Сергей Оксанин
День Добрых Дел: отголоски истории
Глава третья
Поездка в строительный магазин вышла неудачной. Мало того, что он располагался на другой окраине городка, так, что пришлось объезжать центр по проселочной дороге между полями артишоков, но и в самом магазине их подстерегало разочарование. Хозяин магазина был шапочный знакомый Памелы, они иногда выпивали по рюмочке в кафе, но сейчас, дорогие женщины, у нас своего стекольщика – нет, конечно, мы можем пригласить, только он с вас за нарезку и установку возьмет столько, что вам проще и выгодней съездить в коммерческий центр и купить в тамошнем строительном гипермаркете сборную пластиковую теплицу, а вашу, так и быть, мы же соседи, за пару стаканчиков, мы – аккуратно разберем. Памела упрямо замотала головой, у меня там запасов стекла еще с войны – хватит до третьей мировой, не буду я покупать никакие пластики, какой-то еще карбонат, они что, его из свиных костей делают, что ли?, поехали отсюда, подруга.
Они опять выбрались на проселочную дорогу. Артишокам тоже досталось от града, везде виднелись поломанные стебли и разбросанные по грядкам еще не созревшие плоды. Памела не переставала ворчать, вот, приедете ко мне за цветами, такой кукиш вам покажу, как вдруг, почти у самого кладбища, им брызнул в глаза яркий солнечный свет. Виолетта автоматически нажала на тормоз. Машина остановилась. Женщины увидели, как на краю поля, рядом с каменной хозяйственной постройкой, какой-то мужчина орудует с кусками стекла, разбрасывавшего вокруг солнечные лучи. Памела хлопнула в ладоши, на ловца и зверь бежит, вылезай, это то, что нам надо.
Виолетта послушно вылезла из машины и тут же растерянно посмотрела по сторонам. Вокруг была сплошная грязь. Памела уже захлюпала по ней в своих резиновых сапогах к постройке но, увидев, что Виолетта остановилась, ага, говорила тебе – не выпендривайся, тоже остановилась, затем опять повернулась к сторожке и замахала рукой – эй, нам нужна помощь.
Мужчина издали оглядел женщин, поставил стекло к стене постройки и медленно, словно нехотя, направился к ним. Виолетту ударило током. Мужчина был одет в хорошо ей знакомый клетчатый зимний спортивный костюм. Он подошел к дороге:
– Что-то с машиной?
– Здравствуйте, – Памела немного фамильярно поприветствовала незнакомца, – нет, с машиной все в порядке, просто мы увидели, что вы возитесь со стеклом.
– Да, мне хозяин разрешает на зиму вставлять раму, но ночью,.. да вы сами все видите.
– И что вы теперь будете делать?
– Как – что? Пойду искать стекло. Найду, вырежу, вставлю.
– Так вы – стекольщик? – голос Памелы задрожал от нетерпения, а Виолетта все молча разглядывала лыжный костюм, крупное лицо, заросшее густой бородой, грубые руки с грязными ногтями. Какой он стекольщик, презрительно надув губы, подумала она, это же – бродяга.
Мужчина почувствовал настроение Виолетты и немного вызывающе ответил Памеле, не отрывая взгляда от ее спутницы:
– Я – профессиональный бродяга. И, по совместительству, – он окинул рукой поле, -сторож всего этого добра. Мой устав, – еще более вызывающе, продолжая смотреть на Виолетту, закончил фразу мужчина, – не запрещает мне сторожить.
– Но стекло же вы вставлять – умеете? – Памела почувствовала смену интонации и попыталась вернут беседу к интересовавшему ее предмету.
– Я много чего умею вставлять.
Да ты еще и грубиян, подумалось Виолетте:
– Откуда у вас этот костюм?
– Не все люди такие заносчивые, – мужчина достал из кармана носовой платок и стал вытирать им руки, – мне его подарил один добрый человек.
– Виолетта, что ты пристала к костюму, – Памела почувствовала, как птица удачи ускользает из ее рук, – мы вам тоже можем сделать подарок. Если вы нам сделаете одно одолжение.
– Мне – цветов не надо.
– Так вы нас – знаете? – Памела изобразила радостное удивление.
– А кто вас – не знает?
– Вот как хорошо. Но, если вам не нужны наши цветы, мы вам подарим – стекло.
– Да ладно, не дурите.
