Сергей Снежкин
Любовь Советского Союза
– Понимаю, – твердо ответила Галя. – А меня выбрали потому, что я на сцене хорошо играю?
– И поэтому тоже, – подымаясь и продолжая путь по лестнице, подтвердила мама.
– Мама, а что такое шлюха? – продолжила расспросы Галя.
– Забудь это слово… Это нехорошее слово, и к нам оно не имеет никакого отношения, – гордо ответила мама.
Они преодолели последний пролет и…
…обе замерли, как громом пораженные.
Перед дверьми в квартиру сидели на плетенных из ивняка чемоданах Галины тетушки и Клавдины сестры. К стене были прислонены свернутые самодельные тюфяки.
Увидев родственников, они кинулись к ним, причитая и осыпая бесчисленными поцелуями.
– Ой, Клавочка, сестричка наша! Красавица! Похорошела-то как! А Галечка! Девушка уже! Какая выросла! И тоже красавица! Вся в мамочку! – щебетала тетя Наташа.
– Чего приперлись? – остановила этот поток Клавдия.
– Так работу, женихов искать! – радостно пояснила тетя Наташа. – У нас же ни того ни другого нету! А Надя еще и учиться хочет на учителя!
– Дом мы продали! – сообщила тетя Надя. – Тебе твою долю привезли…
Родственники сидели за столом, на котором покоились остатки привезенных из Касимова гостинцев. Клавдия рассматривала бабушкину шаль и три фотографии – все, что осталось от ее матери. Рядом лежали пересчитанные деньги – ее доля за проданный дом.
Сестры напряженно ждали решения своей судьбы.
– Значит, так… – решила Клавдия – Живите, коль приехали!
Тетушки облегченно выдохнули и заулыбались.
– Я вам угол отгорожу. Столуемся отдельно. Как скажу – из дома вон, чтоб не мешали!
– Конечно, Клавочка! Мы понимаем! – заверили сестру приезжие.
Клавдия с сестрами передвигали на середину комнаты единственный шкаф, которому отводилась роль разделяющей стены. В стену был вбит здоровенный гвоздь, от него к шкафу протянута веревка. Клавдия закончила подшивать на швейной машинке «Зингер» занавеску, состоящую из двух кусков выцветшего ситца. Занавеску нанизали на веревку, и угол для сестер был готов.
Галя лежала на кровати в своем углу за такой же занавеской и старалась заснуть под негромкий разговор мамы и тетушек.
– Девка-то как на отца похожа. Просто вылитая! – шептала тетя Наташа.
– Руки такие же длиннющие и глаза его… бесстыжие! – поддакнула тетя Надя. – Не в наш она род!
– Руки что… – вздохнула мама, – вот характер… да! Его… Василия характер!
– Ох, намаешься ты с ней, Клавдия! – заохала тетя Наташа.
– Ничего, сломаем мы этот характер, – почему-то во множественном числе пообещала мама. – «Окать» отучила и характер переменю!
– А на кого выучить хочешь? – взволнованно спросила тетя Надя.
– На актрису. На кого же еще? – удивилась мать.
– Спаси Господь! – испугалась тетя Наташа.
Галя улыбнулась своей будущности и крепко заснула.
Был день, мама раздвинула занавеску в Галин «угол»:
– Доча, вставай! Вставай! Лежебока! Вставай! Иди на улицу, погуляй! – ласково попросила она.
Галя сползла с кровати, протерла кулачками глаза, вышла в комнату, натягивая через голову платьице.
– Здравствуйте, Антон Григорьевич, – поздоровалась она с крупным, значительным мужчиной, сидевшим за роскошно накрытым столом.
– Здравствуй, Галина, – снисходительно поздоровался мужчина.
И пока Галя быстро умывалась под жестяным рукомойником, мама поблагодарила Антона Григорьевича:
– Спасибо вам, Антон Григорьевич, за Галечку. Утвердили ее на парад физкультурников.
– Я знаю, – барственно отвечал Антон Григорьевич.
Мама быстро собрала бутерброды, налила стакан молока. С этим завтраком Галя вышла во двор, где на скамеечке сидели, лузгая семечки, ее тетушки. Посередине двора стоял огромный матово-серый «Паккард» с суровым шофером за рулем.
