына с девушкой, ухмыльнулась и, проходя мимо, незаметно сунула в его карман пять сложенных трёхрублёвок. Мало ли, придётся девушку мороженым угощать. А, возможно, и шампанским. Алексей придержал мать за руку.

– Мама, познакомься, это Надя.

– Очень приятно, – улыбаясь, произнесла Анастасия Петровна, – вы очень милая девушка. Я, Лёшенька, домой, дел много. Если будешь задерживаться, позвони.

Когда мать ушла, Надя сказала как-то загадочно:

– Интересная у тебя мама. Красивая, стильная, с хорошими манерами. Сколько ей лет?

– Сорок.

– Никогда бы не подумала! Дала бы ей от силы тридцать.

Она засмеялась, прижалась к нему и продолжила:

– Я, честно говоря, подумала, наблюдая за вами в зале, что это твоя девушка. А сколько же тебе лет?

– Восемнадцать.

Она удивилась:

– Не может быть! Ты выглядишь старше. Тебе вполне можно дать двадцать три. Слушай, а поедем в гости к моим друзьям! Они художники, у них весело.

– Как-то неудобно.

– Пустое, поехали.

Надя помахала рукой и остановила такси. Выходившие вместе с ними из консерватории люди с недоумением глядели на юную пару, усаживавшуюся в такси. Большинству в то время это было не по карману.

Пока ехали на Петроградскую сторону, Надя рассказала, что она единственная дочь очень известного в городе ювелира, что учится в Академии художеств, что ей двадцать один год. По пути заехали в гастроном. Надя попросила Алексея остаться в машине, а сама через десять минут вернулась, неся коробку с торчавшими из неё бутылкой армянского коньяка и двумя палками сырокопчёной колбасы, которую и в «Алексеевском» магазине можно было купить с большим трудом, выстояв день в очереди и отдав полсотни рублей. С тоской вспомнив о пятнадцати рублях в своём кармане, Алексей понимал: на оплату такси не хватит. Не спрашивая его, Надя расплатилась.

Их первый вечер они провели весело. В мастерской художника собралась компания художников, скульпторов, музыкантов, поэтов… Все громко говорили, много пили, спорили, танцевали под граммофон, обнимались по углам, целовались… Здесь была какая-то иная, незнакомая Гордееву жизнь. Никто не говорил о политике, войне в Испании, о скудости советского бытия, голодном прозябании народа в провинции, о нараставшей волне арестов… Позже, побывав здесь неоднократно, Алексей понял, постояльцы просто старались забыться, на время оторваться, скрыться от суровых реалий сталинского режима. Все они жили в неуверенности, страхе, а здесь отдыхали душой и телом. Отдыхал и он.

Отец Алексея происходил из семьи инженеров-железнодорожников. Накануне Февральской революции он занимал высокую должность в Министерстве путей сообщения, имея чин действительного статского советника. После октябрьского переворота большевики, ценя его профессионализм и знания, оставили его на службе в наркомате путей сообщения, сохранили за ним большую квартиру и высокое денежное довольствие. В конце семнадцатого года он, сорокапятилетний красавец, женился на своей секретарше, очаровательной девушке из разночинной учительской семьи. Молодая супруга была в два раза моложе. В восемнадцатом году на свет появился Алексей.

В семье царили любовь и взаимоуважение. Алексей не помнил, чтобы кто-то из родителей повышал голос, был резок или нетерпим. Мальчик рос в атмосфере душевной теплоты, в окружении книг, картин русских мастеров, хорошей музыки. Отец привил ему любовь к спорту, и с восьми лет он всерьез занимался спортивной гимнастикой. Семья жила в относительном достатке.

Всё изменилось в тридцатом году. Осенью под Харьковом во время испытания нового мощного локомотива, купленного в США, рухнул наскоро отремонтированный после Гражданской войны железнодорожный мост через небольшую речушку. Погибла вся локомотивная бригада и его отец. Мать с сыном немедленно выселили из квартиры, выделив комнатку в железнодорожном общежитии неподалёку от Варшавского вокзала. Анастасия Петровна поплакала пару дней, а потом села и написала письмо Сергею Мироновичу Кирову, с которым был дружен погибший Гордеев. Вскоре их переселили в просторную двухкомнатную квартиру на 8-й Линии Васильевского острова, назначили пенсию за погибшего отца, а мать приняли на работу переводчицей аж в сам Смольный. Жизнь постепенно налаживалась. Конечно, того благополучия, как при живом отце, уже не было, но жили весьма сносно, не голодали и в обносках не ходили.