– Правда-правда, – Памела протянула руку и легонько взяла мужчину за рукав, – поехали с нами.
– А у вас – что стряслось? – мужчина наконец повернулся к Памеле.
– То же самое, что и у вас. У нас – разбилось стекло. В оранжерее.
– И, что, у вас есть запас?
– Еще какой. Военный. Стекла – толщиной с мой мизинец.
– На такое нужен добрый стеклорез. Алмазный. Сейчас такого и не сыскать.
– А у меня и стеклорезы есть. И всякие молотки, клещи и рубанки.
Виолетта вспомнила про деревянный шкаф под навесом для «транспортера». Как ей рассказывала Памела, этот шкаф, со всем его хозяйством, остался от прежнего арендатора, я как-то показала его Максу, хозяину кафе, он просто в восторг пришел, помнишь, у него на двери на кухню вместо ручки – старинный рубанок, это – из моей коллекции, ничего выбрасывать не буду, вдруг пригодится.
– А лестница или стремянка у вас есть?
– А как же.
– Ну, хорошо, – мужчина опять посмотрел на Виолетту, – только давайте попозже. Я – сам приду.
– Еще лучше, – обрадовалась Памела, – Виолетте там надо еще прибраться, а я сделаю нам всем спагетти с фаршем. Болоньезу. Надо же работника покормить. Идет?
Виолетта с удивлением смотрела на раскрасневшуюся Памелу, – интересно, где это мне надо там прибраться, ты что, старушка, раздухарилась?
– А ваш устав, – Виолетта подчеркнуто-презрительно сделала акцент, – ваш устав – клошаров – разве не запрещает – работать?
– Нет, не запрещает, – вызывающе ответил – Виолетте – мужчина, – строительные работы – это доброе дело, – и, уже подчеркнуто-учтиво – Памеле, – через час-полтора – вас устроит?
– Устроит. Видишь, Виолетта, молодой человек решил нам помочь. Поехали, – и уже обращаясь к мужчине, – мы ждем вас в гости. Да, а как вас величать?
Мужчина помялся, посмотрел опять на Виолетту и – ответил:
– Питер.
Женщины уехали, а мужчина еще долго стоял у дороги. Да, мальчик, твой нездоровый фатализм сыграл-таки с тобой свою шутку.
Он обратил внимание на эту женщину несколько лет назад, еще тогда, на набережной. Да, на нее нельзя было не обратить внимание. Она так отличалась от праздной заезжей публики, да и от той публики, которая заполняла на выходные Центральный парк города, для которой он, презирая ее за показную праздность, когда совсем припирало, писал на продажу экспромты. Увидев ее издали сидящей в креслице у входа в салон, он впервые за многие годы застеснялся своего внешнего вида и поспешил поскорее уйти, чтобы не броситься ей в глаза. Так все то лето он, боясь встретиться взглядом, и смотрел на нее издали. Мальчик, это не сказка про красавицу и чудовище, это – жизнь, точнее, часть той жизни, от который ты отказался раз и навсегда, так что выбрось ее из головы. Но это оказалась очень непростым, теплые ночи будоражили плоть, и тогда она вставал, окунал лопату в бочку с фосфором и начинал выписывать под звездным небом разбрызгивающие зеленые искры круги – эй, цыгане, придите ко мне, чтобы я вас – разогнал, сейчас мне так хочется набить кому-нибудь морду.
