Сергей Полозков
Приватизация по Чубайсу. Ваучерная афера. Расстрел парламента
Гласность, как норма жизни
В забеге на 100 метров Брежнева и Картера престарелый Генсек проиграл Президенту США.
В советских газетах по этому поводу опубликовали следующее:
Леонид Ильич занял почетное второе место, Президент США пришел предпоследним.
(Анекдот советских времён)
Вначале была гласность. Началась она с показа положенных когда-то на полку кинофильмов, рассказов о расстрелянных полководцах: Блюхере, Тухачевском, о расстрелянном Бухарине, об убитом ледорубом Троцком и т. д.
Душещипательные истории о нашем неустроенном житье-бытье в программе «Взгляд», о репрессированных народах, статьи невесть откуда взявшихся экономистов типа Шмелева и Попова[4] и т. д.
При этом нам, простым гражданам, казалось, что все это появляется на экране телевизора, в газетах и журналах, вопреки противодействиям ретроградов чуть ли не с боем. Тогда-то мы не знали, что тот же «Взгляд» был создан под непосредственным руководством г-на Яковлева, и цензура на этой передаче была очень даже жесткой. Мой друг тоже впоследствии народный депутат РФ Владимир Маханов, один из руководителей забастовочного движения в Кузбассе, был приглашен тогда на одну из передач «Взгляда», посвященную этим самым забастовкам. Он приехал из далекого Прокопьевска, небольшого города Кемеровской области, в Останкино, но так и не был допущен на съемку. По чьей-то грозной команде его на передачу в последний момент не пустили, и Саша Любимов безропотно этому подчинился.
То есть цензура была жесточайшей и тот, кто очень тонко разрушал господствующую тогда коммунистическую идеологию, действовал по принципу: нужно говорить правду, только правду, но не всю![5]
Поэтому, когда рассказывали о Тухачевском, то не утруждали граждан информацией о том, что Тухачевский, как теперь известно, действительно готовил заговор, причем чуть ли не заодно с нацистами, что Блюхер был арестован не невинно, а за реальные многочисленные злоупотребления властью.
Нам говорили, что репрессированные народы пострадали, но никто не объяснял за что. Все, сваливая, на безумство тирана Сталина, нам забывали рассказать о том, что чеченцы и ингуши сорвали все проводившиеся в 41–43 годах мобилизации и по существу оказались народами дезертирами. Ранее и те и другие факты были засекречены, но вытаскивались факты только одной направленности.
Конечно, решение придуманное Сталиным было, мягко говоря, не самым лучшим, но с учетом условий военного времени это можно было понять. И советские граждане, жившие в мирные восьмидесятые годы, это наверняка поняли бы, если бы им, например, рассказали о таком историческом факте: Рузвельт в 1944 году всех граждан США японского происхождения посадил в концлагеря, и Верховный суд США признал эти действия в условиях военного времени конституционными! А ведь на территории США, в отличие от СССР, война не велась!
Про саперные лопатки, как потом показало расследование, не применявшиеся в Тбилиси, рассказывалось всюду. А о том, как в Тбилиси убивали русских, и рисовали эти лопатки на стенах домов рядом с трупами, молчали.
Позднее я сам на 1-ом съезде народных депутатов пытался передать ведущему программы «Взгляд» Саше Любимову материалы русских беженцев из Средней Азии о тех безобразиях, что там творились, которые обратились ко мне уже как к депутату с просьбой помочь, а он, скривившись, сказал, что сейчас это подавать в эфир нельзя.
А уж про фальсификации о количестве репрессированных в период сталинского террора я вообще молчу. В некоторых изданиях говорилось про 10–20 миллионов. А рекорд составляет цифра 67 млн. человек! (половина населения страны!) При этом точные исследования, проводившиеся, в частности историком Земсковым путем тщательного анализа статистической отчетности ГУЛАГа, говорят о том, что даже в 1945 году, когда была масса сидевших за сотрудничество с фашистами, в тюрьмах и лагерях находилось 1,6 млн. человек (цитируется по книге «Манипуляция сознанием» С. Г. Кара-Мурза Изд-во «Алгоритм» стр. 402).