Что интересно, в семье не любили большевиков, но дома разговоры о власти и её лидерах не велись. Алексей никогда не слышал из уст родителей недовольства отсутствием в магазинах самых необходимых товаров, а в аптеках лекарств. Ему привили любовь к Родине и сдержанное уважение к власти. В пионеры и комсомол вступил, но системно отлынивал от поручений, ссылаясь на большую загруженность в спорте. Постепенно на него махнули рукой, благо его спортивные достижения поднимали авторитет школы.

С детства он не привык задавать лишних вопросов на уроках истории, до всего доходил сам, читая и перечитывая Карамзина, Соловьёва, Ключевского, про себя споря с Покровским и Бухариным… Мать одобрила его выбор стать историком, но как-то во время их прогулки по набережной предупредила:

– Будь осторожен, мой мальчик. Этой власти объективная история не нужна. Идут систематические аресты преподавателей истории в вузах, техникумах и школах. Будь осторожен.

Он и был осторожным. Пользуясь советом матери, темой своих научных интересов в университете выбрал поземельные отношения в период правления Ивана Грозного и под научным руководством Сигизмунда Натановича Валка написал и успешно защитил две курсовые работы.

А исторический факультет трясло с каждым днём всё сильнее. Перед поступлением Алексея были арестованы декан факультета Зайдель и двенадцать преподавателей, обвинённых в связях с Зиновьевым. В прошлом, тридцать шестом, году арестовали декана Дубровского вместе с десятью преподавателями как «скрытых троцкистов», а в этом году был арестован новый декан Дрезен за «неприятие мер по искоренению троцкистского влияния на факультете». Алексей понял, полнокровных исторических знаний оставшаяся часть профессорско-преподавательского состава дать не может, и он всё глубже занимался самостоятельно в факультетской и университетской библиотеках. Пока он ещё не задумывался о своей судьбе после получения диплома. Пока он был счастлив своей молодостью и любовью. А творившийся ежовский беспредел воспринимал с горечью, опаской, но как неизбежное зло, которое, возможно, со временем отомрёт само собой.

Первые бугорки в отношениях с Надей появились, когда Алексей не смог прийти на свидания по академическим причинам или из-за плановых тренировок. Она устраивала ему сцены, обвиняла в эгоизме, нелюбви к ней, не отвечала на телефонные звонки, исчезала на несколько дней… Он объяснял это женскими капризами или «женскими днями». Потом всё налаживалось. Она была вновь с ним нежна и страстна. Правда, он никак не мог понять, а когда же Надя учится? Вставала она не ранее десяти утра, до обеда ходила к парикмахерше, затем по магазинам или художественным салонам, вечером с Алексеем – на концерты, в театр, в кино или к художникам. Всё чаще от неё попахивало спиртным. Иногда, когда у него были вечерние тренировки и он был вынужден отказываться от её интимных предложений, она гладила его по щеке и по-кошачьи мурлыкала:

– Мой маленький котёночек не хочет свою кошечку. Придётся ей от скуки завести дворового драного кота.

Они смеялись и целовались. Но в душе у него оставались царапинки. Анастасия Петровна видела переживания сына. Материнское чутьё подсказывало ей, роман движется к финалу. Но она никогда не вмешивалась в личную жизнь сына, считая его взрослым, умным и самостоятельным. Свою олимпийскую дистанцию он должен был пройти самостоятельно. Как его отец. Как она сама.

3

Алексей ждал Надежду на углу Клубного переулка и Большого проспекта у только построенного Дома культуры имени Кирова. Они собирались в кино. Она опаздывала, и Алексей доедал уже вторую порцию эскимо. Скрипнули тормоза такси. Из машины вышли Надя и высокий молодой мужчина в форме НКВД. На его краповых с малиновым кантом петлицах сияли по три покрытых эмалью кубика. Андрей опешил, его охватил испуг, но он быстро взял себя в руки (спортивная закалка). Он заметил, что Надя весела и раскованна, а чекист форменную фуражку неформально держит под мышкой.

– Алёша, – защебетала Надя, как-то пряча взгляд, – познакомься, это Владимир.

– Младший лейтенант госбезопасности Ламзин, – представился чекист низким грудным голосом курящего человека, протягивая руку.

Ему было лет под тридцать. Мускулистый, с большими кулаками, явно, как определил Алексей, занимается боксом. Его лицо ничем не выделялось. Скорее было каким-то безликим. Но вот глаза… Словно два зелёных луча гиперболоида инженера Гарина пронизывали до самого нутра. От его взгляда холодок пробежал по спине.