Галя присоединилась к тетушкам. Она ела бутерброды, запивала их молоком и мрачно смотрела на великолепный автомобиль, окруженный стайкой молчаливых мальчишек. Рядом со скамеечкой, в окнах полуподвала, из-за рядов горшечных гераней смутно виднелись бледные лица подвальных жильцов, с ненавистью любовавшихся невиданной машиной.
Послышались дребезжащие звуки жестяного колокола. Тетя Надя вынула из-под скамейки огромную бутыль в оплетке.
– Галька, керосин привезли! Сходи, купи. А стакан мы покараулим.
– Мама вам говорила, чтоб вы за керосином ходили, – буркнула Галя.
– Поговори еще у меня! – обрадовалась тетя Наташа.
– Яблоко от яблони недалеко падает! – со значением поддержала ее тетя Надя.
– Дармоедки! – мстительно сказала Галя и нехотя, зажав в кулаке мелочь, поплелась со двора.
У бочки с керосином змеилась длиннющая молчаливая очередь. Галя встала в самый конец очереди.
Когда она, согнувшись набок от тяжести бутыли, вернулась во двор, хмурый Антон Григорьевич усаживался в автомобиль. На тетушек, которые стояли у скамеечки как два солдата и радостно улыбались, он не обратил своего внимания.
– До свидания, Антон Григорьевич, – попрощалась вежливая Галя.
Антон Григорьевич отстраненно посмотрел на нее и, что-то буркнув в ответ, закрыл автомобильную дверцу. Мотор «Паккарда» взревел. Мальчишки бросились врассыпную, и чудо-автомобиль выехал со двора.
Клавдия лежала в кровати, укрывшись одеялом.
– Я посплю? – спросила она у вошедших сестер.
– Конечно, роднуша, – засуетились сестры. – Спи! Спи! Отдыхай! Что мы, не понимаем?
И они стали, стараясь не шуметь, убирать со стола.
Галя села рядом с маминой кроватью и стала смотреть ей в лицо. Мама спала, приоткрыв рот с искусанными губами, под дрожащими веками обозначились синие тени, кожа была покрыта красными пятнами. Галя вздохнула, положила руки между коленями и, сгорбившись, как старушонка, застыла, охраняя сон единственного родного ей человека.
* * *
А дальше была музыка! Громкие песни, исполняемые тысячами голосов! Сотни флагов! Громоподобные, с раскатистым эхом, крики «ура!».
Отобранные мальчики и девочки в пионерских галстуках, одинаковых белых панамках, белых же блузках и рубашках, в черных коротких штанишках, стояли у кремлевской стены позади Мавзолея, зажатые со всех сторон серьезными военными со множеством шпал в петлицах.
Дети видели только верхушки знамен, спортивных пирамид, представляющих живые, шевелящиеся танки, мартены, комбайны, а также сотворенные из папье-маше трактора, аэропланы и прочую технику, свидетельствующую о крепнущей советской индустрии.
Все это проплывало над головами почетных гостей, стоявших на гостевых трибунах – слегка приподнятых над брусчаткой Красной площади дощатых настилах – вдоль кремлевской стены.
Один из военных раздавал детям одинаковые букеты цветов, которые несли за ним в корзинах два стрелка НКВД. Еще один военный обходил детей с опросным листом:
– Номер пять! Кому подносишь букет? – спросил он пионера.
– Товарищу Ворошилову! – отвечал пятый номер.
– Номер шесть! Кому вручаешь букет? – продолжал он опрос.
– Товарищу Бухарину! – звонко отвечал шестой номер – рыженький серьезный мальчик.
– Смотри, не подведи! – погрозил пальцем военный.
– Н-н-не подведу! – краснея и заикаясь, обещал рыжий.
Номером седьмым была Галя.
Военный подошел к ней, обнял руками за плечи и, ничего не говоря, несколько мгновений смотрел ей в глаза.
Галя выдержала взгляд.
– Все знаешь? – тихо спросил военный.
– Все! – твердо ответила Галя.
– Не подведи! – погрозил он ей пальцем.
– Не подведу, – пообещала Галя и вдруг улыбнулась.
Военный еще раз внимательно посмотрел ей в глаза, провел руками по телу, обыскивая на всякий случай, и пошел дальше.
– Номер восемь! Кому вручаешь букет?
– Товарищу Кагановичу! – писклявым голосом отвечал восьмой номер.