То есть, по существу настоящей «свободы слова» не было и в помине. Тем, кто пытался, хотя бы как то возразить, сразу же затыкали рот и устраивали настоящую травлю, вспомним хотя бы историю с Ниной Андреевой, когда на публикацию ее статьи «Не могу поступиться принципами» в питерской газете дал разрешение Лигачев.
И, что греха таить, я по наивности вместе с «прогрессивной общественностью» очень переживал тогда, после этой публикации, что снова задули старые ветры, не понимая, что все цензурные ограничения того времени были направлены не против прорабов перестройки, а против тех, кто, сохраняя здоровый консерватизм, пытался предостеречь от опрометчивых шагов.
Кто знает, если бы была организована настоящая дискуссия по поводу дальнейшего развития страны, в которой с холодной головой были бы просчитаны все за и против по поводу путей перехода к рынку, может быть, и не было бы той катастрофы, которая обрушилась на страну в, как сейчас принято говорить, «лихие 90-е». Однако именно этого и не произошло, потому что высшее руководство страны взяло четкий курс на демонтаж всей советской системы.
Мне кажется, что главной движущей силой такого решения было интуитивное понимание управленческим классом того факта, что советская элита, по сравнению с высшими кругами западного общества, находилась в гораздо менее выгодном положении.
В материальном плане все тогдашние привилегии партноменклатуры, которыми мы возмущались, не шли ни в какое сравнение с тем, что имеет высший класс на Западе.
Советские руководители могли лишь мечтать о виллах, замках и крупных счетах в банках, о передаче по наследству многомиллионных состояний любимым отпрыскам и так далее. Что они тогда могли?
Только пристроить своих детей-балбесов куда-нибудь по «посольскому делу», да и то, по сложившимся суровым правилам их отпрыски должны были отдыхать не на пляжах Ниццы, Канарских островов или на Бали, а в унылых блоках спецсанаториев Крымского побережья. А ответственность? За практически «нищенское» по сравнению с западными коллегами существование директор крупного предприятия должен был отвечать и за план, и бороться с пьянством, и думать об улучшении жилищных условий работяг, и посылать людей в подшефный колхоз и прочая, прочая, прочая.
А первый секретарь горкома в придачу к плану, отвечал еще и за воспитание молодежи, снижение показателей преступности, рост благосостояния граждан и все это за блага в 2–3 раза выше, чем у рядового гражданина, а не в 20–30, как это принято в «свободных» странах. Вот это желание скинуть груз ответственности и оттянуться и привело в конечном итоге к катастрофе 90-х, так как лишь единицы из правящего номенклатурного класса не поддались соблазну…
Партия – дай, порулить!
Вопрос Армянскому Радио: «Почему в СССР сложилась однопартийная система?»
Ответ: «Потому что, народ давно понял, что больше одной партии ему не прокормить».
(Анекдот времен перестройки)
Впрочем, в начале перестройки преобразования шли под достаточно невинным лозунгом: «больше социализма», причем хорошего. Логика была простая: до этого у нас был социализм ближе к казарменному типу, давайте теперь строить «социализм с человеческим лицом». Справедливо отмечалось, что повсюду наблюдается снижение фондоотдачи, которое, кстати, являлось всемирным процессом, и для его преодоления нужно ускорение научно-технического прогресса. И это было совершенно правильно.
Составлялись программы, проводились попытки подтянуть друг к другу науку и производство. Помню, как у нас в Горьком создавали филиал института машиностроения Академии наук, возникли идеи временных научных коллективов и т. д.
