Сергей Платонов
Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время

VII
Казачество на «диком поле» и украйнах

На среднем и нижнем течении Волги, Дона, Северного Донца и на всех левых притоках Дона так же, как и на нижнем Днепре, хозяйничала иная среда – загадочная, хотя и очень известная среда «польских», то есть полевых, казаков. С государственных земель Москвы и Речи Посполитой на юг, к Черноморью, через линии пограничных укреплений постоянно просачивалось население, выжимаемое тисками того общественного порядка, который в обоих государствах одинаково приводил к закреплению за льготным землевладельцем земледельческого класса. Попадая на Поле, выходцы из государства не бродили поодиночке, а соединялись в группы с вожаками во главе. Эти соединения совершались по известным, жизнью выработанным обычаям и обращали выходцев в военные товарищества, или бродившие по Полю с реки на реку и с дороги на дорогу, или оседавшие где-нибудь в безопасном и удобном месте на постоянное житье. Польско-литовское правительство еще в середине XVI века успело взять в свои руки часть таких казачьих поселений по Днепру; московское же правительство только к концу столетия стало твердой ногой на верховьях Дона и Северного Донца – в области, где жили и действовали казаки. Но ни та ни другая власть не были в состоянии ни остановить отлив населения из государства, ни распоряжаться его размещением на новых местах, ни направлять, наконец, в интересах государственных деятельность казачества. Неуловимые в необъятных пространствах «дикого поля» благодаря своей большой подвижности, казачьи отряды, станицы по тогдашним выражениям, «казаковали» или «гуляли», где и как хотели. Они искали себе пропитание охотой, рыболовством и бортничеством в своих хозяйственных заимках, юртах, или на временных остановках, станах. Они держались на речных путях и полевых сакмах с целью простого разбоя и грабили не только торговые караваны, но и государевых послов или послов иностранных, ехавших в Москву. Они проникали на юг и восток к границам ногайских, татарских и турецких поселений и грабили «басурманов», уводя от них полоняников, за которых потом брали выкуп. Они, наконец, предлагали свою службу правительству и частным лицам, составляя из себя особые отряды со своими атаманами и есаулами, которых они избирали сами из своей среды или к которым поступали под начальство по «прибору», то есть по вербовке.

До половины XVI века вся эта масса гуляющего люда на московских окраинах пребывает в состоянии полного брожения: у казачества не заметно ни внешних центров, ни общей организации. Московское правительство хорошо не знает, много ли «людей на Поле», и какие это люди, и можно ли безопасно ехать через Поле. В середине же XVI столетия на Поле происходит некоторый перелом: выселение из украйн на «дикое поле» принимает большие размеры, и казачество начинает скучиваться в некоторых местах в значительные организованные скопища. В 1546 году из Путивля доносят в Москву: «Ныне, государь, казаков на Поле много, и черкасцев, и киян (то есть малороссийских), и твоих государевых: вышли, государь, на Поле изо всех украйн». В 1549 году обнаруживаются уже казачьи городки на Дону «в трех и в четырех местах», из которых казаки громят ногайцев. В то же время они у ногайцев, по словам последних, «Волги оба берега отняли»; на Волге – по крайней мере в 60-х годах XVI века – действительно были казачьи городки. В 80-х годах казаки проникли и на Яик, где их считали сотнями. На Дону же в эти годы уже образовался постоянный центр низового казачества – так называемые Раздоры, городок на слиянии Дона с Северным Донцом. Выше Раздор на Дону были и другие казачьи городки, но они не пользовались таким значением, как городок в Раздорах. Они принадлежали «верховым» казакам, которые жили и бродили, так сказать, внутри Поля, питаясь мирным промыслом или случайными грабежами. Раздоры же были сборным местом «низового» казачества, которое действовало главным образом против «басурман» и прежде всего против Азова. В сущности своей эти действия сводились к пограничной войне и к разбойничьим набегам, целью которых было взять «полоняников» и пограбить «живот»; сами казаки говорили, что они живут выкупом, который получают за пленных: «И нам вперед как на Дону жить, что уж вперед у нас полоняников окупать не станут?» Тем не менее низовые казаки считали себя защитниками государства и Русской земли от неверных и гордились такой своей службой пред верховыми казаками, говоря, что «верховые же казаки государевы службы и не знают». Соблазняясь теми выгодами, какие получало государство от существования на его границах даровой стражи от татар и ногаев, московское правительство поддерживало подобные взгляды низовых казаков. Оно вступало с ними в сношения, посылало им даже боевые припасы и давало служебные поручения, например конвоировать государева посла от Азова «до Ряжскаго города меж себя город от города». Говоря им: «Холопи вы государевы и живете на государевой вотчине», оно приглашало их к послушанию и порядку, требовало, чтобы они «жили в миру» с Азовом и чтобы «промышляли государевым делом» – охраняли украйну от татарских и ногайских набегов. В 1592 году правительство даже пыталось взять низовых казаков под постоянный надзор и послало в «головы» к «войску» в Раздоры сына боярского Петра Хрущева, с которым казаки должны были «послужить». Но казаки дали отпор этим покушениям на их вольность и не приняли Хрущева, говоря, что «прежде сего мы служили государю, а голов у нас не бывало, а служивали своими головами». Когда же в 1604 году тот же П. Хрущев вторично был прислан царем Борисом отговаривать казаков от соединения с самозванцем, то казаки просто-напросто отвезли его самого к самозванцу как своего пленника. И вообще низовые казаки мало повиновались московским внушениям, ибо Москва, еще не овладевшая «диким полем», не была страшна его вольному населению.

