Сергей Носов
Построение квадрата на шестом уроке
Неподвижный
Первое, что в голову приходит, – Старый Арбат, но нет: другое достопримечательное место, где вечером не так многолюдно.
А сейчас – день.
К неодушевленным достопримечательностям прибавляется живая – человек-статуя занимает место. Прежде чем войти в образ, медленно потягивается, разминает пальцы.
Специальный бледно-мраморный грим, соответствующая одежда.
Данте? Вергилий? Некий философ? Персонаж неизвестной комедии?
Замер.
Перед ним открытая сумка.
«Пешеходы бросают мзду» (как писал когда-то по другому – парижскому – случаю Андрей Вознесенский).
Но, конечно, не все. Одни просто проходят, другие приостанавливаются, всматриваются, чего-то ждут, кто-то издалека наблюдает, словно боится подойти ближе. В общем, отношение к объекту вполне обычное, будничное, характерное.
– Мам, а он настоящий?
– Ты же видишь, что нет.
Мимо проходящая дама:
– Вот не будешь бабушку слушаться, таким же станешь.
Предводимые экскурсоводом с алым флажком, мимо идут иностранцы – в русских ушанках и буденовках, с матрешками и балалайками. Вид человека-статуи вызывает у них коллективный приступ радости. Приветствуют, как старого знакомого. Фотографируют. Один кладет купюру в раскрытую сумку. Статуя в знак благодарности слегка изменяет позу.
Продавщица хот-догов смотрит в окно.
Лимузин. Подбегают молодожены. Вместе снимаются. Статуя к восторгу невесты слегка к ней повернулась.
Реплики прохожих:
– Скрытая реклама памперсов.
– Понаставили – пройти негде.
– В Италии такие на каждом шагу стоят.
Последнее произнес, по-видимому, доброжелатель; ему закономерный ответ:
– Ну и поезжайте в свою Италию.
Двое – один худой, другой круглолицый – плюс девица; оба перед ней не прочь порисоваться.
– Хочешь пива? – предлагает худой человеку-статуе, щедрым жестом протягивая недопитую банку.
Ноль реакции.
– Чё, трудно ответить?
– Статуи не пьют, – говорит круглолицый с усмешкой.
– А чё, трудно ответить? – заводится худой.
Щелкает пальцами перед носом:
– Так и будем стоять?
Смотрит на неподвижного с недоброй улыбкой: ужо тебе! Неподвижность человека-статуи им воспринимается как вызов.
– Выносливый, да?
Почему бы не исследовать пределы профессиональной выносливости? Надевает ему на неподвижный мизинец банку из-под пива. Заглядывает в глаза.
– Терпеливый какой!
– Хочет сказать, что мы ему безразличны, – с грустью в голосе комментирует круглолицый.
– А покурить?
Перед глазами застывшего появляется сигарета. (Иногда, представим, нам дано смотреть глазами живой статуи: как если бы в неподвижную камеру – в наши глаза – влезали лица самых общительных, а также демонстрируемые ими предметы.)
Ноль реакции.
– Значит хочет.
Попытка протиснуть сигарету между губ. Кое- как получилось.
– Надо же, не укусил!
– Куда ему кусать – он зубы сжал!
Публика собирается: любопытство, участие, азарт экспериментаторства, неучастие, вялое недовольство.
Зажигалка в руке худого. Только изо рта неподвижного выпала сигарета.
– Статуи не курят, хочет сказать, – интерпретирует круглолицый.
– Да он ничего не хочет сказать, – вступается за неподвижного из публики некто. – Просто молчит.
– Щас посмотрим. Помаду дай, – обращается к подруге худой. – Скажет или не скажет.
– Гы, гы, гы.
Продавщица хот-догов:
– Хватит! Отстаньте! Что пристали к человеку!?
– А где тут человек? Разве это человек? – удивляется худой, нанося неподвижному яркую помаду на губы.
– Ты не умеешь, – протестует подруга. – Перестань, вдруг у него сифилис.
Подсказка со стороны:
– На лбу напиши.
На лбу, однако, пишется плохо.
– Штукатурка, бля! Не берет.
Лишь нечеткая буква Х изобразилась на лбу. Худой недоволен, его подруга – тоже.
