Сергей Плохий
Чернобыль: История ядерной катастрофы
Глава 3
Электростанция
В марте 1986 года для Брюханова, его коллег и подчиненных ничего не было важнее всесоюзного совещания представителей заводов, снабжавших Чернобыльскую АЭС строительными материалами и оборудованием. На трехдневном совещании, созываемом в конце месяца, надлежало согласовать планы руководства атомной электростанции, строительного треста и предприятий-поставщиков. А также придумать, как выйти из тупика, в который зашло сооружение нового энергоблока – пятого. План по строительным работам на 1985 год выполнен не был, и надежда на запуск реактора в наступившем году понемногу таяла. С другой стороны, на XXVII съезде партия велела строителям в течение следующей пятилетки воздвигать ядерные объекты вдвое быстрее[48].
Из отцов-основателей Припяти от успеха встречи с поставщиками больше всех выиграл бы Василий Кизима – пятидесятичетырехлетний начальник управления строительства Чернобыльской АЭС. Именно он командовал постройкой каждого энергоблока атомной станции. Он обладал огромной властью и авторитетом в Припяти – даже большими, чем Брюханов. Если Брюханов жил в квартире, пусть и в лучшей девятиэтажке Припяти, то Кизима имел собственный дом – хотя частный сектор в городе вообще не предполагался. В середине 1970-х годов на чернобыльскую стройку пожаловал сам Щербицкий, и Кизима показал себя так, что первый секретарь ЦК КПУ велел провести молодого управленца в Верховный Совет УССР. Таким образом, начальник управления получил не только прибавку к зарплате, но и очередную «звезду на погоны» – гарантию большей независимости от местных партийных и государственных чиновников. В 1984 году Кизиме присвоили звание Героя Социалистического Труда. Брюханов, несмотря на участие в съезде партии, такой награды пока только ждал[49].
Картина довольно нелепая, если взглянуть на результаты работы обоих – главным образом на соблюдение коллективами Брюханова и Кизимы назначенных им сроков. Строители под началом Кизимы не сдали вовремя ни одно из четырех зданий для ядерных реакторов, а вот инженеры-атомщики Брюханова исправно тянули лямку и план обычно даже перевыполняли. Не стал исключением и 1985 год, когда Чернобыльская АЭС произвела 29 миллиардов киловатт электроэнергии – столько же, сколько все электростанции Чехословакии. Этого тока хватало на тридцать миллионов квартир, а значит, он покрывал годовые потребности в электричестве половины советских граждан. Таким образом, план выполнили почти на 110 процентов, как сообщала припятская «Трибуна энергетика». В том же январском номере дали заметку под названием «Почему не выполнен план 1985 года по АЭС?». Заголовок умалчивал, что провалили поставленное задание не атомщики, а строители[50].
Тем не менее Кизиму берегли от взбучки в газете, и он все так же ходил у начальства в любимцах. Объяснить это нетрудно: при вечной нехватке материалов и опытных работников командование строительным трестом в глазах властей выглядело куда более головоломной задачей, чем руководство электростанцией. И Кизима справлялся с ней лучше и быстрее, чем многие его коллеги.
Он появился на свет в крестьянской семье в январе 1932 года на Киевщине (в селе Затонском). Младенцем пережил Голодомор. Василию повезло больше других – Таращанский район, его малая родина, потерял каждого третьего. Соседний Володарский район пострадал еще сильнее: до 1934 года не дожило 47 процентов населения. Дети и старики от голода умирали первыми. Подростком пережил он и ужасы нацистской оккупации 1941–1944 годов. Окончив местную школу, Василий поехал в Киев учиться на инженера, а боевое крещение принял на строительстве тепловых электростанций в западных областях УССР. В 1971 году, уже опытным прорабом, он вернулся на Киевщину и взвалил на себя ответственность за объекты, не сулившие ему легкой жизни, – будущие атомград и атомную электростанцию[51].
С самого начала Кизима прямо заявил вышестоящим начальникам: на стройке отдавать приказы будет только он сам. Посланцам из столичных министерств делать там нечего. Эмиссары убрались, но в Припяти все равно сохранялось двоевластие – Брюханов и остальная верхушка АЭС никуда не делись. Если Брюханов пользовался уважением за профессионализм, но слыл человеком холодным, то Кизима обладал и хваткой истинного командира производства, и харизмой политика. На вышестоящее начальство он производил двоякое впечатление: широта мышления нравилась, ловкость настораживала. Рабочие принимали Кизиму за своего парня, а помощники знали, как он бывает суров.