На приволье «дикого поля» легко можно было укрыться от всякого врага и избежать всякого надзора. Если Москва не могла прибрать к рукам казачества, то и вновь возникшие казачьи городки с их выборными атаманами не могли привить дисциплину и порядок, а вместе с тем дать жилище и обеспечение толпам вольницы, бродившим вдали от этих городков. Некоторое устройство получило сосредоточенное в Раздорах низовое «войско»; верховые же казаки, раскинувшиеся на громадном пространстве от Путивля и Белгорода до нижней Волги, жили и действовали в полной разобщенности. Когда число их увеличилось от более энергичного выселения из государства, их юрты и ухожаи уже не могли кормить всего населения, и оно частью обращается к разбою, частью ищет более приглядного промысла. Увеличивается число «воровских» казаков, но растет число и тех, которые обращаются к государству, или просто возвращаясь в оставленную родную среду, или предлагая правительству свою казачью службу. Нередко встречается в документах конца XVI и начала XVII века указание на то, как выходят с Поля в государство бывшие казаки: один «погулял на Волге в казакех, а с Волги пришед пожил в монастыре»; другой «побыл на Поле в казакех у атамана у Ворона у Носа лет с восемь, а с Поля пришел в Новгород проведывати родимцев»; третий, родом из Великих Лук, попал в полон в Литву, из Литвы вышедши, «был на Дону», а затем пришел обратно в новгородские места; четвертый, непрерывно бродя из места в место в Поволжье, много раз менял казачье состояние на батрачество в поволжских городах и уходил обратно в казачьи юрты. Так действовали гулящие люди в одиночку. Обращались они к государству и целыми отрядами. Во второй половине XVI века, как мы не раз уже видели, правительство московское на «диком поле» и в понизовых городах деятельно устраивало оборону вновь завоеванных и занятых местностей. Для крепостных гарнизонов и пограничной милиции оно нуждалось в людях и «прибирало» их отовсюду, откуда могло. Охотно оно принимало и само звало на свою службу и полевых казаков. Еще в XV веке бывали казаки в московских войсках, а в XVI они состояли на московской службе в громадном количестве. В каждом южном городке в составе гарнизона были казаки, обеспеченные поместьями или кормовыми и денежными дачами. Там, где «гулящих» людей прибирали в казаки поодиночке, они служили под начальством голов и сотников, назначаемых от правительства; там же, где казаки взяты были на службу целыми отрядами, у них были свои атаманы. Этим атаманам правительство поручало и дальнейший прибор казаков. Таков был «атаман польский» Михайло Черкашенин, имя которого прославлено даже в песне^[20]. Мы видим его с казаками в 1572 году на государевой службе в Серпухове в большом полку; его же прибора поместные казаки провожают послов на Поле, и мы узнаем, что испомещены они между прочими в Рыльском уезде. И тот же Мишка Черкашенин поднял донских казаков на Азов за то, что крымский хан казнил его сына Данила: «Казаки донские (говорил хан) за Мишкина сына Азов с отцом (то есть с самим Мишкой) взяли и лучших людей у меня взяли из Азова 20 человек, да шурина моего», и всех их казаки хотели было отдать в обмен за Мишкина сына. Так велико было влияние атамана, который действовал и на «берегу», и на Севере, и на Дону. С помощью таких-то вожаков, выдвигаемых степной жизнью, московское правительство и могло привлекать на свою службу бродячие станицы казаков. Когда в 1591 году готовился поход на Терек и Койсу, правительство рассчитывало собрать в Астрахани более 1500 вольных казаков и для такого числа заранее готовило запасы и жалованье. Через таких же атаманов привлекали на свою службу казаков и частные лица. Известные Строгановы постоянно держали у себя казачьи станицы, и в большом числе: в 1572 году прислали они в Серпухов на государеву службу 1000 казаков с пищалями; десять лет спустя несколько сотен их с Ермаком послали они за Камень. Были казаки на службе и у бояр в вотчинах – у князя И. Ф. Мстиславского на Венёве, позднее у И. Н. Романова под Калугой.