– Ты мне всю помаду запачкал! Дай сюда!
– А если палец отломать, интересно, почувствует, нет? – любопытствует круглолицый. – А что, Верунька, слабо ему палец отломать? У тебя должно получиться.
Палец, однако, не отламывают – худому приходит в голову другая идея:
– Знаю, как надо.
Берет сумку со мздой и вертит у неподвижного перед глазами.
– Твое? Не твое? Неужели мое? Если не твое, значит мое?
Своим:
– Пошли.
Уходят с сумкой, оглядываясь.
Человек-статуя: ноль реакции.
Публика вяло расходится. Один, уходя, говорит неподвижному:
– Что ж ты в глаз ему не дал? Я б не сдержался, я б дал.
Ноль реакции.
Худой возвращается – лицо перекошено злобой.
– Ты думаешь, мне твоя сраная сумка нужна, твои рубли говёные? Да я эту дрянь на первой помойке выброшу – понял, урод?
Время проходит. Человек-статуя неподвижен. На палец надета пивная банка, губы перепачканы ярко-красной помадой, на лбу буква Х.
Проходящие с опаской и тревогой поглядывают на него. Замедляют шаг, чтобы тут же ускорить.
Продавщица хот-догов, женщина, в общем-то, некрасивая, говорит сочувственно:
– Сама весь день на ногах, я-то знаю, что значит стоять. А ведь я кручусь. А он не крутится.
Тот, к кому она обратилась, дает сдачу дочке:
– Снеси дяде.
– А там некуда положить.
– Ну, брось под ноги тогда.
Девочка бросает монетку неподвижному дяде под ноги.
Время проходит. Стемнело. Свет фонарей. Пространство пустынно.
Человек-статуя как стоял, так и стоит.
Два полицейских подходят. Смотрят. Молчат.
Один снимает с пальца живой статуи пивную банку (не порядок!).
Человек-статуя: легкое изменение положения – и снова застыл.
– Ну вы это… уходите уже. Больше никого не будет. Зачем?
Ноль реакции.
Полицейские находят верным уйти.
Продавщица хот-догов закрыла мини-вагончик.
Подошла к неподвижному.
– Ну, чего?.. Ничего?.. Нет никого. Все кончились. Гордый, что ли?
Раскрывает зонт, заносит его над неподвижным.
– Капает, – говорит продавщица. – Тебе нельзя.
Человек-статуя: легкий жест благодарности.
Продавщица – как о давно наболевшем:
– Господи! Почему так много говна?
Нет ответа.
Другим тоном:
– Я так и буду стоять? – закрывает зонт. – Ты как хочешь, а мне пора.
Человек-статуя неподвижен.
Затемнение – время проходит.
Двое стоят под зонтом (держит она) – у обоих отрешенные лица (каждый думает о своем, если о чем-нибудь думает): некрасивая женщина и человек-статуя с раскрашенными губами.
Мимо проходит бомж, не обращая на них внимания. Поднимает монетку. Удаляется прочь.
Это ночь.
Двое неподвижных под одним зонтом: некрасивая женщина и человек-статуя.
Дождь моросит.
Он потребовал клятвы
Утром я тогда стала с подарками разбираться, – Виталий Сергеевич, Виталёк мой, еще изволили в постельке нежиться, или мучиться было бы правильней, потому что головушке буйной бо-бо, хоть и не буйствовал он вчера в обычном понимании буйства, а держал себя чинно вполне – босс боссом. Не в упрек ему будет, он свое под конец сумел наверстать, да и мне сейчас аскорбиночка после теплого душа весьма подошла. А подарки ему сплошь прикольные, бесполезные для хозяйства и какой-либо практики, – но ведь это любому известно, какой он противник условностей, и тот из вас промахнется, кто на полном серьезе одарить его ценным предметом захочет. Часть даров Лёня-шофер еще ночью в офис отвез – памятные кирпичи, гирь набор, бронзовую кувалду, настоящий штурвал – под метр диаметром, табуретку – ровесницу виновника торжества… Ну а то, что было полегче, доставили к нам домой на Зеленую улицу – мелочь всякую вроде стреляющего будильника или кожаной плетки ковбоя, или тапочек с фонариком, зажигающимся при ходьбе, или вечного двигателя с неугомонной вертушкой. И цветы, много цветов – это мне, я не скрою, я рабыня условностей.