Таким образом, Брюханова просто уважали, а Кизиму или боготворили, или боялись. Сами они в итоге научились работать слаженно, не наступая друг другу на ноги и делая, по сути, общее дело – ведь управление строило здания для атомной станции. Благополучие начальника управления и директора АЭС во многом зависело от их синергии.
Каковы бы ни были личные отношения Кизимы с Брюхановым, их подчиненные время от времени конфликтовали на почве производственной, социальной или культурной. Инженеры-атомщики, как правило, происходили из крупных русских городов, имели дипломы лучших вузов страны и принесли с собой не только профессиональные навыки и знания, но и любовь к комфорту, городскую культуру, а порой и барство. В строительный трест шли главным образом местные колхозники. У первых родным языком был русский, у вторых обычно украинский. На улицах города часто звучал суржик – смешанная русско-украинская речь.
Отделение милиции старалось не допускать трений между двумя группами. Порой приходилось разнимать драки с участием «несознательной молодежи» (прежде всего – «рексов», как прозвали сельских парней, которых сотнями нанимал на стройку Кизима). Самые горячие дни совпадали с выплатой аванса и получки. Обычай требовал их непременно обмыть – понятное дело, в компании. Милиционеры бдительно следовали за каждой группой молодежи числом более пяти человек. Но даже такая страховка помогала не всегда. В 1985 году горячие головы побуянили на славу – переворачивали машины, били окна[52].
Тем, кто попал на атомную электростанцию (молодым или нет), строители обычно завидовали – работа у них была почище, зарплату получали высокую, и в многоквартирные дома из общежитий перебирались быстрее тех, кто эти дома строил. Работяги верили, что у них на стройке царят искренность, прямота, братство, зато на станции сплошь лицемеры и прохиндеи. Большинство атомщиков придерживались другого мнения[53].
Кизима заведовал своим управлением по-старосветски. Начальники подразделений трепетали, получив приглашение на тарелку борща в «Ромашку» – одну из столовых ЧАЭС. Во главе длинного стола, словно глава семьи, восседал Кизима, по обе стороны ютились его «дети». Один из киевских журналистов воспроизводит эту картину так: все молча хлебают борщ, и вдруг тишину прерывает резкий, требовательный голос Василия Трофимовича. Такая-то мехколонна не доставила вовремя на стройку кран или такой-то бетонный завод не выполнил в полном объеме заявку бригады бетонщиков. Кизима, с его цепкой памятью, не только знал свой многочисленный персонал по имени и отчеству, но и мог подробно изложить поставленные каждому участку задачи, перечислить наличные материалы и оборудование[54].
Начальника управления знали как патриота Припяти, способного найти средства для сооружения не только энергоблоков, но и общественных зданий, жилых домов, объектов инфраструктуры города. Сверх того, он не уступал давлению сверху и наспех здания не строил. Когда партийные бонзы упрекали его тем, что дворец культуры в городе атомщиков никак не окончат, Кизима привел в пример Владимирский собор в Киеве: воздвигали храм не один десяток лет, зато и стоит он долго. Начальник управления не побоялся такой параллели, хотя в одном месте народу прививали социализм, а в другом – пичкали «опиумом». Василий Трофимович не торопился еще и потому, что хотел одарить город лучшим в Украине дворцом культуры. Он правдами и неправдами доставал мрамор, алюминий (этот металл тогда отпускали только с разрешения Совмина СССР), красное и черное дерево для паркета. Паркет настилали те же мастера, что работали в Мариинском дворце и здании Верховного Совета УССР[55].
Сооружение пятого энергоблока ЧАЭС обернулось невиданными ранее трудностями. За пятнадцать лет Кизима научился руководить строительством зданий для ядерных реакторов и даже сокращать отставание от плана до минимума. Но теперь – после съезда в Москве, где партия сделала главную ставку на мирный атом, – план по запуску нового реактора отводил ему не три, а всего лишь два года. Работы над пятым энергоблоком начали в 1985 году и к концу следующего должны были закончить. Анатолий Майорец, новый союзный министр энергетики и электрификации, горел желанием войти в историю отрасли – ведь именно он заверил делегатов съезда, что ничто не мешает сократить время возведения атомной электростанции с семи до пяти лет.