Принимая на себя службу, казачьи станицы иногда должны были обращать свои силы на свою же братию, тех казаков, которые «воровали», то есть жили грабежом на Поле и на реках. Они ловили этих «воровских» казаков и приводили их в города, но и сами иногда терпели от них и становились жертвами служебного долга. Однако это не влияло на чувство солидарности, которым связаны были все казаки в одно независимое от государственных порядков товарищество. С государевой службы можно было отъехать или «сойти» на Поле и рассчитывать на добрый прием в «польских» станицах, снова «почать стояти с ними вместе». Когда из Серпухова в 1593 году сбежал с государевой службы казак и, приехав «назад в войско», стал рассказывать атаманам и казакам, что «на Москве их товарищем нужа великая: государева жалованья им не дают, а на Дон не пускают… а иных в холопи отдают», – то этот рассказ возбудил сочувствие казачества и отвратил многих от службы Москве.

Итак, выросшее численно к концу XVI века казачество еще не объединилось в какой-нибудь правильной организации. Донская община, получившая в XVII веке определенное устройство, в XVI только еще зарождалась; она не захватывала в свой состав не только всех живших на Поле казаков, но даже и всех собственно донских. Верховые донские юрты и городки и казачество прочих рек и речек жило в розни, даже во взаимной вражде: московские казаки громили черкас, черкасы громили московских, служилые сбивали с речных и степных путей «воровских» казаков, воровские грабили и убивали служилых. Масса казаческая в хаотическом брожении легко переходила от разбоя к службе государству, от борьбы с басурманами к насилию над своим же братом казаком. Одно сознание личной независимости и свободы от тягла и принудительной службы, одна вражда к привилегированным землевладельческим классам, «лихим боярам», и отвращение от земледельческого труда, который вел тогда к закабалению работника, объединяли казаческие толпы, противополагая их служилому и тяглому люду, жившему в государственном режиме. С точки зрения современного общежития мало понятно это брожение народных масс на границах государства и еще менее понятна та легкость, с какой эти массы входят во временное общение с тем самым государством, из которого они только что вышли и которому повиноваться они вовсе не расположены. Все это – своеобразные явления той эпохи, когда государство, рожденное порывами к объединению сознавшей себя народности, определило свой национальный характер, но не успело еще определить территориального состава и социального склада^[21].