Виталий Сергеевич мой ценит репутацию оригинала. В сферах, отвечающих его интересам, среди управленцев данного уровня такое редкость большая. Был один известный чудила – теперь на волю малявы пишет. Тут, кроме прочего, чувство меры должно быть. Чувство меры и такт. А иначе тебя не поймут. Не пойдут за тобой в твоем направлении.
Ну так стала я, значит, подарки разбирать поутру – что себе, что в подшефные ясли отдать, что в подшефный дом престарелых, – и вдруг замечаю среди этих прикольностей вещь одну, о которой не знаю, что и подумать. Так и оцепенела, увидев. А тут выходит из спальни Виталий Сергеевич в новом элитном далеко не прикольном халате цвета «слоновая кость» (это ему от меня – и ничто не подвигнет меня на глупые бесполезности, – я ж сама, посмотреть на меня, уникальный подарок, дорогой и не бесполезный отнюдь), весь выходит красавчик такой, несмотря на здоровье – весь такой он весь из себя у меня весь герой – весь взбодренный, молодец молодцом, сорок пять и не дашь, да и я, посмотреть на меня, ничего, хороша, вовлекательна, потому что уже марафет наведен и невозможны претензии к моей боеготовности. Но, надо честною быть до конца, освятить это утро актом любви, признаюсь, нам бы было обоим не очень-то в радость, если бы мы оба на это сумели данным утром решиться, – вот я тут ему и скажи:
«Виталёк! Посмотри, что тебе подарили!»
«Что такое, Дудуня?» (он Дудуней меня называет).
«Да ты сам посмотри!»
«Это что?» – произносит, уставясь на это.
«Книга!» – я говорю.
Он глядит и, я вижу, сам не верит глазам:
«Книга? Мне?»
А то действительно книга.
Муж, подумав, тогда говорит:
«Это, наверное, кто-то вчера в ресторане оставил, мало ли зачем взял в ресторан, может, и не из наших кто-нибудь, а привезли вместе с подарками – угораздило же ее затесаться в подарки!..»
«Виталёк, не поверишь, но она в пакете была, в этом, в подарочном…» – и ведь верно, сказала как есть: вот пакет, а на нем самолетики – одним словом, для мальчиков.
Он стакан воды в себя опрокинул и спрашивает:
«Уж не хочешь ли ты сказать, мне ее подарили?»
«Дорогой, именно так!» – ему отвечаю.
«Странно, кто мог мне подарить книгу? Ты посмотрела, в пакете нет открытки?»
«Нет», – говорю.
«А между этих, как их… между страниц?»
«Нет ничего. Да ты сам посмотри».
Но он не стал ее брать в руки. Он на нее глядел, как на бомбу, которую ему втихаря подсунули.
Понимаете, в прошлом году у нас ограбили виллу. То ли охрана спала, то ли что. История мутная, непонятная. Никого не нашли. Я давала показания первый раз и, хотелось бы думать, последний в жизни. Унесли кое-что из мелких вещей, рисковать ради которых было странно, по-моему, – электронику кое-какую, пару картин, мои безделушки, между прочим – купальник, в котором Виталий Сергеевич впервые увидел меня на «Мисс Федерации», но что всего замечательней – эти идиоты зачем-то спионерили кактус: рос у нас кактус на втором этаже в субтропической оранжерее. Мы не хотели огласки. Но шило в мешке, да еще при информационном голоде, сами знаете, не утаишь. В новостях сообщили. Виталий Сергеевич мой вынужден был, раз на то пошло, продемонстрировать в своей оригинальной манере как бы легкость отношения к жизни, ну как бы то обстоятельство, что мы выше с ним любых житейских невзгод, – Виталёк представил обществу дело таким веселым образом, что ради кактуса к нам и приходили грабители. В социальных сетях дело и вовсе к шутке свелось, и нам сочувствие выражали исключительно в связи с потерей кактуса. А тут как раз день рождения надвигался (это значит, сорок четыре – в прошлом году). Гриша Голубицын, зам Виталия Сергеевича моего по оргвопросам, непосредственно отвечал за проведение мероприятия. Шеф ему дал установки, и он уже сам позаботился, чтобы гость нес в подарок мужу моему кактусы. Весь ресторан был заставлен кактусами. Было весело – правда. Виталий Сергеевич оценил флешмоб. Потом об этом долго еще говорили.