За три месяца до XXVII съезда Майорец приехал на ЧАЭС для ознакомления с ходом строительства. И для раздачи подзатыльников, поскольку работы уже отставали от графика. В его присутствии киевский обком партии формально обратился к строителям с призывом трудиться прилежнее. Власти применили свое главное оружие – шквал выговоров чиновникам, назначенным козлами отпущения. Выговоры делали устно, письменно и с занесением в учетную карточку партии. Если не помогало и это, виновным грозило увольнение. Если же помогало, выговоры снимали, чиновников поощряли – и так по кругу. В январе 1986 года досталось управленцам из Припяти, в том числе заместителю Брюханова Соловьеву, ответственному за строительство (иными словами, за взаимодействие с людьми Кизимы). Горком партии вынес нерадивому чиновнику худший вид выговора – с занесением. Кизиме и его окружению снова удалось избежать показательной порки.
Кизима с невиданным для советского функционера упорством отказывал партийным начальникам, когда те пытались оторвать его и его людей от работы на возводимой им атомной электростанции и строительстве обожаемого им города – рук и так не хватало. Изуродованное коллективизацией сельское хозяйство неизменно плелось в хвосте союзной экономики. Наверху придумали выход: крупные промышленные предприятия и научные учреждения брали над колхозами «шефство». На деле это значило периодическое обращение горожан в крепостных крестьян. Припяти скидки не делали: и рабочие со стройки, и атомщики со станции должны были ездить на поля, а местная газета – печатать о них вести с тех самых полей. Хотя Брюханов и выражал свое недовольство, сотрудники Чернобыльской АЭС регулярно трудились в близлежащих колхозах. Кизима же просто сказал «нет».
Однажды, когда очередной партийный деятель настойчиво поучал Кизиму, тот побагровел и велел секретарше соединить его с первым секретарем обкома КПУ. Объяснив секретарю ситуацию, Василий Трофимович отрезал: «Вы уж решите там: или я начальник, или он». И бросил трубку. Этим и кончилось. Атомная энергетика имела такое значение, что партии приходилось закрывать глаза даже на подобные выходки. Начальник управления, конечно, играл с огнем[56].
Одним из приемов, которые он пускал в ход против давления сверху, было использование средств массовой информации. Таким образом можно было повлиять на власти, чтобы те заставили смежников вовремя давать стройке все необходимое. Кизима научился играть в эту игру задолго до наступления эпохи гласности, провозглашенной Горбачевым. Весной 1980 года Кизиму и Брюханова вызвали в Москву – отчитаться перед заместителем председателя Совета министров о готовности третьего энергоблока. На совещание прибыли и делегаты с других АЭС, но худшие показатели были именно у Чернобыльской. Если в среднем план по строительству был выполнен почти на 90 процентов, у гостей из Припяти не набралось и Не хватало квалифицированных работников, оборудования, материалов. Кизиме и Брюханову приказали наверстать упущенное за месяц – фантастический срок, при том что они уже отставали где-то на квартал[57].
Уложиться в новый срок было невозможно, а неисполнение приказа высшего государственного руководства грозило выговором. Что делать? Кизима позвонил в «Киевскую правду», орган обкома КПУ, и пообещал интервью журналисту Александру Болясному. Главный редактор ждал кипучего энтузиазма и клятв о выполнении плана в кратчайшие сроки, но беседа приняла совсем другой оборот. Болясный долго сидел в приемной Кизимы, а тот собственноручно писал ответы на вопросы интервью. Кизима заявил, что к установленному сроку энергоблок введен в строй не будет, поскольку необходимых ресурсов просто нет. Чудес не бывает и в социалистической экономике. Партийное начальство должно надавить на поставщиков и заставить их соблюдать обязательства. Шокированный главный редактор обзвонил партийную верхушку УССР, но там нехотя дали добро на публикацию. В конце концов, она могла послужить страховкой от критики из Москвы[58].
В начале 1986 года сооружение пятого энергоблока буксовало по тем же причинам. Рабочей силой управление располагало, а вот оборудование и материалы не подвозили. Ускорить темпы строительства Кизиме велели задолго до того, как за вышеупомянутое постановление проголосовали на XXVII съезде – зато проектную документацию на ЧАЭС получили только в июле 1985 года. По этой причине заказы поставщикам составили лишь к осени, а начало работ как таковых затянулось до зимы. К тому же не все поставки прибывали вовремя – рабочие снова и снова вынужденно простаивали.