Глава 2
Кризис второй половины XVI века

I
Симптомы кризиса и его определение

Мы закончили обзор Московского государства и знаем, как сложен был его состав и как разнообразны были по характеру его части. Торгово-промышленные северные области со значительным развитием независимого от частных владельцев крестьянского землевладения, с процветанием сильного не одним многолюдством, но и достатком тяглого посада, с почти полным отсутствием служилого люда на поместьях – мало походили на южные окраинные области, в которых все почти земледельческое население было «прибрано» на государеву службу и пахало на собственном своем «поместье» и на государевой пашне, в которых на посадах почти не было тяглых людей и северный «мир» заменен был стрелецкой сотней и казачьим прибором. Западная часть государства, с ее старинными торгово-промышленными городами Новгородом и Псковом, которые втянули в себя все силы и интересы, руководившие хозяйственной жизнью края, и процветали в то время, когда окрестные места теряли исконное промышленное население, меняя его на пришлое военное, – мало имела общего с восточными областями или Низом, где, наоборот, только что начиналась хозяйственная деятельность русского племени и рядом с военными гарнизонами оседал мирный земледелец и промышленник, недавно пришедший из «верховых» городов. Наконец, центр государства, в котором крестьяне бросали свою пашню, посадские оставляли свой посад, служилые люди «пустошили» свои поместья и вотчины, а монастыри прибирали к своим рукам брошенное и запустошенное, представляет собой некоторый хаос, образовавшийся на развалинах прошлого порядка, и тем напоминает нам «дикое поле», на котором в таком же хаотическом брожении носились элементы этого прошлого порядка, еще не улегшиеся, да вряд ли и способные улечься в какую-либо форму гражданственности и образовать собой новый порядок.

Теперь нам предстоит познакомиться с теми внутренними движениями в московском обществе и государстве, которые происходили в XVI веке и привели государство, изученное нами, к серьезнейшему кризису и смутам.

Мы следуем тем из наших писателей, которые полагают, что Смута начала XVII века имела корни в московской жизни, а не была сюрпризом, приготовленным Московскому государству польскими «кознями» и папской «интригой». Разумеется, мы назвали бы политику Речи Посполитой и папской курии недальновидной и неискусной, если бы она не умела вовремя понять и оценить происходившие в московской жизни замешательства и если бы она не пыталась извлечь из них свою пользу. Но мы не думаем, что эта политика могла привить здоровому политическому телу заразу междоусобия и могла поднять народные массы друг на друга без причин, лежавших в их быте. Думать так – значит отказываться от всякой надежды понять действительное значение Смуты и правильно объяснить ее происхождение.

Московские люди, жившие в условиях, в которых созревала Смута, чувствовали ее приближение. Без привычки к свободному и простому изложению наблюдений и впечатлений, они в своих писаниях оставили нам не ясно выраженные опасения и предчувствия бед, но намеки, смутные и тревожные, смысл которых, однако, остается вне сомнений. Из памятников письменности того времени всех яснее говорит о грядущих бедствиях известная «Беседа Валаамских чудотворцев», составленная во второй половине XVI века, в те годы, когда уже стал ясен разброд населения и упадок хозяйства в центральных и западных местностях государства. Обращая наблюдаемые в действительности факты в пророческое предсказание чудотворцев, «Беседа» говорит, что «при последнем времени» запустеют волости и села «никим гоними», «люди начнут всяко убывати, и земля начнет пространнее быта, а людей будет менше, и тем досталным людям будет на пространной земле жита негде». Это, разумеется, не предсказание; предсказание начинается там, где автор говорит, что «царие на своих степенех царских не возмогут держатися и почасту пременятися начнут». Писавший во времена Грозного и призывавший читателя молиться «за царя и великаго князя и за его царицу и великую княгиню и за их благородный чада», автор в действительности не мог видеть частой смены царей и додумался до нее путем пессимистических размышлений. Московская жизнь представлялась ему в безотрадном свете благодаря «царской простоте», «иноческим грехам» и «мирскому невоздержанию», он понимал, что дело идет к общему потрясению, и представлял себе его по-своему. Та же мысль о близости потрясений была и у князя Курбского, когда он из Полоцка писал Грозному в 1579 году, что те «не пребудут долго пред богом, которые созидают престол беззакония», и грозил царю скорой погибелью «со всем домом» за то, что он «пустошит землю свою и губит подручных всеродне». Рядом с подобными не вполне вразумительными литературными иносказаниями в одном официальном акте 1584 года находим совершенно ясное, хотя и короткое, указание на общественный кризис и «тощету». Этот акт – приговорная о тарханах грамота, поводом к которой было «многое запустение за воинскими людьми в вотчинах их и в поместьях» и выход из-за служилых людей крестьян, то есть уже знакомый нам упадок служилых земельных хозяйств. Таким образом, в московском обществе и правительственной среде существовало представление о том, что дела в государстве идут неправильным путем, не в должном направлении, и русские люди чувствовали близость той или другой развязки^[22].