То лето – закончилось, закрылся и салон. Женщина – исчезла. Но Питер не мог выбросить ее из головы. Может, она, – не часть той жизни, а такой же осколок, как и он сам? Ведь отщепенцы, они бывают – разные. Взять хотя бы того мужчину, прежнего хозяина лыжного костюма. Красивый дом, шелковый пиджак, а такой же потерявшийся в этом мире человек. Питер вспомнил, как они пили вино и читали стихи в Центральном парке. Тогда мужчина поразил его знанием Шекспира, что совсем на ладилось с его внешним пижонистым образом. После коротких пассажей из «Фауста», щеголь, сделав добрый глоток, начал читать монолог Гамлета, да еще в оригинале. Он несколько раз сбивался, но Питер его поправлял, чем вызвал немалое удивление собеседника. Профессиональный клошар не стал откровенничать и рассказывать о своем литературном прошлом, но Шекспир не мог не растревожить покрытые слизью нынешних будней прошлые воспоминания, и Питер прочитал свой монолог – Гамлета. Он написал его в то время, которое критики обычно называют творческим кризисом, а, если, по правде, то кризисом среднего возраста, но, если по самой настоящей правде, – осознанием никчемности всего им написанного. Подтолкнула его к этому, как ни странно, очередная неизбежная спутница успеха, молодая поэтесса, затащившая Питера в кино на поцелуи и объятья. В темноте зала ее рубашка была моментально расстегнута, но он вдруг оторвался от полуобнаженной груди и стал смотреть, что происходит на экране. А там какие-то три нелепые фигуры бродили по развалинам в поисках какой-то чудесной комнаты. Его поклонница жарким шепотом стала объяснять, что этот, тогда модный русский режиссер, сделал свою версию фантасмагории о следах, оставленных на Земле кораблем пришельцев. Сначала Питера поразил образ Писателя, если тебя не будут читать через сто лет, тогда зачем вообще писать, такой же как я, только полысевший,, а потом, потом его увлек образ Сталкера, никчемного человека, отщепенца, зацепившегося за край уже не настоящей, а придуманной – им ли, пришельцами, или авторами – жизни, в которой пространство Добра было бесконечным, не оставлявшем Злу ни единого шанса нарисоваться в нем. Это и понял Профессор, поэтому и на стал взрывать свою бомбу там, в этой комнате. В тот вечер он поддался уговорам молодой поэтессы, затащившей его после кино к себе, но на следующий день он вернулся в кинотеатр, чтобы еще раз посмотреть этот фильм – про трех отщепенцев.
Потом начались поиски перевода оригинала, его чтение, восхищение непохожестью сценария фильма на оригинальный вестерн, еще один просмотр того же фильма, но уже в частной синематеке, в одиночестве, перед экраном телевизора, и – полное безразличие к чистым листам бумаги, ждавшим его на письменном столе. Но аналитический ум требовал работы – что будут читать через сотни лет, и он окунулся в мир Шекспира, чтобы попробовать понять – почему. Не найдя быстрого ответа на страницах трагедий, он опять пошел в синематеку, уже для того, чтобы пересмотреть экранизации Шекспира. И, на уровне «Ромео и Джульетты», начало приходить понимание – да, пусть моя история примитивна, пусть она также слащава, как эстрадная песенка, но я ее нарисую так, что эта слащавость будет меркнуть перед искренностью чувств – попробуйте так написать: "Весть об изгнании Ромео страшнее смерти тысячи Тибальтов".
Ночью приснился сон – Сергей Прокофьев и Нино Рота сидят на диване, лиц было не разобрать, но то была уверенность сна, что это – действительно Прокофьев и Рота, они пьют какое-то красное вино, наверное, кьянти, и не перестают друг другу говорить комплименты – как вы чудно уловили движение этих молодых душ.
А экранизация тем же режиссером «Гамлета» его просто ошарашила – перестановки привычного текста, вчерашний плейбой, сходящий с ума от осознания собственной никчемности, его объяснение в любви – одной фразой, но какими глазами – все это толкало назад, к доставшемуся в наследство от бабушки томику Шекспира, изданного одной книгой на папиросной бумаге. Тогда-то он и обнаружил, что между первой и второй сценой заключительного – пятого – акта нет логического единства. Возникало ощущение, что изначально там был какой-то текст, предваряющий появление Гамлета и Горацио в замке. Судя по словам Гамлета, они с Горацио о чем-то говорили по дороге с кладбища. Но о чем? Почему Шекспир выбросил этот текст?