С неба послышался рокот моторов.
Галя задрала голову. Прямо над Красной площадью пролетали эскадрильи аэропланов.
– Пошли! Пошли! Пошли! – услышала она громкий шепот военного, который махал опросным листом, подгоняя пионеров.
– Пошли! – шипел он. – Пошли! Не подведите! Пошли!
Пионеры цепочкой выбежали из-за Мавзолея, по гранитной лестнице поднялись на трибуну, и Галя остановилась как вкопанная…
Перед ней сплошной стеной стояли мужские спины и попы, одетые практически в одинаковые френчи[8] и одинаковые же, защитного цвета, бриджи. Только в самом конце трибуны мелькнул на мгновение обычный штатский костюм, принадлежащий Молотову, но Галя этого не знала.
Она метнулась обратно, столкнулась с восьмым номером, который от столкновения выронил букет и тут же заплакал. Галя повернулась в другую сторону: там уже вовсю вручали букеты и отдавали пионерские салюты.
И тогда, набравшись от отчаяния смелости, она постучала в ближайшую защитного цвета попу, как стучат в дверь, и крикнула:
– Дяденька Сталин! Дяденька Сталин! Повернитесь, пожалуйста!
Мужчина с большим круглым лицом и с черными, как хвостики новорожденных щенят, усами наклонился к ней и, показывая на мужчину рядом с ним, сказал:
– Товарищ Сталин рядом, девочка!
Опомнившаяся и подобравшая букет «восьмерка» пролетела мимо, злорадно толкнув Галю, попавшую в руки успевшего развернуться Иосифа Виссарионовича.
Сталин поднял ее, потянулся к ней губами. Галя, памятуя о запахе изо рта, что есть силы сжала губы и остановила дыхание, чтобы дурной запах, не дай бог, не прорвался сквозь ноздри. Вождь щекотнул ее усами, поставил обратно на гранит, взял букет, сказал с сильным кавказским акцентом:
– Збазыбо, – и повернулся к ней спиной.
Галя стояла, подняв руку в пионерском салюте, до тех пор, пока ее насильно не уволок с трибуны все тот же военный с опросным листом.
Провода были присоединены, заизолированы. Монтер крикнул с верхотуры:
– Готово! Включай! – и начал спускаться со столба на «кошках» к ожидавшим его мальчишкам.
Его коллега слез с подоконника, проверяя руками свежепроложенный по стене провод, вынул из картонной коробки радиопродуктор[9] «РТ-7», в просторечии называемый «тарелкой», сдунул с него невидимую пыль, поставил на комод, предупредив:
– Его можно и на стену вешать! Сзади крючок специальный!
Включил тумблер в центре «тарелки», вмонтированный в металлическую пластину, на которой было выгравировано: «Пионерке тов. Г. Лактионовой от тов. Сталина. 1929 год».
Из их «тарелки» вырвался хрипловатый голос народного артиста СССР В. И. Качалова, читавшего стихотворение Николая Алексеевича Некрасова:
– Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Монтер дал расписаться маме в «заказ-наряде» и неслышно ушел. Семья сидела перед репродуктором, как зрители в зале перед сценой, и слушала стихи великого поэта-народника.
– Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистел, играя… –
читала приемной комиссии Театра-студии рабочей молодежи Галя Лактионова.
Комиссию возглавляла народная артистка республики Юрьева, высокая надменная старуха, одетая в глухое черное платье с огромной камеей у самого подбородка. Ассистировал ей вновь назначенный главным режиссером театра Арсеньев Михаил Георгиевич, рассеянный с виду толстяк с шевелюрой спутанных волос, которые он постоянно тревожил руками. Рядом сидели сухонький, аккуратный преподаватель сценодвижения и фехтования Вольф Теодор Францевич и известнейший московский театральный критик Волоконников, про которого злые языки говорили, что он безвозвратно брал деньги в долг у самого А. П. Чехова.
– И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!» –
закончила чтение Галина.
Комиссия молчала.
Арсеньев делал пометки в блокноте, Вольф шептал на ухо Юрьевой.
– Скажите, деточка, – спросила Юрьева, – зачем вы вообще хотите стать актрисой?
– Чтобы любить! – весело и нисколько не стесняясь, ответила Галя.