Но все это требовало и терпения, и времени, и сил. Ясно было, что изменение приоритетов в капитальных вложениях, усиление финансирования передовых технологий могло реально сказаться лишь через несколько лет. А всем хотелось быстрее и чтобы все делалось само собой, как там у них, при помощи «рыночных механизмов и демократии». Тогда и была затеяна политическая реформа. Мимоходом хочу заметить, что нечто подобное предлагается либеральной оппозицией и сейчас. В конце 80-х хотели перейти от однопартийной системы к многопартийной, сейчас хотят от президентской республики перейти к парламентской.
А суть все та же: вместо тяжелой реальной работы по вдумчивому и осторожному преобразованию общества, по существу, был выбран способ решения, который демонстрировали нам в известной басне Крылова «Квартет» осел, козел, мартышка и косолапый мишка, пересаживаясь от инструменту к инструменту. Ведь это гораздо легче, чем учиться игре на этих инструментах. И внешне смотрится гораздо эффектнее.
Справедливости ради стоит отметить, что во всеобщем хоре, с восторгом, поддерживающим политический плюрализм, уже и тогда звучали изредка трезвые голоса, причем не со стороны «партноменклатуры», а со стороны научной общественности. Помню, например, Андраник Мигранян, известный ныне политолог, опубликовал, кажется в Литературной газете, статью, в который резонно заявил, что реформы должна проводить авторитарная власть, что коней на переправе не меняют.
Например, если нужно изменить курс самолета, то штурман должен с особой тщательностью выверить новый маршрут, учитывая все тонкости нового пути, а командир корабля должен принять решение и дать соответствующие команды. Только безумный может предложить в этой усложненной ситуации начать принимать решения путем голосования. Согласитесь, мысль резонная.
Но, куда там, это задним умом все крепки, а тогда его никто не услышал, на повестке дня стоял лозунг: Партия – дай порулить! И, конечно же, мне 30 летнему молодому человеку, такие сладкие слова, как «плюрализм», многопартийность, свободные альтернативные выборы, как и большинству наших граждан, вскружили голову.
Почему я этим занялся
Горбатого могила исправит.
(Поговорка)
Когда меня в 1990 году избрали народным депутатом РСФСР, никто из моих старых знакомых этому не удивился, хотя никаких постов в иерархии власти периода так называемого «застоя» я не занимал, включая и работу в комсомоле.
Видимо дело было связано с тем, что все знали о моем особом интересе к общественным дисциплинам и большой любви к дискуссиям на эти темы.
Этот интерес возник еще в школе, наверное, во многом благодаря замечательному учителю истории Пьянковой Валерии Васильевне. Она не вдалбливала нам догмы, а учила мыслить на своих уроках.
Поэтому, много позже, учась в университете, я частенько высказывал радикальные мнения, в корне расходившиеся с официозом, но основанные на марксистском учении. Ну, например, в студенческие годы я носился с идеями о том, что у нас в стране произошло сращивание торговой мафии с номенклатурой. При этом я объяснял привилегированное положение торгашей и власть имущих их особым отношением к возможностям распоряжения социалистической собственностью[6], пытаясь творчески развить учение Маркса о классах, которое как раз и понимало под классовыми различиями разное отношение к объектам собственности.
Скучные для многих занятия по истории партии и философии в то время обязательные для всех лиц, получающих высшее образование, для меня таковыми не были, так как я привык, что в школе уроки истории проходили очень интересно.
Например, когда мне поручили подготовить реферат по поводу национально-освободительных движений в Африке, у нас в связи с моим выступлением на семинаре по истории партии завязалась дискуссия, хотя обычно на таких мероприятиях царила сонная тишина.
Кстати, именно тогда я узнал о том, что в любой африканской стране вне зависимости от ее местонахождения существуют представители единого «племени Бенц». Так прогрессивные африканские журналисты презрительно называли продажных представителей родоплеменной знати, бессовестно продающих национальные интересы своих стран в обмен на роскошные автомобили Мерседес Бенц.
Разве мог я тогда представить себе, что такое же племя через 20 лет расплодится и в нашей великой стране в огромных количествах?!