Алексей ответил на излишне крепкое рукопожатие таким же. У чекиста от удивления бровь пошла домиком, но он не выдал своего раздражения. Всякое желание общаться и с Надеждой, и с её новым кавалером, а Алексей не сомневался, что это был кавалер, пропало. Он поглядел на ручные часы.

– Леша, ты куда-то торопишься? – спросила Надя. – Мы ведь собирались в кино, и Володю я решила взять с нами.

Гордеев сделал виноватую улыбку и как можно сдержаннее ответил:

– Прости, но никак не получается, сегодня тренировка. Сборная университета готовится к городской спартакиаде. В другой раз. Прости.

Он вышел на Средний проспект и неспешно двинулся в сторону дома, обдумывая произошедший конфуз. Был ли он огорчён? Пожалуй, нет. Был ли он уязвлён? Да, так порядочные люди, по его мнению, не поступают. Могла бы просто позвонить. Любил ли он Надю? Он уже не мог ответить себе на этот вопрос. Другой на его месте в его возрасте умирал бы от ревности. Но он ожидал, что когда-то это произойдёт. Он прекрасно понимал: Надя старше и опытнее его, ей требовался взрослый, крепко в жизни стоявший на ногах и материально независимый мужчина. Она хотела замуж, желала детей… В ближайшей перспективе Алексей не мог ей дать ничего, кроме своей любви и преданности.

Он был умным парнем с крепким характером и прекрасно понимал: эту страницу жизни требуется закрыть. Но мучило его и другое – неопределённость в университете: застой в учебном процессе из-за арестов преподавателей, сгущавшаяся атмосфера недоверия, страха, активизация общественников из самых серых и бездарных студентов, бурно расцветавшее стукачество… Эту страницу Алексей тоже решил закрыть. Он был уверен, сегодня историки не требовались. Сегодня, когда полыхала войной Испания, когда неспокойно было на Дальнем Востоке, где распоясалась японская военщина, а в Германии Гитлер готовил Европу к новым страшным испытаниям, стране нужны были красные командиры. Думая обо всём этом, он вернулся домой.

Анастасия Петровна, почувствовав неладное в настроении сына, не стала сразу докучать его вопросами.

– Алёша, – весело сказала она, надевая фартук, – это здорово, что ты рано пришёл! Давай поужинаем. Сегодня у нас чудесные котлетки с жареной картошечкой и салатом из молодой редисочки. Мой руки и садись за стол.

За ужином Алексей признался:

– Мама, сегодня мы расстались с Надей.

Анастасия Петровна положила свою руку на руку сына.

– Ты сильно огорчён, мой мальчик? – её глаза лучились любовью и нежностью.

– Нет, мама. Это должно было случиться, рано или поздно. Я был к этому готов.

Анастасия Петровна наполнила чашки душистым чаем, пододвинула сыну розетку с его любимым крыжовниковым вареньем.

– Жизнь приносит нам, Лёшенька, жестокие испытания. Многие не справляются с ними, опускаются, начинают пить… Ты не из тех. Я уверена, ты встретишь любимую девушку.

Она помолчала о чём-то думая, потом сменила тему:

– Что в университете? Слышала, арестовали нескольких студентов? Твоё мнение об этом?

– Надо уходить, мама. Пока не поздно. Думаю подать документы в военное училище.

Наступило долгое молчание. Лицо матери побледнело, она вся напряглась, пальцы рук чуть подрагивали. Затем, словно очнувшись, она встряхнула своей красивой головой, обняла сына за плечи и, улыбаясь, объявила своё продуманное решение:

– А и правда, Лёша, в нашем роду ещё не было военных, ты будешь первым.

4

В августе тридцать седьмого Алексея Гордеева зачислили в Ленинградское авто-техническое училище, готовившее специалистов-техников по обслуживанию и ремонту легких танков Т-26. После прохождения курса молодого бойца он принял присягу, а после торжественного построения командир батальона первокурсников майор Нестеренко пригласил Алексея к себе в кабинет. Немолодой, коренастый с почти седой головой комбат закурил, предложил папиросы Гордееву.

– Спасибо, товарищ майор, не курю.

– Молодец. Скажи, Гордеев, только честно, почему ушёл из университета и поступил в училище? В академической справке об успеваемости у тебя одни пятёрки…

Алексей, не моргнув глазом, чётко, командирским голосом ответил:

– Стране нужны командиры. Пахнет порохом и на востоке, и на западе. Я, товарищ майор, не из тех, кто будет сидеть в тиши библиотек и, сложа ручки, наблюдать, как над страной сгущаются тучи.

Майор бросил на Гордеева недоверчивый взгляд, пытаясь понять, насмехается этот парень над ним или режет правду-матку. Что-то неуловимо ироничное звучало в его словах. Между тем лицо открытое, взгляд честный.