– Чтобы что? – оторвался от своих пометок Арсеньев.
– Чтобы любить! – так же легко повторила Галя.
– Кого? – не понимал главный режиссер.
– Всех! – пожала плечами Галя. – Зрителей, режиссеров, товарищей по сцене, вахтеров… всех!
– Этому вас мама научила? – величественно вопросила Юрьева.
– Нет, – честно призналась Галя, – сама поняла… Когда девочкой первый раз на сцену вышла, поняла: театр – это любовь!
Народная артистка республики Гликерия Ильинична Юрьева, блиставшая в театре еще в те времена, когда стеснительный юноша, принятый в труппу по протекции состоятельных родителей, бегая для нее в буфет за чаем, помыслить не мог, что через лет двадцать он только начнет осмысливать необходимость актерской системы, а еще через четверть века его узнает весь мир под фамилией Станиславский… Гликерия Ильинична, пережившая и Ермолову, и Стрепетову, и Комиссаржевскую, только сейчас услышала от этой девочки, светящейся юностью и счастьем существования, о смысле, которому она посвятила свою многотрудную жизнь.
– Эта дрозда даст! – высказал мысль Волоконников.
– Кому? – поинтересовался Арсеньев.
– Всем! – еще более уверенно ответил Волоконников.
Юрьева молчала.
– Значит, так! – объявил секретарь приемной комиссии, только что закончивший подсчеты. – Из девятнадцати принятых на курс… девять имеют рабочее происхождение, три – крестьянское, один – демобилизованный красноармеец, пять – из служащих, и только у одной с происхождением не все ясно…
– У этой! – с удовлетворением отметил Волоконников.
– У Лактионовой, – подтвердил секретарь.
– Что же у нее с происхождением? – заинтересовалась Юрьева.
– Отец, – коротко ответил секретарь.
– Что отец? – раздраженно поторопила секретаря Юрьева.
– Они с матерью Лактионовой в разводе, но с другой стороны, похоже, он из купцов, – несколько коряво объяснил свои опасения секретарь.
– Похоже – это как? – недоумевал Волоконников. – С бородой и в поддевке?
– По анкете похоже, – уточнил секретарь.
– Чему учит нас партия? – спросил вдруг Арсеньев. – Партия учит нас, что есть реакционное дворянство, а есть прогрессивное дворянство, объективно порвавшее со своим классом! Петр Первый, например, Пушкин, Лев Толстой, Алексей Толстой, оба, между прочим, графы… или революционер Кропоткин. А он был князем! Партия учит, что есть реакционное купечество, а есть прогрессивное купечество… тот же драматург Островский, например! Так что ничего страшного в этом я не вижу! Чем сейчас ее отец занимается?
– В тюрьме сидит, – любезно сообщил секретарь.
– Во как! – прервал установившееся после этой новости молчание Волоконников. – А за что?
– Проворовался, – коротко ответил секретарь.
– Слава богу! – перекрестился Волоконников. – Я-то, грешным делом, подумал…
– Что делать будем? – осторожно напомнил секретарь.
– Принимать! – коротко ответила Юрьева.
– И протокол подпишете? – ласково спросил секретарь.
Юрьева, не взглянув на него, макнула ручкой в чернильницу и поставила на протоколе свою личную подпись.
Удар палкой пришелся Галине по плечам:
– Спину держать ровно! Попу не отставлять! Все вы хотите стать сарами-бернарами, а работать никто не хочет! – Юрьева сидела в кресле посередине балетного класса и при помощи длинной палки руководила занятием по классическому танцу.
Студенты отрабатывали у станка батманы.
– Вы можете играть Офелию, Джульетту, Эмму Бовари так, как никто до вас не играл, но если зритель увидит вашу отвислую попу, то мгновенно забудет про Шекспира, Мольера и Флобера и будет думать только о ваших попах! Это раньше, когда кринолины носили, было легко! Можно было под этим кринолином хоть пукать. А сейчас актриса обнажена! Выставлена напоказ! Потому что все в ней должно быть прекрасно: и лицо, и мысли, и чувства, и попа!..
…очередной удар палкой пришелся по спине Таисии, Галиной подруги.
– Ты так ногами машешь, что тебя подковать хочется! – сопроводила свой удар пояснениями Юрьева.