Любовь Ковалевская из припятской «Трибуны энергетика» предложила Кизиме сверстать специальный выпуск, целиком посвященный проблемам с поставками, на что он с радостью согласился. Более того, пренебрегая инструкциями, Кизима позволил журналистке изучить собранные вычислительным центром АЭС данные о количестве и качестве уже поставленного в Припять. Ковалевская получила шанс на сенсационный материал, хотя далеко не все одобряли щедрость Кизимы. Руководство вычислительного центра, не забывая о бдительном КГБ, отвело ей на изучение таблиц всего лишь пятнадцать минут – в надежде на то, что у корреспондентки, выпускницы филфака, просто закружится голова. В итоге она проработала в центре полчаса и успела записать много интересного.
Изучив свой конспект, журналистка поняла, насколько плохо идут дела на стройке. 70 процентов оборудования, присланного одним из заводов, имело серьезные дефекты. Изъяны обнаружили в металлических комплектующих, предназначенных для хранилища ядерного топлива, общим весом в 356 тонн. Другой завод прислал бетонные плиты не того размера – пришлось подгонять их прямо на участках. Сильнее всего поражало, как много деталей до сих пор не привезли, из-за чего другие, даже приемлемого качества, лежали без пользы. На стройке не хватало металлических конструкций общим весом в 2435 тонн. Кизима дал статье зеленый свет. Подписанная Л. Станиславской (псевдоним Ковалевской) она вышла в «Трибуне энергетика» 21 марта 1986 года, в пятницу. На следующий понедельник было назначено начало всесоюзного совещания по вопросам снабжения Чернобыльской АЭС[59].
По мнению Анатолия Дятлова, заместителя главного инженера станции, люди Кизимы работали на совесть. Кроме того, они стойко выдерживали шквал критики со стороны начальников, которые требовали от них совершить невозможное в смехотворно короткие сроки. Дятлов пишет, что Кизима и его монтажники «…все эти наезды всерьез не воспринимали, хотя виду не показывали… Иначе в тех условиях работы нельзя долго выдержать»[60].
Дятлов давно понял, что проблема не в организации строительства, а в отсутствии заводов и фабрик, без продукции которых атомные станции не могли существовать. Чернобыльскую АЭС и ее сестер вывели из подчинения Министерству среднего машиностроения. Огромная и богатая вотчина Ефима Славского – важнейшая часть военно-промышленного комплекса – была подлинным государством в государстве. Производственные мощности министерства пополняли ядерный арсенал Советского Союза и могли обеспечить почти всем необходимым электростанции, работающие на ядерных реакторах. Сооружение первого энергоблока такой станции в Сосновом Бору близ Ленинграда в декабре 1973 года стало заслугой именно команды Славского. После этого, однако, мирный атом доверили Министерству энергетики и электрификации, в военно-промышленный комплекс не входившему. Его руководители, не обладавшие и малой долей влияния и престижа легендарного Славского, располагали слабой производственной базой.
Мемуары Дятлова открывают печальную картину: «В правительственном постановлении было указано, что нестандартное оборудование для четырех блоков первых очередей этих станций будет изготовлено теми же заводами, что и для Ленинградской. Но для Минсредмаша правительственное постановление не указ даже и в то время, когда еще немного слушались правительства. Говорят, у вас есть свои заводы, вот и делайте, чертежи дадим». Ни один глава Совета министров не мог убедить Славского распылить ресурсы, предназначенные для выпуска ядерного оружия. Атомным электростанциям, вроде Чернобыльской, на его протекцию надеяться было нечего. Дятлов продолжает: «Был я на некоторых заводах вспомогательного оборудования Минэнерго – оснащение на уровне плохоньких мастерских. Поручать им изготовление оборудования для реакторного цеха – все равно, что плотника заставлять делать работу столяра. Так и мучились с изготовлением на каждый блок»[61].