Ну, а нетерпимость ко всяческим безобразиям общественной жизни у меня видимо передалась по наследству. Моя мама, когда в 1963 году подняли цены на основные продукты питания, в знак протеста сняла портрет Н. С. Хрущева из кабинета на работе и ее хотели исключить из комсомола, но потом дело замяли. Да и Никита Сергеевич вскоре оказался «волюнтаристом».
Еще со школы у меня имелась тяга к изменению и совершенствованию существующих порядков. На одном из комсомольских собраний мы постановили обратиться к властям с просьбой принимать от школ макулатуру за книги[7], так же как и от граждан хотя бы в школьную библиотеку, чем немало озадачили «феодала» – так звали за глаза учителя истории, школьного парторга, который пообещал походатайствовать. Мы его очень уважали за то, что он прошел всю войну и, по слухам, вся спина у него была в шрамах от пуль. Скандальная история случилась у меня с поездкой в школьный трудовой лагерь после 9-го класса. После 8-го мы с удовольствием съездили в деревню Быковку и неплохо там отдохнули и поработали, но на следующий год случилось так, что все мои друзья разъезжались по спортлагерям, и я без них ехать не захотел. Директор школы на организационном собрании начал доказывать, что есть некий приказ, в соответствии с которым все не спортсмены должны ехать. В ответ на это я бурно выступил в защиту трудовых прав несовершеннолетних, был вызван в кабинет к директору, и имел с ним серьезный разговор. Дело кончилось тем, что я потребовал дать мне тот самый документ, на который наш «шеф» (такая у директора была незамысловатая кличка) ссылался. Конечно же я его не получил, так как такого не существовало в природе, и покинул кабинет победителем.
Примерно также я сорвал принятие повышенных обязательств в связи с открытием 25 го съезда КПСС. Какой-то умник в райкоме придумал, принять решение учиться без двоек и троек во время его проведения. Идиотизм тот еще. Тем не менее, лес рук в актовом зале после предложения завуча по воспитательной работе был поднят. Против предложения был один я и начал яростно осуждать коллектив родной школы за очковтирательство. Началась буча, и обязательства не были приняты.
А как мы спорили с учительницей истории! Когда я ехидно в очередной раз прохаживался по каким-нибудь несоответствиям между трудовыми рапортами и скудностью полок магазинов, или о странностях избирательной системы, когда избирать надо одного человека из одного, Валерия Васильевна восклицала: «Ну ты Сергей у нас прямо рупор капитала!» Проницательный читатель, а такие, я думаю, не перевелись со времен Чернышевского может ехидно заметить: «Ага, ну, конечно, сейчас он нам будет доказывать, что с пеленок был сторонником рыночных механизмов и врагом тоталитарной системы, что он еще в 19… таком то году предупреждал, что…»
«А вот и не буду!» – потому что все было как раз наоборот, если я и критиковал тогдашние порядки, то лишь отстаивая коммунистические идеи в их первозданной чистоте, в которой нам их подавали, потому что в 15 летнем возрасте нельзя не быть романтиком и не верить в возможность всеобщего счастья.
Нам ведь тогда внушали, что человек человеку друг, товарищ и брат, что у нас самая справедливая страна[8], что все для блага человека и во имя его. Ну и конечно, когда расхождения с теорией были вопиющими, всею силой своих юных сердец мы с моими школьными товарищами негодовали.
Особенно были противны славословия вокруг нашего бровеносного Генсека, который на публичных выступлениях не мог оторваться от бумажки, и видно было, что плохо понимал то, что читал. Помню, как возмутила нас публикация во всех газетах, появившаяся 9 мая 1976 года в день Победы. На первых полосах, вместо подобающих празднику материалов был опубликован отчет об открытии 8 мая, накануне дня Победы, в Днепродзержинске бюста дважды героя Леонида Ильича. Учитель истории В. В. Пьянкова вяло отбивалась от меня, доказывая мне, что это восхваляются не заслуги лично Брежнева, а всей партии, а когда я разочарованный ее ответом снова стал к ней приставать какие к черту заслуги, в такой день – это же только позорит – она ответила – как взрослому человеку: «Сергей, позволь мне как члену партии на твой вопрос не отвечать!»