Щупленький Вольф принес небожительнице стакан чая с лимоном в большой фарфоровой чашке на подносике, своей росписью напоминавшем лихие времена Людовика ХIV, запечатленные на картине Фрагонара «Поцелуй украдкой». Юрьева передала ему палку и принялась сосредоточенно пить чай.
Спину Галины от усталости начала сводить судорога, когда она почувствовала, что по ее ноге от икры к бедру началось какое-то движение. Она посмотрела сначала вниз, потом обернулась.
Ее сокурсник, невероятно красивый и статный юноша по фамилии Русаков, гладил ее вытянутой якобы для упражнения ногой.
– Вечером приходи ко мне в общежитие! – не дав ей открыть рта, зашептал сластолюбец. – Будем любиться!
Галя повернулась к нему и, ни слова не говоря, влепила ему пощечину.
– Чего ты? – прошептал Русаков, испуганно взглянув на Юрьеву, погруженную в чаепитие.
– Ничего! – прошептала в ответ Галя. – Ты меня тронул, и я тебя тронула.
– Ну, извини… – презрительно скривив рот, попросил прощения Русаков.
– Конечно! – лучезарно улыбнулась Галина.
Она отвернулась от обидчика и встретилась с внимательным взглядом Юрьевой.
Галина замерла.
– Лактионова! – звучно начала старуха. – Сегодня у нас упражнения для ног… Упражнения для рук мы будем изучать гораздо позже! Так что… рановато, деточка!
– Простите, Гликерия Ильинична, – потупила глаза Галина.
– И запомните! – поддерживаемая Вольфом старуха встала со стула. – Простота взаимоотношений свойственна искусствам низменным. Кинематографу, например! А вы готовитесь к вступлению в храм искусства – театр! Ведите себя соответственно!
– Бегу! Бегу! Бегу! – кричала Галина, выбегая на улицу, на ходу подхватывая под руку негодующую подругу. Спотыкаясь о булыжную мостовую, она мчалась к трамвайной остановке, не обращая внимания на гневный монолог задыхающейся от возмущения и быстрого бега Таисии, своей ближайшей подруги:
– Галька! Это уж слишком! Это просто свинство! Ты не товарищ, Галька, ты… ты… – окончательно задохнулась Таисия.
– Знаю, – пытаясь на ходу застегнуть ремешок наручных часиков, успокоила ее Галина. – Я лахудра, ехидна… Таська! – остановилась она. – Ты где это взяла? – Она схватила подругу за край платья.
– Нравится? – мгновенно забыла все обиды Таисия – Всю ночь перешивала! Хозяйкино платье! Материальчик чувствуешь? Если не врет – дореволюционный китайский шелк!
– Таська! – возмутилась Галина. – Это ты ехидна! Могла бы предупредить, я бы тоже что-нибудь придумала! А то я рядом с тобой как Золушка выгляжу!
– Как я могла тебя предупредить? – резонно заметила подруга. – У меня телефона на квартире нету, курьера пока не завела! Говорю же тебе, что ночью перешивала!
– Трамвай! – закричала Галина. – Трамвай!
И подруги опрометью бросились к трамвайной остановке в самом низу улицы.
Они успели, пронесясь через небольшую толпу, вскочить на подножку и теперь, остервенело толкаясь, пробивались вглубь переполненного вагона. Трамвай был набит человеческой злобой, руганью, женским истерическим визгом, тяжелым запахом мывшихся раз в неделю человеческих тел и хриплыми воплями кондукторши, призывавшей пассажиров оплачивать проезд. Граждане платить не торопились: во-первых, деньги передавать было опасно – они могли до кондуктора не дойти и обратно не вернуться, а во-вторых, двугривенный при зарплате двадцать четыре рубля в месяц – это были деньги.
Подруги протолкались в самую середину, счастливо избежав парализованную давкой кондукторшу.
– Сколько времени? – спросила Таисия.
– Четверть восьмого, – посмотрев на свои часики, взятые для солидности у матери, ответила Галина.
– Материны? – догадалась Таисия.
– Ага! – гордо ответила Галина – Немецкие, «Мозер».
– Не успеем, – мрачно предсказала Таисия. – Еще на двух трамваях и на Белорусском пересадка.
– Таська! – ахнула Галина – Ты чего, брови выщипала?
– Ага! – хихикнула Таисия. – Ночью!