Наверху отмахивались от жалоб на бесчисленные трудности при возведении энергоблоков. В конце концов, Чернобыльскую АЭС снабдили такими реакторами, какие в теории мог выпускать любой машиностроительный завод – даже на окраинах Советского Союза, с какой угодно рабочей силой, при минимальных затратах. Большинство АЭС планировалось оборудовать водо-водяными энергетическими реакторами (ВВЭР). На Западе подобный агрегат называют Pressurized Water Reactor. Как и в Соединенных Штатах, ВВЭР стал побочным продуктом разработки атомных двигателей для военно-морского флота. В реакторах такого типа стержни с топливом помещены в воду, циркулирующую под давлением. Вода, одновременно охлаждая реактор, служит надежной страховкой от аварии. Перестань она циркулировать, нагрев и кипение реакцию остановят – чем больше воды испарится из ядра реактора, тем слабее будет нейтронное замедление быстрых нейтронов, производимое той же водой. Таким образом, реакция без воды продолжаться не сможет. На испытаниях, проведенных рядом советских атомных станций, ВВЭР показали себя хорошо. Но индустриальной базы для массового изготовления ВВЭР пришлось ждать до середины 1980-х.
Неудивительно, что в кулуарных интригах победу одержал РБМК – реактор большой мощности канальный. Его конструкция использует воду только для охлаждения, а для регулирования реакции – графит. РБМК не только вдвое превосходил мощностью первый вариант ВВЭР, но и обходился дешевле в постройке и эксплуатации. Если изначально для ВВЭР требовался обогащенный уран, то РБМК разработали сразу для урана почти природного – обогащенного изотопами урана-235 только на 2–3 процента. Еще одно важное преимущество: конструкция позволяет монтаж РБМК на месте из компонентов, произведенных на обычных машиностроительных заводах. Таким образом, отпадает нужда в предприятиях по выпуску высокоточного оборудования для атомной отрасли. С точки зрения партийного руководства, РБМК выглядел идеально. Если другие страны делали ставку на водо-водяные реакторы, в Советском Союзе первое место временно отвели РБМК. Достались они в итоге и Чернобыльской атомной станции.
Когда наверху решили отдать предпочтение канальному реактору, тот еще не прошел всех испытаний. Зато на чашу весов РБМК лег огромный авторитет Славского. Александров, директор Института атомной энергии, выступил научным руководителем при разработке обоих реакторов, поэтому знал их сильные и слабые стороны. Если Александров и говорил, что РБМК не опаснее самовара, на самом деле он тоже, как и остальные, предпочел более надежному реактору – более дешевый и мощный. Разработчики, упирая на безопасность РБМК, предложили удешевить его дополнительно – не заключать в герметичную оболочку из железобетона, которая поглощает излучение в случае аварии. Конструкция РБМК делала такую задачу просто невыполнимой. Таким образом, Чернобыльскую АЭС лишили одного из главных защитных механизмов.
У такого подхода нашлись и критики, но их вынудили замолчать или просто не услышали. Самым влиятельным из них оказался Доллежаль – не кто иной, как главный конструктор РБМК. Он не отрекся от плода своих трудов, но предупредил, что в Европейской части СССР возводить атомные станции в будущем было бы опрометчиво: слишком уж велик риск. Доллежаль предлагал строить мегакомплексы АЭС в малонаселенных районах страны. Свои опасения он собирался подробно изложить в научном журнале. Власти же дали добро на статью в «Коммунисте» – рупоре партийной идеологии. Конструктор не стал возражать. Само собой, в партийном издании нельзя было позволить себе той же откровенности, что в научном. Тем не менее число потенциальных читателей росло – а с ним и шансы на начало широкой дискуссии[62].
Статью под названием «Ядерная электроэнергетика: достижения и проблемы» Николай Доллежаль написал вместе с другим ученым – Юрием Корякиным. «Коммунист» опубликовал ее через несколько месяцев после аварии на атомной электростанции Три-Майл-Айленд. 28 марта 1979 года утечка охладителя привела к частичному расплавлению ядра одного из реакторов американской АЭС и выбросу радиоактивных газов. Принудительную эвакуацию не объявили, но 140 тысяч человек сами покинули свои дома. Соавторы указали на семи-, а то и восьмикратный рост затрат на постройку АЭС в Соединенных Штатах – именно ради обеспечения их безопасности, – тогда как Советский Союз американскому примеру не следовал. Их крайне тревожило качество оборудования на отечественных станциях, несоблюдение процедур при перевозке ядерных отходов и топлива. В СССР неутомимо возводили новые АЭС, и поэтому, как утверждали соавторы, вероятность аварий становилась с каждым годом только выше. Тревогу вызывали и изменения климата, вызванные работой ядерных реакторов. Каждая советская атомная станция выбрасывала в атмосферу очень много тепла. В электричество превращали всего лишь треть, если даже не четверть производимой энергии. Доллежаль и Корякин предлагали размещать атомные станции не в Европейской части СССР, а в малонаселенных районах Крайнего Севера – неподалеку от залежей урана[63].