Так, что все знакомые, насмотревшись первых репортажей о жарких дебатах на сессии Верховного Совета СССР, после многих десятилетий всеобщего «одобрямса», зная мою любовь к политическим спорам, совсем не удивились моему избранию, посчитав, что там, где проводятся яростные дискуссии, самое для меня место.
Началось
Однако дорога к этому месту была далеко не прямой. В 1985 году, когда началась перестройка, я работал в Институте химии Академии наук СССР (ИХАН СССР) младшим научным сотрудником и с удовольствием занимался наукой (высокочистыми веществами), у меня уже было двое детей, и я с удовольствием занимался их воспитанием, но тяга к общественным проблемам, о проявлении которой я рассказал выше, в новых условиях будоражила мысли. Сейчас-то я понимаю, что многообразие мнений было кажущимся. Управляемые невидимыми дирижерами, все дули в одну дуду, но тогда статьи Попова, Шмелева казались, чуть ли не «откровением». Программа «Время», которую раньше можно было и не смотреть, теперь стала ежедневно сводкой с фронтов борьбы за перемены, во всяком случае, мне так казалось, и я не мог оставаться в стороне от нее.
Я зачитывался 45-м томом Ленина, где он говорил про хозрасчет, бонусы и другие рыночные атрибуты. Читал проект нового учебника по политэкономии, участвовал в открытой телефонной линии с академиком Аганбегяном, даже написал письмо Горбачеву с предложениями по ускорению реформ и т. д. и т. п.
В конце 1986 года я перешел работать программистом во ВНИИТСМ «Сириус». Причин было несколько и материальная (платили больше), и рядом с домом, и проблемы, которыми предстояло заниматься, были ближе к жизни: я начал разрабатывать системы автоматического проектирования технологических процессов. Несмотря на то, что я проработал в институте не очень много времени, меня избрали председателем Совета трудового коллектива отделения, когда в соответствии с законом «О предприятиях» такие органы стали избираться в трудовых коллективах. Я поступил в школу технического творчества при горкоме комсомола, их создали под эгидой программы НТТМ. Прочитал о ней в газете (тогда интернета не было), поехал на собеседование и поступил, начав штудировать различные методы раскрепощения творческих способностей.
Мне хотелось активно менять жизнь. В какой-то статье я тогда прочитал о людях с активной жизненной позицией, в которой, уж не знаю зачем, видимо в связи с определенной долей идиотизма автора, для упрощения вводилась аббревиатура для их обозначения – АЖПисты. И я, когда ко мне приставали с вопросами о том, что мне что ли больше всех надо, ерничая, отвечал: «Хочу быть АЖПистом!»
Ну, а, если серьезно, то тогда я сильно переживал от того, что слишком мало прикладываю усилий для того, чтобы поменять наш несовершенный мир. В нынешние циничные времена это кажется наивным, но слова из песни «Если не я, то кто же, кто же, если не я?» не были для меня абстракцией, именно так я и думал.
Поэтому, когда я прочитал в только что опубликованном законе о выборах народных депутатов СССР о праве на самовыдвижение, идея самовыдвинуться запала мне в душу. Дело было вовсе не в карьерных претензиях, а в том, что по молодости мне казалось, что изменения идут страшно медленно и их надо подталкивать. Нетерпением – классической болезнью российской интеллигенции, хорошо описанной русскими классиками, начиная с Достоевского, болел и я.
Поэтому когда в январе 1989 года в соответствии с законом о выборах была образована районная избирательная комиссия и в газете «Красный Сормович» поместили номер ее телефона, я решился позвонить. Звонил я из перехода в нашем институте, где был расположен телефон автомат, так как у нас в отделе был только внутренний телефон.