Я к тому, что, если бы кто-нибудь подарил в этом году кактус, было бы уже не смешно, даже глупо, но все-таки объяснимо. Туго у человека с чувством юмора – заклинило, бывает такое. Но это можно понять. Кактус – можно понять.
Но – книгу!..
Я с ним пять лет живу. Я не видела ни разу, чтобы он держал в руках книгу. У нас даже положить ее некуда, чтобы не резала глаза никому.
Кактус, к слову, один у себя мы оставили, он в гостиной у нас. И еще один уехал на дачу.
Или вот традиционное что-нибудь – подарил бы кто-нибудь галстук, допустим – это было бы совершенно не в тренде, скучно, банально, однако же – объяснимо.
Мой подарок, элитный халат – другое совсем – я вне трендов: я и галстук могу, и трусы, или просто – любовь (беспредметно)… Я – другое. Но посмотрела бы я, как бы он на меня посмотрел, если б я ему книгу…
Книгу я полистала: как говорится, художественная, с разговорами. У нее автор есть, который все и придумал.
Видите ли, дело ведь не в самом предмете, а в человеческих взаимоотношениях.
Если человеку мысль приходит подарить Виталию Сергеевичу книгу, значит, он совершенно не понимает, что такое Виталий Сергеевич. Это тоже самое, что Виталия Сергеевича Степаном Юрьевичем назвать, да так и остаться при убеждении, что Степан Юрьевич он, а не Виталий Сергеевич.
И при этом даритель с Виталием Сергеевичем в каких-то отношениях состоит – может быть, у них общие дела, может быть, они вместе в совете директоров заседают, и кем же тогда даритель Виталия Сергеевича представляет?
А может быть, он как раз все представляет как надо? Ведь не будут книгу дарить просто так? Книгу дарят не иначе как с умыслом. На что-то ведь был расчет? Не на то ли, что Виталёк мой, в самом деле, прочтет книгу? А для чего? Не для того ли, чтобы образ мысли подвергнуть коррекции? Чтобы что-то узнал он из этой книги такое, чего он без этой книги не знает? Чтобы в нем изменилось что-нибудь, хотя бы на грамм, а иначе как прикажете думать?
Есть в этом подарке элемент принуждения – садись и читай. А почему он должен читать? А он не будет!
Откуда эта нахальная самоуверенность – что непременно будут читать? Да сказала же я – он ее не откроет!
Непонятный подарок.
Более непонятный, чем ненужный. От ненужного легко избавиться. Не хочешь в мусорное ведро, выйди во двор, положи рядом с баками – бомжи оценят. Это с ненужным. А с непонятным иначе. Непонятное надо понять. Иначе станет непонятное мучить. Пока непонятное не понято, рука не поднимается утилизировать вещь.
Он сказал:
«Убери».
Я положила в ящик буфета на кухне – под набор льняных салфеток, но потом мне показалось, что было бы лучше убрать на антресоли ее.
Потом мы несколько раз в течение дня возвращались к этой теме: кто мог из гостей подарить книгу? Обычно дарители сопровождали дарение коротким спичем, иногда – тостом, так вечный двигатель был Виталию Сергеевичу, например, вручен под соусом того, что Виталий Сергеевич трудоголик. А бронзовая кувалда ему была подарена с намеком на стиль руководства строительством многофункционального объекта в Старом городе и на твердость характера – как-то так, подробности не помню, но спич был. А с книгой никаких спичей не было. Скорее всего, даритель просто преподнес Виталию Сергеевичу со словами дежурного поздравления праздничный пакет-мешочек, а мой не догадался внутрь заглянуть или не успел по причине многолюдства. Ничего такого, связанного с особенностями дарения, в памяти у нас не запечатлелось.
Был Виталёк рассеян весь день, чувствовалось, что подарок выбил его из колеи. Вечером он спросил меня, не хочу ли я прочитать эту книгу. Я, конечно, сказала, что нет, конечно.
«А надо?»