– У тебя ночь – с неделю! – завистливо сказала Галина. – Все-то ты сделала… И платье перешила, и брови выщипала…
– Чего мне Любка Каверзина рассказала! – вытаращив глаза и понизив голос, поведала Таисия. – Она в понедельник пробовалась…
– Чего? – испугалась Галина.
– Она говорит, что режиссер ей сказал, что у него два условия, чтобы сниматься… первое… – Таисия приникла к уху Галины и прошептала ей первое условие режиссера, услышав которое Галина в ужасе отшатнулась от подруги и твердо сказала:
– Я на это не пойду! А второе?
– Талант, – скорбно ответила Таисия.
– Может, нам не ехать? – скисла Галина.
– Чего ты! – возмутилась Таисия. – Может, Любка из злости наврала, ее же не утвердили сниматься. И потом, он орденоносец! Не может орденоносец такие предложения девушкам делать!
– Все равно страшно, – жалобно сказала Галина.
– Страшно, – согласилась Таисия – Но очень хочется сняться!
Светотехник, неслышно матерясь, крутил рычажок на задней стенке прибора, возбуждая угольный стержень зажечься, воспламенить собою другой угольный стержень и тем самым создать «дугу интенсивного горения».
Дуга со страшным скрежетом зажглась, светотехник металлической метелкой вымел угольный мусор из внутренностей прибора и пошел к следующему «ДИГу»[10].
За его действиями следил оператор-постановщик в зеленом светозащитном козырьке на лбу.
– Линзу! – напомнил он светотехнику.
Наверху, на светотехнических лесах, топтались невидимые люди, оттуда падали бухты толстенного кабеля и сыпалась мелкая едкая пыль.
Пришедшие на кинопробы девушки жались у стены павильона, терпеливо дожидаясь, когда кто-нибудь обратит на них внимание.
– Чего-то актеров не видно, – прошептала Галина.
– Рано еще, – ответила всезнающая Таисия. – Видишь, свет расставляют, а под светом жарко… у актеров может грим поплыть, поэтому их вызывают в последний момент.
– Берегут, значит! – восхитилась Галина – А эти откуда? – она кивнула на девушек, теснившихся рядом.
– Из таировской студии, из мхатовской, эти от Вахтангова, – зашептала Таисия. – А вон режиссер!
– Где? – испугалась Галя.
– Вон! – с трепетным шепотом Таисия указала пальцем.
У режиссера было изможденное клинообразное лицо и выпуклые, немигающие светлые глаза. Редкие черные волосы были тщательно зачесаны и обильно набриолинены. Он сидел в раскладном брезентовом кресле с надписью «режиссер» на спинке и вычитывал экземпляр сценария, делая в нем частые пометки толстенным иностранным карандашом с золотыми ободками.
– Ну, давайте! – вдруг приказал режиссер, откладывая в сторону сценарий. – Что у вас там?
– Студентки, – сообщил, наклоняясь к нему, второй режиссер, небольшого роста крепыш в заграничном костюме и высоких шнурованных ботинках, – кандидатки на роль Анюты.
– Сколько у нас времени? – спросил в пространство режиссер.
– Андрей Ильич! – закричал второй режиссер. – Сколько еще времени займет коммутация света?
– С полчаса займет, – ответил оператор-постановщик, глядя на прожектора в специальное затуманенное стеклышко, – минут сорок.
– Давайте, – распорядился режиссер.
– Девушки! – начал махать руками второй режиссер. – Сюда! Прошу вас!
Он выстроил кандидаток в ряд перед режиссером, сам встал позади него, приготовившись записывать фамилии счастливиц, если таковые окажутся, в блокнот, прикрепленный к черной дощечке.
Режиссер внимательно осмотрел девушек, кивнул одной из них:
– Как зовут?
– Меня? – испугалась девушка с великолепными рыжими волосами.
– Да, – подтвердил режиссер.
– Тереза.
– Немка? – удивился в свою очередь режиссер.
– Нет! – еще больше испугалась девушка. – Русская. А что?
– Ничего… – помотал головой режиссер и слегка повернулся к ее соседке.
– Я могу сменить имя! – крикнула девушка. – Пожалуйста, оно мне и самой не нравится!