До сих пор помню, как в тот момент, когда я позвонил, представился и заявил о том, что собираюсь выдвинуться в народные депутаты СССР, на другой стороне трубки Председатель комиссии испуганно замолчала, и я буквально почувствовал ее паническую мысль: «Началось!»
Не сработавший «компромат»
По закону для выдвижения кандидатуры на окружное предвыборное собрание необходимо было провести сначала собрание по месту жительства, не менее 300 человек, или выдвинутся от трудового коллектива. Первый путь я отверг сразу. Слишком много людей надо было собрать.
Как потом выяснилось, таким выскочкой был не я один. В городе пытались выдвинуться сами еще несколько человек.
Во-первых, это был чудак из московского района (не буду называть его фамилии, так как, вероятнее всего, он был не совсем здоров), который приходил потом ко мне с идеей решения всех проблем общества путем проведения особых социологических опросов по выявлению потребностей каждого члена общества. Он пытался провести собрание жителей и не набрал нужного количества голосов.
Во-вторых, это был небезызвестный Борис Немцов, который сумел собрать собрание жителей, но потом, как и я, не прошел сито окружного предвыборного собрания.
Я же решил выдвигаться от коллектива. Для этого у меня были неплохие возможности. Несмотря на то, что я работал в институте чуть больше года, меня хорошо знали. Как я уже упоминал, меня выбрали в Председатели СТК отделения и я автоматом состоял в СТК института. Его заместителем был очень хороший человек начальник одного из отделений института, кандидат технических наук (к сожалению, забыл его фамилию). На заседаниях совета я выдвигал разные идеи, и мы с ним сработались, а, когда я рассказал ему про самовыдвижение, он очень загорелся и поддержал меня.
Мой непосредственный начальник, начальник Нил 412 Владимир Сабирович Бахтияров – здоровенный дядька с лицом артиста Фернанделя, яростный спорщик и большой демократ, тоже особо против не был. Тогда люди все новое воспринимали с большим интересом. Мое выдвижение толковалось сослуживцами не как карьеризм, а как смелость, как вызов партноменклатуре и т. д. Тем более что, никто всерьез и не верил, что у меня что-нибудь получится. На СТК было решено провести собрание коллектива. Для этого нужно было, чтобы собралось более половины работников института. Этого не получилось. Тогда с заместителем Председателя СТК мы решили не останавливаться, и собрать конференцию трудового коллектива. Такое по закону тоже было можно. Администрация, поняв, что дело начинает носить не шуточный характер, наконец-то опомнилась. В райкоме руководству дали понять, что мое выдвижение нежелательно и попытались найти какой-нибудь компромат на меня.
Молодым людям, живущим в наше время, может показаться неправдоподобно мягкими те методы, которые пытались ко мне применить.
Но это было время, когда любое административное воздействие публично осуждалось. Поэтому директор института вызывал меня не к себе в кабинет, боже упаси, а в мастерские института и там, не глядя в глаза, начал намекать на мое, найденное ими с большим трудом, прегрешение. Я однажды забыл паспорт в командировку (не шла программа, с которой я должен был ехать и до самого отъезда я ее правил, забыв обо всем). И вот, мол, про такое легкомыслие придется рассказать народу на конференции! Ясное дело, что я на это отреагировал спокойно и правильно сделал.
На конференции после выступления заместителя Председателя СТК в поддержку моей кандидатуры о моей забывчивости рассказал начальник отдела кадров. Этот, в отличие от директора, не смущался и честно выполнял поставленную руководством задачу. Народ воспринял это как несправедливый поклеп и возмущенно зашумел. А когда выступил директор и намекнул на то, что я работаю в институте без году неделя и доверять такое ответственное дело мне рановато, народ начал откровенно посмеиваться. Дело в том, что директор работал в институте еще меньше чем я. Он был назначен директором всего лишь за полгода до описываемых событий, и это было последней каплей. Возмущенные массы почти единогласно выдвинули меня кандидатом в кандидаты!