«Надо не надо, а мне надо знать, про что там. Чтобы кто-нибудь рассказал, хотя бы в общих чертах».
«Солнышко, можно я не буду – что-то не хочется мне читать».
Он ничего не ответил.
Утром, когда его увезли в градостроительный совет, меня совесть терзала: зря я так не по-человечески как-то. Даже позвонить хотела, что согласна, и только потому не позвонила, что знала, что в этот час по понедельникам у них совещание.
А он сам позвонил – чтобы я приготовила книгу: Лёня заедет за ней и увезет. Голубицын прочесть согласился.
Голубицын читал книгу больше недели, и, хотя книги не было в нашем доме, Виталий Сергеевич мой заметно нервничал. Аппетит у него явно испортился, накричал на домработницу, чего не позволял себе раньше, и по отношению к себе стала я ощущать с его стороны заметную холодность. Как-то раз он вернулся со службы, и я по лицу его поняла, что случилось: Голубицын книгу прочел. Я не спрашивала ни о чем. Он мне сам пересказал содержание – со слов Голубицына.
Это был не то роман, не то сборник рассказов – что-то современное такое. В одном школьник напугал педофила зачем-то, в другом старая дева разводила дрожжи, а у нее под окнами собаки гадили. Там еще Достоевский, тот самый, кого-то грохнуть хотел. Голубицын честно сказал, что один рассказ он не стал читать – там автор-мужчина от лица женщины повествовал. Голубицыну не понравилось очень.
«Может быть, он не все понял?» – предположила я, потому что Голубицыну ни в чем не доверяю (только поэтому).
«Да что тут понимать? Ясно же – бред!».
Кажется, я догадалась:
«А я знаю, зачем тебе подарили! Затем, что кто-то решил, что тебе это понравится!»
Он пронзил меня убийственным взглядом:
«Ты сказала «я знаю»? Позволь поинтересоваться, на чем зиждется твое твердое знание?»
Я хотела сказать о женской интуиции, но не нашла нужных слов и запнулась, – он вдруг закричал:
«Это ты, это ты мне подарила книгу!»
Я так испугалась, что у меня похолодели ноги.
Я пыталась ему объяснить, что он заблуждается, но напрасно, напрасно я пыталась ему объяснить, что он заблуждается: он решительно требовал, чтобы я призналась в содеянном.
Но подумайте сами, мне-то какой интерес дарить ему книгу? Я попыталась призвать его к логике, но какой в этом прок, когда, по их убеждениям, наша логика – женская?
Он кричал:
«Я тебе верил всегда! Почему ты идешь теперь на обман?»
Мне было очень обидно, я его никогда не обманывала – ну почти никогда, да и то, что было, если было, никогда обманом не было. Я заплакала. Он теперь и слезам не хотел моим верить.
«Ну почему же ты не признаешься? Ну, скажи, ну только признайся, я все пойму!»
Я лишь могла лепетать, что это не я.
Он не верил.
Он потребовал клятвы.
Никогда не клялась. Но тут – поклялась. Нашей любовью. И даже взяла щепоть земли из горшка с кактусом – и съела у него на глазах.
По поводу земли он сказал:
«Это лишнее было».
Поверил.
Мы обнялись и в итоге друг друга утешили.
С тех пор у нас все хорошо.
А книга осталась у Голубицына. Позже я узнала, что он снес ее в тот ресторан и положил на подоконник в банкетном зале.
Две таблички на газоне
Нет, Лёпа не даст соврать, против собак Тамара Михайловна ничего не имеет, правда, Лёпа? Дело не в собаках, а в людях. Вот пожалуйста: подошел к трансформаторной будке и закурил, отпустив поводок, а собака, боксер, уже хозяйничает на газоне как дома.
– Видишь, Лёпа, – говорит Тамара Михайловна, – сейчас гадить начнут.
Лёпа все видит, но смотреть на это Лёпе противно, потому он и шевелит своим пушистым хвостом. Лёпа встает на лапы, медленно обходит горшок с фикусом Бенджамина (шесть лет растению) и, негромко мяукнув, начинает ласкаться к хозяйке. Мол, не обращай, Тамара, внимания. Не затрачивайся.