Теперь пришла очередь библиотеки. Он приходил туда с самого утра, подходил к полке «Шекспироведение» и брал наугад первую попавшуюся книгу. Подумать только, сколько бреда было написано за эти столетия, ни на миллиметр не приближавшего к пониманию этого чуда. Попробуем по-другому. Он вернулся к «Ромео и Джульетте», перечитал «Отелло», да, фатум, предопределенность событий, причинно-следственная связь поступков, Гамлет не мог не осознать, что он – виновен в смерти Офелии. Ернические рассуждения о судьбе праха Александра Македонского, наше слово – оно обязательно отзывается, это – закон жанра, должны были предстать уже в совершенно ином – драматическом контексте. Если трагедии суждено повториться в фарсе, то почему фарсу не повториться – в трагедии? Но почему Шекспир все-таки выкинул этот текст? Его глаза блуждали по книжной полке и вдруг остановились на корешке – Исаак Ньютон, Замечания на книгу пророка Даниила и Апокалипсис святого Иоанна, – рука потянулась, но в этом уже не было нужды. Конечно, схоластика. Они же с Горацио – студенты. А что тогда изучали в университетах? Конечно, и в первую очередь, схоластику. Если Шекспир сказал «а», он должен был сказать и «б». Упомянув Виттенберг, автор должен был, пусть вскользь, но коснуться этой части жизни своего героя. Значит, по дороге от кладбища к замку шел схоластический спор. И выкинул его не Шекспир, а хозяин театра, Вильям, это же ересь, епископ сразу прикроет мой театр. Но что там было написано? Попытаться восстановить этот текст – вот это – задача! Жизнь приобретала – смысл. Он тут же, в библиотеке, набросал несколько строк. Нет, не то. Надо писать на английском, точнее на английском самого Шекспира, больше того, надо представить, что мог думать в то время сам автор, надо постараться, пусть на мгновение, но – стать Шекспиром.
Окрыленный этой мыслью, он вернулся домой, достал папиросный томик Шекспира, ну что, брат, наше свидание – надолго. Питер стал буквально по крупицам вычитывать «Гамлета», нет, без библиотеки, без учебника староанглийского – не обойтись, а почему – библиотека? Питер встал из-за стола и направился к двери. Остановившись у вешалки, он было взял свою ставшей знаменитой в богемном мире черную фетровую шляпу, но тут же повесил ее обратно. Хватит, мальчик, если хочешь научиться думать, как Шекспир, то сначала надо научиться – скромности. Он вышел и направился в квартал, известный своими антикварными магазинами и букинистическими лавочками.
Шекспир, нет, пожалуй, тот русский кинорежиссер, полностью изменил его жизнь. Он перестал подходить к телефону, прежние знакомые, даже издатели и богемные тусовки перестали интересовать его. Потом он перестал и выходить из дома, заказывая, все-таки, от тебя есть какой-то прок, по телефону, в лавочке на углу, пиво, табак и – продукты. Прошла зима, монолог Гамлета был давно закончен, но Питер переписывал и переписывал его, жизнь – она же не может закончиться. Или сделать еще один шаг, пойти, навестить когда-то называвшимся другом критика, показать ему текст и услышать – здорово, но ты же понимаешь, что это – никто не опубликует. Потом – вежливый стук в дверь, вопрос хозяина – а когда вы собираетесь платить за квартиру, пустая чековая книжка, пустая голова, прогулка по антикварным магазинам, теперь с целью продать свой чернильный набор и сам стол, оба в стиле «ампир», выход на набережную, разговор с бродягой, если самому Александру Македонскому было суждено стать пробкой для бочки, то какая разница, как превращаться в эту пробку, и – покупка спального мешка.
Поэтому, когда его неожиданный знакомый, хозяин дорогой машины и клетчатого лыжного костюма, у него и почтовый ящик точно такой же, на вопрос – что вы читаете – ответил – слова, слова, слова, то Питеру вдруг захотелось поделиться с этим, как оказалось, совсем не пижоном, а просто прятавшим за внешним подчеркнутым лоском отчаянное одиночество, своим Гамлетом. Слова, слова, слова… Почему же – не молчание? Потому, что молчание – будет потом.
Исчезновение его нового знакомого, Питер, сидя у магазина на своем мешке, прислушивался к разговорам, взбудоражило городок, последней его видела булочница из окна своего кафе, когда он шел один, с совершенно ранним для апреля пляжным полотенцем, к набережной. Тела – не нашли. А Питер, как-то просматривая содержимое помойного ящика, вдруг обратил внимание, что клетчатого почтового ящика у дома его случайного прежнего знакомого уже нет, а на его месте висит какая-то табличка. Наверное, объявление о продаже дома, подумал Питер, но что-то заставило его подойти и прочитать: «Если вы устали с дороги, зайдите и присядьте под каштаном.» Интересно, кто же откликнулся на это приглашение, если хозяин после этого визита взял полотенце и пошел к морю. Питера вдруг осенило – эта была Она. Сама. Она – откликнулась на приглашение, наше слово – отзывается всегда, дождалась хозяина и сказала – сегодня очень жарко, может, пойдем искупаемся?