Конечно, из разговоров с русскими же людьми – непосредственно или через других своих соотечественников – узнал известный Джильс Флетчер обстоятельства московской жизни его времени. Он был в Московском государстве в 1588–1589 годах, а в 1591 году была уже издана в Лондоне его книжка «Of the Russe Common Wealth». В V главе этого труда Флетчер сообщает между прочим, что младший брат царя Феодора Ивановича Димитрий живет далеко от Москвы, под надзором и охраной матери и ее родных, но, как слышно, жизнь его находится в опасности от покушений со стороны тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя. Раньше смерти царевича Флетчер знал ее вероятность; ему был известен даже слух о том, что царевича хотели извести ядом, – тот самый слух, который впоследствии мелькает в различных русских сказаниях. Заключая рассказ о роде русских царей, в конце V главы, Флетчер замечает, что, по-видимому, царский род «скоро пресечется со смертью особ, ныне живущих» и это произведет переворот в Русском царстве. В глазах Флетчера ожидаемый переворот не должен был ограничиться простой сменой владетельных лиц. В IX главе, при описании опричнины и опал Грозного, он говорит, что политика Грозного и его, с точки зрения Флетчера, «варварские» поступки, хотя и прекратившиеся с воцарением Феодора, так потрясли все государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно кончиться не иначе, как междоусобием (a civill flame). В то же время Флетчер соображал, что в этом междоусобии или восстании, если оно произойдет, руководство и решающая роль должна принадлежать войску (the militarie forces), а не народной массе и не знати (nobilitie); в этом смысле составил он заключение к X главе. Итак, Флетчер, бывший в Московском государстве всего несколько месяцев, успел не только подметить признаки критического положения дел в Москве, но и предсказать возможный исход из этого положения. Прекращение династии ему казалось вероятным более чем за восемь лет до кончины царя Феодора; он предсказывал «всеобщее восстание» более чем за десять лет до самозванщины. Очевидно, что для самого Флетчера или же для тех англичан, с которыми он видался в России и которые знали хорошо русские дела, русская жизнь представляла совершенно ясные свидетельства переживаемого ею тяжелого перелома.

В чем же заключался этот перелом?

В основании московского государственного и общественного порядка заложены были два внутренних противоречия, которые чем дальше, тем больше давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих противоречий можно назвать политическим и определить словами В. О. Ключевского: «Это противоречие состояло в том, что московский государь, которого ход истории вел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством очень аристократической администрации». Такой порядок вещей привел к открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй половине XVI века. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что под давлением военных нужд государства, с целью лучшего устройства государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса, труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших непосредственно в производительной деятельности страны. Последствием такого порядка вещей было недовольство тяглой массы и стремление ее к выходу с «тяглых жеребьев» на черных и частновладельческих землях, а этот выход, в свою очередь, вызвал ряд других осложнений общественной жизни. Оба противоречия в своем раскрытии во вторую половину XVI века создали государственный кризис, последним выражением которого и было так называемое Смутное время. Нельзя, по нашему разумению, приступить к изложению этого времени, не ознакомясь с условиями, его создавшими, и не сделав хотя краткого отступления в эпоху сложения московского государственного и общественного строя.