А как же тут не затрачиваться, когда он стоит и курит и ждет, когда собака его сделает это? А она по газону ходит под окнами и к чему-то принюхивается, и только время тянет. Нет, Тамара Михайловна не против собак и даже того, что оправляются у нее под окнами, но ведь не убирают, сволочи, вот что гадко. И ведь этот не уберет.
Она нарочно одернула занавеску и стоит, нависнув над подоконником, едва не касаясь лбом стекла, – вдруг тот снизу увидит, что за ними из окна наблюдают, может, постесняется хотя бы. Тамара Михайловна открыла бы окно и подала бы голос, но, чтобы открыть окно, надо с подоконника убрать горшки с цветами – столетник, щучий хвост и фикус Бенджамин, который не любит, когда его переставляют с места на место. Делать нечего – надо убрать цветы с подоконника. Тамара Михайловна переставляет цветы, а Лёпа прыг на пол и, подойдя к пустому блюдечку перед раковиной, требовательно мяукает, призывая Тамару Михайловну не тратить нервы на бесполезное и думать о близком.
– Подожди, Лёпочка, подожди, дорогой.
Боксер в характерной позиции самозабвенно тужится.
Тамара Михайловна наконец открыла окно:
– Надеюсь, вы не забудете убрать за собакой?
Тот, внизу, делает вид, что не понимает, откуда голос, – оборачивается и смотрит в глубь двора, в противоположную от Тамары Михайловны сторону.
– Вы забыли убрать за собакой!
Увидел ее и нагло так отвечает:
– Здесь не запрещается.
– Это что не запрещается? – захлебывается от возмущения Тамара Михайловна. – Убирать за собой не запрещается?
Но они уже оба уходят, не обращая на нее внимания: скрываются в арке, что под ее окном.
– Вот сволочи. Хоть письмо пиши.
Опять. Это мамино выражение. Имела ли мама в виду что-нибудь, когда говорила «хоть письмо пиши»? Куда, зачем писать и о чем? Когда-то это мамино «хоть письмо пиши» сильно резало слух Тамаре Михайловне, а в молодости просто злило ужасно, и вот она теперь сама уже нет-нет и скажет: «Хоть письмо пиши». С этим надо бороться.
Но о чем она думает, когда думает «с этим надо бороться», сразу ей не ответить. Да и зачем отвечать, если никто не спрашивает? А вот зачем. А затем отвечать, что нельзя расслабляться. Ясен пень, тут и думать не надо, с чем надо бороться: с «хоть письмо пиши». Остальное, включая собак, – наносное и внешнее, и, надеяться можно, еще поправимое. Без самодисциплины и дисциплины не будет.
Она стала ловить себя на том, что часто с собой разговаривает. Ее бы это больше тревожило, если бы не было Лёпы. Когда рядом Лёпа, разговаривать с Лёпой это нормально. Лёпа все понимает. Но она и с мамой иногда разговаривает, точнее, ей иногда что-нибудь говорит – всегда есть, что сказать из того, что не было сказано раньше.
Иногда она обращается к Машке, но это когда нет под рукой телефона. Племяннице, слава богу, можно всегда позвонить. Но Тамара Михайловна не злоупотребляет звонками.
Лёпа ест нежирный творог – если пренебречь разницей между тем, что считается «творогом» у нас в магазинах, и тем, вкус чего еще не забыла Тамара Михайловна. Ему повезло с Тамарой Михайловной. Она ему не дает кошачьего корма с искусственными добавками и усилителем вкуса. Если рыбку, то рыбку. Лёпа такой. Очень любит почки телячьи, печень, сердце – и вообще субпродукты. Рацион Лёпы и Тамары Михайловны в значительной степени совпадает, причем Тамара Михайловна подстроилась к Лёпиному рациону.
Это если не считать вкусненького.
Под вкусненьким Тамара Михайловна понимает (Лёпе этого не понять) меда ложечку на печенине. Другую размешивает в чашке чая, а потом идет в комнату смотреть телевизор.
Сегодня не просто телевизор, а с ее участием.