Статья Доллежаля поставила атомную отрасль в чрезвычайно неловкое положение. Работы по сооружению ряда объектов шли полным ходом именно там, где авторы статьи их вести не советовали. На кону стояли не только капиталовложения в миллиарды рублей, но и репутация корифеев советской науки. А вот передача электроэнергии на большое расстояние была чревата ее потерями, поэтому несложно было оценить, чем обернется постройка АЭС на Крайнем Севере. Здравый смысл требовал удалять их от крупных городов не более чем на 500–600 километров – именно по такому принципу было выбрано место для Чернобыльской АЭС. Александров опубликовал «ответ» в журнале «Проблемы мира и социализма», предназначенном главным образом для читателей в Восточной Европе. Ввиду того что Москва строила ядерные реакторы и в странах «народной демократии», полезным показалось не только возразить Доллежалю с Корякиным, но и уверить зарубежных клиентов в неустанной заботе о качестве и этого, и любого другого оборудования, поставляемого Советским Союзом. Надо заметить, что у партнеров по соцлагерю монтировали не РБМК, а ВВЭР – водяные реакторы без использования графита[64].
В Украине призыв Доллежаля задуматься о рисках при возведении атомных станций вообще (и особенно – АЭС, оснащенных канальными реакторами) привлек внимание министра энергетики и электрификации Алексея Макухина. Его ведомству вместе с общесоюзным министерством энергетики надлежало следить за работой Брюханова и его коллектива. Как и другие люди, слабо знакомые с мирным атомом, Макухин хотел убедиться в безопасности недавно запущенных реакторов и вынужденно полагался на мнение экспертов. Министр знал, от чего предостерегает Доллежаль, задолго до выхода статьи в «Коммунисте». Он решил узнать мнение Медведева, заместителя главного инженера первого энергоблока Чернобыльской АЭС:
– На ваш взгляд, реактор выбран удачно или?..
Медведев ответил, что больше подошел бы водо-водяной реактор нововоронежского типа (имея в виду станцию в российском Черноземье).
– Вы читали статью академика Доллежаля в «Коммунисте»?
– Доллежаль прав…
В доказательство инженер рассказал министру, что РБМК зарекомендовали себя «с грязной стороны». Макухин не поверил:
– Какие у чернобыльского реактора проектные выбросы?
– До четырех тысяч кюри в сутки.
– А у нововоронежского?
– До ста кюри. Разница существенная.
– Но ведь академики… Применение этого реактора утверждено Совмином. Анатолий Петрович Александров хвалит этот реактор как наиболее безопасный и экономичный. Вы сгустили краски. Но ничего, освоим…[65]
Без мощной промышленности и компетентных инженеров ведомства Славского воздвигать атомную станцию на берегах Припяти оказалось крайне тяжело. Начальник управления строительства и директор АЭС, как и партийные сановники над ними, предпочитали докладывать об успехах. В то же время КГБ, задачей которого было сохранить тайну секретных разработок и проследить за безопасностью объекта, то и дело указывал на изъяны конструкции и безалаберность строителей. Хитроумный Кизима порой обращал управление КГБ по Киеву и области в еще один рычаг манипулирования властью. Чекисты могли донести до вождей жалобы начальника управления строительства на поставщиков и лоббировать интересы строителей. Например, в августе 1976 года, когда приближался срок запуска первого энергоблока, киевское управление КГБ доложило своему начальству, что предприятия-смежники не дали ЧАЭС все необходимые детали и механизмы. К тому же среди продукции, оказавшейся в Припяти, выявили много брака. Республиканский КГБ передал эти сведения в Центральный комитет компартии Украины[66].