А сейчас о лыжном костюме спросила эта женщина. Значит, они были знакомы. Все-таки, это фатум. Когда тот летний сезон закончился, и салон закрылся, то Питер для себя решил, что, если ему суждено ее увидеть, то он обязательно увидит ее. Через два года так и произошло. Питер никогда не беспокоил своим внешним видом центр городка, а тогда пришлось, потому что хозяин артишокового поля, предоставивший ему укрытие, попросил помочь побелить в кухне потолок. Он жил как раз в центре, и его окна выходили на площадь. Поэтому тем воскресным утром он увидел ее, сидящей на своем креслице у лотка с цветами. Он смотрел на нее из окна, она стала еще светлее, в голубых джинсах, в изящной цвета хаки курточке, накладными карманами подчеркивающие ее фигуру, среди цветов, с чашечкой кофе на тротуарной плитке. Но это – еще не фатум, кто-то, тот, кто должен был встретиться, сходил с поезда, а кто-то мог стоять на перроне, но предпочел ждать отправления того же поезда в кафе. Сейчас Питер мог спокойно спуститься к этой женщине. А вот когда Фра Джованни не пустят в Мантую, тогда-то и наступит фатум. Поэтому в то воскресное утро он глубоко вздохнул и – закрыл окно.
А сегодня…Питер посмотрел на себя в маленькое ручное зеркальце примотанное за ручку проволокой к балке. Надо немного побриться, оглядел руки, ногти, как так можно, хорошо, что есть, чем постричь, да, и этот лыжный костюм, Питер стянул его себя и достал из мешка рабочий комбинезон, тот самый, в котором он белил тогда потолок в кухне хозяина артишоков, и который, жена хозяина тогда тщательно выстирала комбинезон, тот ему после работы – подарил. А вот сегодня ворота Мантуи оказались закрыты – и она сама пришла к нему.
Глава четвертая
Ставни открывать – не хотелось. Идти к соседу и просить поднять жалюзи – тоже. Да и особой нужды в этом не было. Света в столовой от разбитого проема веранды было предостаточно.
Накануне Синтия долго не могла уснуть. Она прислушивалась к завываниям ветра в трубе камина – нет, это меня зовут – не ангелы. Она перебралась спать в гостиную много лет назад – подниматься в свою комнату уже не хватало сил. Синтия устроила себе кровать на раздвижной банкетке, которую когда-то Валет с Алексом стащили вниз из гостевой комнаты. Они же поставили напротив банкетки и журнальный столик с телевизором. Мама, тебе здесь будет неуютно, Алекс заметно нервничал, а зимой гостиную и вовсе не прогреешь, ничего, Валет мне сделает запас дров, буду топить камин, зато летом будет прохладно.
Дом был старинный, его ставил еще прадед Синтии, камин был под стать ушедшим эпохам, дети могли зайти в него, не наклоняя голову. Рядом с креслом стояло фамильное кресло – резьба очерчивала прямую высокую вертикальную спинку и массивные подлокотники. В кресло редко кто садился – вечера у камина тоже канули в прошлые эпохи, семья предпочитала собираться в столовой, это повелось со времени деда Синтии, который как раз и делал здесь последний ремонт – уменьшил залу, но расширил столовую и обустроил в углу за камином туалетную комнату. Между камином и туалетной комнатой образовалась ниша, стены камина были широкие, в которую поначалу складывали дрова, а когда совсем перешли на электрическое отопление, туда и задвинули фамильное кресло. Когда Валет с Алексом притащили банкетку, она попросила поставить ее изголовьем к противоположной стенке камина, так мне будет и уютнее, и теплее. Потом, когда осенью Валет сложил в нишу поленницу, кресло опять вернулось на свое привычное перед камином место. Сандра, в один из приездов, рассказала о своих детских страхах, которые вызывал у нее камин, она вообще была фантазерка, в детстве играла на чердаке в пиратов, а, когда женское начало стало брать в ней верх, она перебралась играть в гостиную, где пододвигала кресло к окну, забиралась в него с книжкой из маминой библиотеке о святом Граале, и, закутавшись в бабушкину белую шаль и красный шелковый платок, изображала Гвиневру, ждущую своего Ланселота.
Синтия заметила, как погас огонек обогревателя. После смерти Валета, когда уже некому было делать запасы дров, Алекс повесил на стене рядом с банкеткой обогреватель, освещавший по ночам гостиную тусклым оранжевым светом контрольной лампочки. И сейчас она – выключилась. Этого следовало ожидать – накануне мегафон полицейской машины так и прогудел – возможно временное отключение электричества.