Ток-шоу «Так ли плохо?» своим названием обыгрывает фамилию Леонида Нехорошева, будет первая передача. У Маши есть приятельница Лика, она работает администратором в «Так ли плохо?», Маша как-то ей рассказала про Тамару Михайловну и про то, что она ни разу в жизни в рот сигареты не взяла, Лика тут же позвонила Тамаре Михайловне и пригласила ее записаться в передаче «Так ли плохо не курить?» Разумеется, не курить хорошо, это Тамара Михайловна хорошо знает. К выступлению она очень основательно подготовилась, в ночь перед записью почти не спала. Ее посадили в четвертый ряд, там человек сорок было таких, как она. Внизу на подиуме стояли два дивана, и вокруг них суетился Леонид Нехорошев, а на диванах сидели представители разных мнений, включая с одной стороны священника, а с другой – художника по макияжу, очень худого и почему-то в черных очках. Вот эти на диванах и спорили друг с другом под управлением Нехорошева, а Тамаре Михайловне никто слова не дал. Зато ей полагалось вместе с другими такими же зрителями время от времени хлопать в ладоши. Она была очень обескуражена. И сказала себе, что больше на такое ни за что не подпишется. И Лике она по телефону сказала, что зря только потеряла время. Но время прошло, и Тамара Михайловна успокоилась. Ей стало интересно посмотреть, что там у них получилось.
Понимает, что поспешила: села перед телевизором за двадцать минут до передачи. Значит, вкусненькое вместе с горячим чаем кончится еще до начала «Так ли плохо?». Тамара Михайловна не любит, когда на вкусненькое выпадают блоки рекламы, но ничего не поделаешь – не ждать же, когда чай остынет.
Началось. Только, к удивлению Тамары Михайловны, передача «Так ли плохо?» совсем не та – не «Так ли плохо не курить?», а «Так ли плохо не воровать?», о которой она даже ничего не слышала. Те же два дивана, те же ряды со зрителями, тот же суетный Леонид Нехорошев, но только все не про то, не про курение. И на диванах, кроме всё того же священника, совсем другие люди о чем-то спорят. А о чем спорят, сразу и не понять, потому что и те, и другие вроде бы согласны, что чужое брать нехорошо, но есть все же детали, в которых расходятся. Передача Тамаре Николаевне совершенно не нравится. И Леонид Нехорошев ей на экране не нравится, и что хлопают зрители, отзываясь на пустые высказывания, ужасно ее раздражает. Публика глуповато выглядит. И хорошо, думает Тамара Михайловна, что я в этом не участвую. Она уже выключить телевизор хочет, как вдруг – что такое?! – видит себя. Вот она, крупным планом, и лицо у нее сердито-сосредоточенное. Тамара Михайловна пугается даже, и, когда вслед за этим Нехорошева и прочих снова показывают, нет у нее уверенности, что не померещилось ей.
Потом ее, под конец, еще раз показали, и сидела она, как тогда, в четвертом ряду, и было у нее выражение на лице очень сосредоточенное.
Тамара Михайловна номер Лики набрала.
– Что это значит, Лика, объясните, пожалуйста, только что «Так ли плохо?» показывали…
– Да, да, вы видели? Вам понравилось?
– Почему-то не про курение, а…
– Про курение через четверг, – перебивает Лика, – а это первая передача, ее раньше записывали, без вас. Не волнуйтесь, вы в сетке. Через две недели себя увидите.
– Так в том-то и дело, что я себя увидела!
– Отлично! Мои поздравления!
– С чем поздравления? Меня вставили, где меня не было! Как это, по-вашему?..
– Это потому, – объясняет Лика, – что обе передачи монтировались одновременно. Не надо удивляться. Или вам что-то не нравится?
– Да ведь меня показывают там, где меня не было! Я там была в другой день, в другой раз! Это ж другое событие!
– Ну и что? Есть возражения по существу?
– Да ведь это ж неправда!
– У вас лицо выразительное. Вы режиссеру понравились.
– Мало ли кому я понравилась! Это же фальсификация!
– Ну, не знаю… То есть вы не хотите, чтобы вас еще приглашали?
– Быть статистом? Конечно, не хочу! Мало того, что я время убила… истуканом сидела, словно мне сказать нечего было… так меня еще всунули, где меня не было!..
– Послушайте, – говорит Лика, – некурящих и курящих очень много, а вот скоро новая запись будет, на одну очень интересную тему, и уж там-то вам точно дадут поговорить… Вы правда специалист по дрожжам?