– Не надо, – попросил рыжеволосую режиссер. – Даже боюсь спрашивать, – засомневался он, рассматривая следующую девушку. – Спрошу, как вас зовут, а вы скажете – Брахмапутра, – неулыбчиво пошутил он.
– Любовь. Люба, – ответила девушка.
– Вот какое славное имя, – одобрил режиссер. – Сколько вам лет?
– Девятнадцать.
– Где учитесь? – равнодушно расспрашивал режиссер.
– В студии при Вахтанговском, – ответила девушка.
– Что у нас с фотогенией[11]? – спросил режиссер, продолжая рассматривать девушку.
– Порядок, – поспешно ответила студентка.
– Я не у вас спрашиваю, – посуровел режиссер. – Андрей Ильич?
– Черт его знает! – прищурившись, всмотрелся в девушку оператор. – Фотографию надо делать.
– Я принесла! – девушка достала из сумочки фотографии.
Второй режиссер принял от нее фотографии и передал их режиссеру-постановщику, который, перебирая их, продолжил опрос:
– Как вас зовут? – не обращаясь ни к кому, спросил он.
– Меня? – ткнула себя пальцем в пуговицу на блузке и ответила Галина Лактионова.
– Учитесь? – утвердительно спросил режиссер.
– Да.
– Где? – начал терять терпение глава съемочной группы.
– В училище при ТРАМе, на первом курсе, – почему-то стесняясь своего образования, ответила Галина.
– Понятно, – без всякого энтузиазма кивнул режиссер. Вдруг в его выпуклых глазах появилось некое подобие интереса, и он спросил: – А-а-а… вы не дочь, случаем, Клавдии Лактионовой?
– Дочь, – мгновенно напрягшись, ответила Галина.
– Поклон ей передайте от меня, – попросил режиссер и повернулся к следующей кандидатке.
– И все? – удивилась Галина.
– А что еще? – в свою очередь удивился режиссер.
– Я готовилась… – растерянно пояснила Галина. – У меня отрывок, стихотворение, песня.
– Спасибо, – улыбнулся режиссер. – Не надо. Ваше имя? – обратился он к следующей девушке.
Девицы-конкурсантки захихикали, но Галина не дала конкурентке открыть рта.
– Что значит не надо? – возмутилась она. – Вы не послушали меня и говорите «не надо»! Мы же не лошади, в конце концов, чтобы нас по внешним данным отбирали! Вы бы еще в зубы нам заглянули!
– Девушка! – назидательно ответил ей второй режиссер. – Это кинематограф! Здесь внешние данные имеют приоритетное значение! Мы, кстати, и в зубы претенденткам смотрим, чтоб без изъяна были… у нас же крупный план!
– Я не знаю, что означает слово «приоритетное»… – начала Галина.
– Приоритетное – значит главное, основное, девушка, – любезно пояснил второй режиссер.
– У нас в стране Советов приоритетное – это человек! – гордо заявила Галина.
Девушки-конкурсантки испуганно смотрели на режиссера, ожидая громов и молний, которые должны были немедленно поразить бунтовщицу. И без того выпуклые глаза режиссера-постановщика вылезли из орбит… под вопросом был его непререкаемый до сих пор авторитет.
Даже равнодушные ко всему, кроме зарплаты, светотехники замерли на лесах в злорадном ожидании развязки, и режиссер-орденоносец принял решение.
– Читайте, – мрачно разрешил он.
– Я, если можно, вначале хотела бы спеть, – упрямо заявила Галина.
– Пойте, – со вздохом согласился режиссер. – Где Цецилия? – повысил он голос.
– Здесь я! – откликнулась из-за рояля неопрятная рыхлая старуха, похожая на актрису Раневскую лет через сорок после происходящего эпизода. – Что будем петь? – бодро спросила концертмейстер, перелистывая ноты с революционными и народными песнями.
– Я буду петь арию Лючии из первого акта оперы Доницетти «Лючия ди Ламмермур», – объявила Галина.
– Ого! – восхитилась старуха. – У меня и нот нету! Здесь только революционное и народное!
– Ничего. Я могу и без аккомпанемента, – согласилась Галина.