Вдруг по стенам и ставням забарабанило, да так, что показалось, что вся гостиная зашлась ходуном. Синтия подняла высоко подушку, прислонила ее к стенке камина и прислонилась к ней спиной. И тут же из столовой раздался грохот падающего стекла. Окно веранды. И этого следовало ожидать. Неожиданно Синтия успокоилось, все уже произошло, и также, сидя, крепко уснула.
Утром, оглядев осколки на полу веранды, она равнодушно пожала плечами. Сегодня должна была зайти сиделка, она-то все и уберет. Синтия начала варить себе кофе. После вчерашнего посещения кладбища мама, папа, Морис и Давид не выходили из ее головы. Она постоянно что-то вспоминала – как мама одевала ее первый раз в школу и завязывала огромный белый бант, как папа первый раз подсадил ее на пони, как Морис учил ее нырять за ракушками, как Давид раздевал ее в их первое свидание в городской гостинице. Хорошо Памеле, у нее теперь есть Виолетта, но Синтия тут же устыдилась этой мысли, она вспомнила, как подруга, когда у ней самой еще был Давид, топила свое одиночество в цветах и хозяйстве, которое она вела на пару с немногословной матерью викинга, приехавшей к Памеле из Америки.
Последним актом доброй воли Давида на посту мэра было расширение кладбища, именно там Памела и захоронила урну, привезенную из Марселя, Валет тогда сколотил скамеечку, это – русская лиственница, простоит века, и поставил ее напротив могилы викинга. Потом рядом легла его мать, а много лет спустя – и сам Валет. В свои последние годы он почти забросил свое ранчо, но регулярно, на «транспортере», навещал подруг. Неожиданно для себя самих они стали хохотушками, что еще им оставалось на этом свете, по четным Валет – твой, по нечетным – мой, он помогал, как мог, по саду и мелкому ремонту. И на кладбище они ходили всегда втроем. Потом уже – вдвоем, Памела всегда приносила для всех цветы. А вчера Синтии пришлось сходить на кладбище – одной.
Ей вспомнилось, как они с отцом, Давидом, Памелой и Валетом, Сандру и Алекса они решили не беспокоить, закладывали урну с пеплом, он еще хранит тепло его рук, детской мечты Мориса. Памела тогда принесла цветы, а Валет, Валет достал из кармана куртки уздечку, гнедой словно почувствовал потерю хозяина и ушел – за ним, верный оруженосец молча и вопросительно взглянул на отца своего друга, тот кивнул головой, конечно, он же – Данбар, и уздечка легла рядом с урной. Вечером Давид, папа тогда сразу ушел к себе, налил им с Синтией вина, они подняли бокалы, Давид вспомнил про эту уздечку, дорогая, чтобы там не говорили, мы остаемся неисправимыми язычниками, знаешь, даже великий Соломон бесил Иегову своими идолами, интересно, а что мы захотим взять с собой, если я уйду раньше, положи со мной обручальное кольцо.
Синтия поняла, почему сейчас она вернулась к тому дню. Ночью, в том крепком сне, она увидела, как Морис возвращается на своем гнедом домой. А они вышли к воротам встречать его – папа, даже мама, которой давно уже не было, и Давид. А сама Синтия смотрела на них из окна, того самого, которое сегодня разбилось. Они махали ей руками – иди к нам, встречать брата, но у ней, как это часто бывало во сне, почему-то онемели ноги, и она не смогла выйти на улицу.
Когда она поздним утром проснулась, то первое, что она почувствовала, это были действительно онемевшие ноги. Поэтому сейчас, после кофе, Синтия с трудом поднялась на второй этаж и зашла в кабинет отца. Она пододвинула его кресло к окну, единственному не закрытому в доме, Давид тогда сказал, папиному окну ничего не грозит, над ним вон какая кедровая крона, села и укуталась в клетчатый плед. В полутемной комнате ее вдруг опять стала окутывать сонливость. Она закрыла глаза, но в них продолжал стоять неяркий свет ее убежища. И в этом неярком свете она опять стала вдруг различать лица мамы, папы, Давида и Мориса, который уже стоял рядом с ними. Они приветливо махали ей руками – иди к нам. Она почувствовала, что немота ног – прошла, робко сделала один шаг, потом – другой – и вышла к ним в сад.