– Похвально, Гордеев, похвально. – Комбат полистал личное дело курсанта. – Очень хорошо, что ты, Гордеев, отличный спортсмен, кандидат в мастера спорта по спортивной гимнастике. Поэтому поручаю тебе ответственное дело. Будешь инструктором батальона по физподготовке. На твои плечи ляжет организация спортмероприятий в батальоне, разных соревнований между взводами и ротами. Потянешь?

– Постараюсь, товарищ майор.

– Но имей в виду, всё это по выходным дням. От учебы тебя никто не освободит.

Завертелась курсантская жизнь, понеслись нескончаемой чередой учебные дни, недели, месяцы… Подъём в 6.30, утренняя пробежка и физзарядка, мытьё, бритьё, приведение себя в порядок, быстрый завтрак, построение, развод по учебным классам, а кому в наряд, быстрый обед, учёба, строевая подготовка или физподготовка, быстрый ужин, чистка оружия, обуви, уход за формой, час свободного времени, отбой… Выходных Алексей практически не имел. По воскресеньям шли соревнования между взводами и ротами по волейболу, футболу, троеборью, стрельбе из пневматической винтовки… Иногда политруки рот водили их на экскурсии в Эрмитаж, Русский музей, Петропавловскую крепость… Изредка Алексея отпускали вечером в субботу домой, где он полдня отсыпался, мылся и отъедался.

Учёба Алексею давалась легко. Физические нагрузки ему казались смешными по сравнению с тренировками в университетской сборной. Курсантский режим и общую моральную обстановку он переносил спокойно, стоически. С командным и преподавательским составом был корректен и вежлив. В отношениях с курсантами держал себя ровно, не выпячивался, не кичился своим культурным превосходством, но панибратства не допускал, во внеуставных мероприятиях – самоволках и редких ночных распитиях самогона и дешёвого вина – не участвовал. Курсанты, бывшие в основном младше Алексея, относились к нему уважительно, но с некоторой опаской. Гонял он их на физподготовке по полной, до седьмого пота. Многие ведь, поступив в училище, и трёх раз подтянуться на перекладине не могли, на кроссах падали от усталости после первого километра, но уже к весне окрепли, накачали мускулы, на гимнастёрках некоторых засияли значки БГТО.

Поначалу Гордееву многое в училище казалось странным. В первую очередь контингент курсантов. Большинство ребят пришло по комсомольскому призыву с заводов, фабрик, колхозов и совхозов, имея семилетнее образование. Окончивших среднюю школу были единицы, а пришедших из вуза – один, Гордеев. В общей массе молодёжь была малообразованная, не приученная к книгам, плохо или совсем не знавшая русскую классику; некоторые в восемнадцать лет читали по складам, вслух, медленно шевеля губами. Для кого-то политзанятия – по мысли Гордеева, пустая трата времени – стали откровениями, раскрывшими их глаза на просторы и административно-территориальное устройство СССР, многонациональность населения, на ход индустриализации, подъём культурного уровня людей… И если бы не каждодневное тупое вдалбливание в неокрепшие мозги агитационно-пропагандистских штампов о неизбежности победы мирового социализма, пролетарском интернационализме, ожесточении классовой борьбы в стране по мере продвижения к победе социализма и необходимости истребления на этом пути всех врагов народа, вылезающих повсюду из всех щелей, словно ядовитые пресмыкающиеся, через два года из этих парней вполне можно было слепить если и не совсем толковых командиров, то хотя бы вполне грамотных механиков, разбиравшихся в бронетанковой технике. Часть из них таковыми и стала, заняв после окончания училища должности помпотехов рот. Большинство же, не получив толкового образования по тактике и военному искусству, не осознав ответственности командира, погибла в суровую зиму 1939–1940 годов на советско-финской войне.

Безусловно, для многих ребят училище стало социальным лифтом, вырвавшим их из полуголодного и каторжного колхозного строя, со строек народного хозяйства и из цехов заводов, где средняя продолжительность жизни рабочих не превышала 42 года. Они были счастливы влиться в командирский корпус непобедимой РККА.