– Какая разница, по чему я специалист! – восклицает Тамара Михайловна. – Знайте, Лика… Это обман! Вы меня очень сильно разочаровали.
На этом разговор заканчивается.
Тамара Михайловна стоит во дворе и смотрит на газон: лежат собачьи говешки в пожухлой траве, и число их несметно. Когда лето, они скрыты высокой травой, когда зима – большей частью под снегом, а весной и осенью – всегда на виду. Газон пролег полосой вдоль высокой кирпичной стены от окон Тамары Михайловны до трансформаторной будки. Таким образом, этот газон – собачий газон, как его тут все именуют – с трех сторон посетителям недоступен, а четвертой своей стороной он обращен к пространству двора – здесь чуть выше колена оградка. Перед ней и стоит Тамара Михайловна, пытаясь оградку понять: почему не дотянулась она до трансформаторной будки и для чего оставлен метровый зазор? Эстетически оградка Тамаре Михайловне не очень по вкусу, потому что напоминает кладбищенскую – вроде той, что этой весной установила Тамара Михайловна маме. Но оградка, безусловно, нужна, а зазор совершенно не нужен Тамаре Михайловне. Сэкономить ли решили на зазоре оградку, предусмотрен ли он для прохода смотрителей будки, каких-нибудь ее контролеров, монтеров, не важно – главное, он в реальности есть, и это плохо. Через оградку собаки не перелезают, но всегда к их услугам зазор, – лишь появятся они во дворе, сразу же, увлекая за собою хозяев, спешат к зазору, беспрепятственно проникают через него за оградку, отпускаемые на удлиняющемся поводке, и свободно овладевают всей площадью газона, а потом охотно гадят под окнами Тамары Михайловны.
Вся беда в этом зазоре.
Тамара Михайловна убеждена: была бы со стороны зазора воткнута табличка «Собак не водить», и никто бы за нее собак не стал запускать, это просто технически сложно, поскольку табличка бы натурально перегородила вход для любой собаки крупнее таксы, но и кроме того – есть пределы цинизму, не так ли?
Сказать честно, Тамара Михайловна понимает двусмысленность расположения газона у себя под окнами: вроде двор, но уже и не совсем двор, а так, закуток. Есть же в этом дворе детская площадка и еще четыре вполне очевидных газона, с тополями и кустами даже сирени (двор большой), – туда не водят собак, а сюда в закуток – это милости просим.
А была бы табличка, и тогда бы собак мимо этого, уже не собачьего места повели в подворотню, на улицу (двор проходной) – им открылись бы там другие возможности.
Тамара Михайловна убеждена: проблему выгула легко разрешить. Вот вам, пожалуйста, позитивный пример – газон во дворе дома номер восемь. Площадью он уступает собачьему месту под окнами Тамары Михайловны, но это нисколько ему не мешает быть пунктом наличия сразу двух антивыгульных табличек.
Не удивительно, что жильцы дома восемь, кто имеет собак, их на выгул ведут под окна к Тамаре Михайловне. Что же тогда говорить о своих?
Тамара Михайловна не понимает, почему Управляющая Организация не установит в их дворе табличку. Всего-то и нужна лишь одна «Собак не водить» или типа того.
Она переходит улицу и отправляется, это близко, в офис территориально исполнительного органа жилищно-коммунального хозяйства, теперешнее название которого (когда-то, кажется, оно называлось ЖЭК) Тамара Михайловна не только не знает, но и не хочет знать, – зато ее знают здесь – по теме двух банальных протечек и по всё этой же теме собачьего места.
– Я к вам пятый раз уже прихожу, а вы так и не установили табличку. Я же там цветы весной сажаю, да и двор все-таки, люди гуляют. Сколько же мне к вам обращаться?
Бронзовым загаром обладает диспетчер. Еще у нее из уха тянется проводок, – разговаривая с Тамарой Михайловной, диспетчер из уха, что бы там ни было в ухе, этого не вынимает:
– Мы все помним, но и Москва не сразу строилась, а вы хотите.
– Причем тут Москва? Вон в доме восемь, там целых две таблички во дворе, а у нас ни одной. Неужели это такое сложное дело? Не взятку же мне вам предлагать?