Она крепко сжала руки перед собою и запела…
В прокуренном организме Цецилии от звуков Галиного голоса и музыки Гаэтано Доницетти смутно зашевелились воспоминания о хороших, дворянского происхождения родителях, о ее большой, дружной и не чуждой либеральным идеям семье, о Бестужевских курсах и Московской консерватории, оконченных задолго до революции, и она, скорее по наитию, нежели по памяти, начала робко, а потом все более уверенно, подыгрывать Галине…
Галина пела, режиссер становился все мрачнее, второй режиссер неотрывно смотрел на своего шефа, пытаясь угадать ход его мыслей, и не мог упустить момент, когда нужно будет гнать из павильона зарвавшуюся хамку.
Светотехники потихоньку курили на лесах, соперницы Галины, нахмуря гладкие девичьи лбы, слушали неведомую им музыку.
– Все! – прервала пение Галина. – Теперь разрешите отрывок. Тургенев, «Стихотворение в прозе»…
– Не надо отрывка, – встал режиссер. – Кто опять курит в павильоне? – закричал он, пытаясь увидеть виновника наверху, среди горящих приборов.
– Кто курит? – прокричал павильонный пожарник, задыхаясь от ненависти.
– Нельзя же так, товарищи! – взмолился режиссер. – Как дети, честное слово, которые спички на кухне украли! Взрослые же все люди! Целлулоид! Он же от взгляда горит!
– Я их… – пообещал пожарник и полез на леса по деревянной шаткой лестнице.
– Девушкам спасибо, – взглянув на студенток, распорядился режиссер. – Почему я должен следить за пожарной безопасностью в павильоне? У меня что, других забот мало? – возмущался орденоносец.
– Товарищи студентки, вам спасибо! Скоренько покиньте павильон! – заверещал второй режиссер, выталкивая девушек из помещения. – Побыстрее, пожалуйста! – упрашивал он.
– Останьтесь, пожалуйста! – спохватился режиссер-постановщик.
– Кого оставить? – откликнулся второй режиссер.
– Ее!.. – режиссер-постановщик защелкал пальцами, вспоминая фамилию. – Ее! Она арию пела!
– Девушка, задержитесь! – Второй режиссер схватил за руку Галину.
– А мы? – пискнула Таисия.
– А вам спасибо, – подтолкнул ее к выходу второй режиссер.
– Ну что ж… давайте попробуем, – как-то очень просто и буднично предложил режиссер-постановщик.
– Что, простите, попробуем? – ошарашенно спросила Галина.
– Попробуем вас попробовать на главную женскую роль, – пояснил режиссер. – Но учтите, у меня есть два условия…
– Я не такая! – прервала его вспыхнувшая Галина.
– Какая? – не понял, раздраженный тем, что его прервали, режиссер-постановщик.
– Не такая… – твердо повторила Галина.
– У меня два условия, – поморщившись, повторил он. – Первое: вы должны забыть все, чему вас учили в вашем училище, и второе: это последний скандал, который вы устроили на съемочной площадке. Согласны?
– Да! – закричала Галина.
Фронтон кинотеатра «Художественный» закрывал рекламный плакат кинокартины «Девушка с характером». Плакаты тогда писали масляными красками на сшитом холсте, потому огромное лицо Гали сверкало в лучах солнца и казалось пугающе живым. В кассу кинотеатра томилась длинная очередь, в хвост которой пристроились Галина и Таисия.
– Никто не узнаёт! – повертев головой, расстроенно шепнула Галина Таисии.
– Подожди, – резонно заметила Таисия. – Не смотрели еще! Вот после сеанса увидишь…
– Что увижу? – обрадовалась Галя.
– Что такое слава! – печально ответила подруга.
– А вдруг не понравится? Вдруг плеваться будут? Ругаться? – расстроилась Галина.
– Не может этого быть, чтоб не понравилось! – с тайной надеждой на обратное успокоила подругу Таисия.
– Думаешь? – с верой в подругу обняла ее Галина.
– Чего тут думать? – удивилась Таисия. – Видишь, сколько народу в очереди стоит?
Стоявший перед ними человек бухгалтерской наружности, явно ради просмотра фильма сбежавший с работы, мельком взглянув на девушек, отвернулся, через минуту смуглая спина его напряглась до такой степени, что складки на поношенной толстовке[12] распрямились, Он обернулся…испуганно посмотрел на Галину, потом задрал голову на рекламный плакат и снова – на Галину. Почему-то осуждающе покачал головой, отвернулся и больше не поворачивался. Подруги захихикали.