Не всё было просто с преподавательским составом. Общеобразовательные предметы – математика, физика, химия, основы сопромата, русский язык и литература, география, история – вели гражданские. Вели грамотно, толково, интересно. Военные прекрасно преподавали материальную часть танков, бронеавтомобилей и тракторов, военную топографию, стрелковое оружие и боеприпасы, но совершенно бездарно и безграмотно учили курсантов тактике, взаимодействию видов и родов войск в бою, организации тыла, разведки и связи. Плохо были поставлены общеинженерная подготовка, изучение вооружённых сил потенциальных противников. Алексею казалось очень странным, что до них совсем не доносили опыт применения бронетанковой техники в Испании, не знакомили с современными образцами британских, французских, чешских, немецких, японских танков. Правда, однажды им показали плакаты с изображением немецких лёгких танков Т-1 и Т-2, пафосно заявив, что они не могут иметь никакого сравнения с основными советскими танками Т-26, БТ-5 и БТ-7 ни по тактико-техническим данным, ни по вооружению. Оно, конечно, так и было. Только ребятам не сказали, что немецких механиков-водителей и унтер-офицеров – командиров танков подбирали из технически грамотной молодёжи и готовили не менее года и что в их умелых руках устаревшая к тому времени боевая техника представляла собой весьма грозное оружие. А однажды на занятиях по материальной части один из курсантов, невысокий рыжий паренёк из Вологодской области, задал преподавателю вопрос:

– Товарищ военинженер 3-го ранга, а правда, что наш Т-26 – доработанная копия английского танка «Виккерс»?

В классе повисла гнетущая тишина. Преподаватель затравленно оглядел курсантов, оглянулся на дверь и сдавленным голосом соврал:

– Нет, не правда. Это совершенно новый танк, разработанный выдающимися советскими инженерами и конструкторами.

Больше того курсанта никто и никогда не видел в училище.

Совсем было плохо с преподаванием уставов РККА. Если Устав караульной службы был прост и понятен, то Временный устав тыла, Временный полевой устав, Боевой устав механизированных и моторизованных войск, Устав внутренней службы курсанты усваивали с трудом. А когда в 1938 году приказом Народного комиссара обороны был введён новый Боевой устав бронетанковых войск, его вовремя не доставили в училище. Но в экзаменационные билеты были включены нормы нового Устава, который курсанты в глаза не видели, и никто их о нём не информировал. Казус замяли, выгнав со службы, а затем арестовав за вредительство начальника учебной части училища.

Быт в училище поддерживался аскетический. Переполненные казармы, душные летом, сырые и холодные с осени по весну, облупившаяся краска стен, давно не белённый потолок, зашарпанные туалеты и умывальные комнаты. Холодные байковые одеяла никогда не согревали. Мыло в стране оставалось дефицитным продуктом, поэтому курсантам выдавали на месяц по мизерному кусочку хозяйственного, которым ты и помыться был должен и бельё выстирать. Экономили на форме и обуви. Хлопчатобумажные гимнастёрку и штаны должны были менять в конце сентября на полушерстяные, но из-за нехватки в тёплое обмундировывали только второй курс, первогодки мёрзли. Вместо положенных яловых сапог все курсанты два года носили кирзовые, а про тёплые байковые портянки тыловики часто забывали. Совершенно не согревали в холодные и ветреные ленинградские зимы остроконечные шлемы-будёновки. Зимние шапки по уставу в состав формы не входили. Конечно, Алексею было куда легче. Мать снабжала его всем, чем могла: шерстяными носками и подшлемником, тёплым нижним бельём, мылом, зубным порошком, гуталином, носовыми платками, бритвенными принадлежностями, одеколоном, вазелином для рук… Он делился с курсантами, а иногда и с преподавателями.

Осенью и зимой тридцать седьмого училище накрыла волна арестов. Сотрудники особого отдела Ленинградского военного округа хватали вначале тех преподавателей-военных, кто ранее служил с уже арестованными Тухачевским, Якиром, Уборевичем, Корком, Эйдеманом, Путной, Примаковым…

В тридцать восьмом году стали исчезать молодые преподаватели и инструкторы. Учебный процесс затрещал по швам, образовавшиеся лакуны в учебном плане спешно латались политзанятиями и строевой подготовкой. К весне тридцать девятого специальные военные и технические дисциплины преподавать стало некому. И тогда где-то там, наверху, приняли соломоново решение: коли нельзя из курсантов подготовить воентехников, выпускной курс будут готовить командирами танковых взводов. Алексею это было только на руку. Ему вовсе не хотелось носить звание воентехник 2-го ранга. То ли дело – «лейтенант бронетанковых войск».

Как бы то ни было, их курс дотянули до выпуска, и в июне тридцать девятого Алексей Гордеев стал лейтенантом. В новенькой форме – стального цвета коверкотовая гимнастёрка с отложным воротником и чёрными петлицами с золотистым танком и двумя рубиновыми кубиками на них, суконные бриджи, фуражка с черным бархатным околышем и хромовые сапоги – он предстал перед матерью.