Органы надзирали не только за поставщиками, неспособными соблюдать сроки или производить качественный товар. От них не ускользала и халтура, сработанная подчиненными Кизиме строителями, и потворство Брюханова такой работе. В феврале 1979 года на Лубянку попал доклад украинских коллег о проблемах при сооружении второго энергоблока Чернобыльской АЭС. Теперь уже в Центральном комитете КПСС узнали о царившей в Припяти халатности – доложил об этом сам Андропов, председатель КГБ и будущий генсек. Одного из заместителей Кизимы назначили виновным в закладке фундамента энергоблока без необходимой гидроизоляции, в погрешности до десяти сантиметров при установке опор и до пятнадцати – при возведении стен[67].
Работникам Чернобыльской атомной станции повезло – неаккуратность строителей как таковая ни разу не привела к серьезной аварии, такой как, например, инцидент 9 сентября 1982 года, который произошел по другим причинам. В тот день завершился плановый ремонт первого энергоблока и операторы начали выводить его на полную мощность. Ничто не предвещало беды, пока реактор не разогнали до семисот мегаватт (свыше двух третей максимальной мощности). У всех реакторов типа РБМК на этой отметке нередко происходит какой-нибудь сбой. Один из топливных каналов лопнул, и диоксид урана высыпался из топливных сердечников. Прошло около получаса, прежде чем операторы заметили непорядок в активной зоне реактора и остановили его. Согласно отчету КГБ, в результате аварии бета-излучение на зараженных участках превысило норму в десять раз[68].
Комиссия по расследованию происшествия установила вину одного из ремонтников – он якобы закрыл клапан на трубопроводе, по которому в эту часть реактора шла вода. Поэтому топливный канал и лопнул. Брюханов уцелел на своем посту, уволили же второго человека на станции – главного инженера. Как бы то ни было, инциденты там случались реже, чем на других АЭС подобного типа, и в целом (по меркам советской атомной отрасли) Чернобыльская станция показывала неплохие результаты. Через год директора наградили орденом Октябрьской Революции[69].
Но неполадки и сбои не прекратились. В начале 1986 года, когда Брюханов ездил в Москву на XXVII съезд и слушал там призывы партийных вождей вдвое ускорить темпы возведения атомных станций, КГБ сообщал об очередных проблемах на предприятии. Строители нового энергоблока не соблюдали технические требования. Для изготовления бетона нужен щебень определенной величины, но в Припять его не поставили, и руководство решило пустить в дело тот камень, что оказался под рукой, – в два раза крупнее положенного. Из-за этого при заливке бетон был слишком вязким, и в конструкции возникали пустоты. Начальник управления КГБ докладывал: «Предположительная площадь перекрытия, непригодная к эксплуатации, равна 300 кв. метров. Выявленные нарушения технологии производства бетонных работ в процессе эксплуатации энергоблока могут привести к серьезным аварийным ситуациям, в том числе с человеческими жертвами». Никакой реакции на это предупреждение не последовало[70].
В конце марта 1986 года всесоюзное совещание представителей заводов, снабжавших пятый энергоблок Чернобыльской АЭС строительными материалами и специализированным оборудованием, заняло три дня и окончилось успехом – так утверждали в Припяти. Василий Кизима стал одним из главных докладчиков. В город прибыли посланцы двадцати восьми предприятий-поставщиков (всего их насчитывалось тридцать)[71].
Виктор Брюханов предпочел остаться в тени – от ЧАЭС выступал Николай Фомин, главный инженер. Именно он и отвечал за взаимодействие с управлением строительства и запуск нового энергоблока. Месяцем раньше о Фомине узнали далеко за пределами Советского Союза – в англоязычном журнале Soviet Life вышла статья о Чернобыле. Текст оживила цитата главного инженера: станция настолько безопасна, что в пруду-охладителе разводят рыбу. Даже если произойдет авария, уверял Фомин, автоматика немедленно остановит реактор[72].
Об аварии 1982 года не было ни слова. Проговориться о ней значило потерять самое меньшее работу. Летом 1985 года запрет на освещение подобных происшествий подтвердил своим приказом новый министр энергетики и электрификации Анатолий Майорец. Текст гласил: «Не подлежат открытому опубликованию в печати, в передачах по радио и телевидению сведения о неблагоприятных результатах экологического воздействия на окружающую среду энергетических объектов (воздействие электромагнитных полей, облучение, загрязнение атмосферы, водоемов и земли)»[73].
