Сергей Николаевич Тихорадов
Призрак Ленни
Ленни
Когда Ленни была рядом, я ее не так сильно боялся. Знал, что из шкафа она точно не вылезет. Ленни была старше на десять лет, начинала местами морщиться, и по праздникам носила вуаль. То, что она Ленни, в честь фрау Лени Риффеншталь, моя Ленни не знала. Это было для внутреннего употребления. Причем, это было уже второе ее погоняло. Раньше она была «Лара», но ей это не шло.
Кажется, киношная Лара Крофт грабила могилы? Я сам ограбил могилу, когда свою Лару-Ленни надыбал, так получилось. А ведь маменька предупреждала!
Баба должна быть моложе. Всосите это сейчас, раз с молоком матери не всосали.
Это я нынче такой умный. Вот если бы мне было под полтинник, и меня интересовали женщины от сорока и до меня… Жаль, я поздновато догадался, что для меня женская красота – это всё. Я баболюб, и любобаб.
А тогда я какое-то время выступал шоколадным провайдером для дамы постарше годков на дцать, таская её по знаменитым сиреченским кафешкам. Психологи говорят, что даму мы выбираем под маму. Что в моей даме было от мамы? Разве что возраст.
Заботиться обо мне, как мама, она не хотела. Пирожок предлагала лишь тот, которого нет в меню приличной кафешки. Об этой части жизненного меню мы еще побеседуем. Дружила она тоже плохо, подгребая под себя всё – от денег до остатков свободы. Настоящих друзей в реале разогнал я сам, потому что стеснялся Ленни. Даже отфотошопленная до блеска костей, Ленни не раззадорила бы и дядю Вадима, моего соседа по подъезду. Тот, наивный простофиля, вообразил себе, что ухаживает за Марией Александровной, тридцатипятилетней врачихой. Мария Александровна была объективно хороша, но даже пяти лет разницы для меня, уже познавшего яд возрастной любви, было более чем достаточно для того, чтобы ничего не было даже в мыслях.
Зато Ленни сразу же затюкала меня собственными друзьями, объявив моих недорослями и тюфяками. А вот её компания – о, это были лучшие люди Сиреченска, если не всея Руси.
– Ты должен понравиться, – информировала она меня о моих планах, когда мы ели в компании ее странных подруг.
Ленни была старше, хорошо помнила еще Советский Союз, и поэтому ее друзья всегда жрали, встречаясь. Они не могли общаться, не жря. Или не жрая, как правильно…
Я сидел и думал – а чем мне, собственно говоря, нравиться этим переросткам женского пола? Пол, в данном случае, это не то, по чему ходят ногами. Это то, что есть ты сам – половинка от полного человека. Подружки Ленни были не «пол», они все были замужние, одна она оставалась «пол». Поэтому я должен был им понравиться. Как все невротики, слово «должен» я воспринимал как команду. Дрожа от ощущения собственной неполноценности, сидел и вычислял – чего бы мне учудить такого, чтобы сразу резко начать нравиться этим престарелым крысам, лучшим людям этого города. Поскольку не вычислялось, я тупо жрал, запивал красным вином, и почему-то начинал им всем нравиться.
Я тогда еще не знал, что начиная с какого-то места в жизни, женщин устраивало то, что имеется. А если оно еще и моложе, то дама вообще царица. Отхватила парнишечку… Ей по сроку службы разве что биофренд полагается, а она на малолеток глаз кладет. Простите, что говорю о том, о чем не положено. Я имею в виду биофрендов, о поимке которых регулярно отчитывается «Сиреченская правда». Последний случай особенно забавен: это когда деревенские умельцы отловили кибера аквароба, который растет на воде, как механозародыш Стругацких непонятно на чем. Отловили, перепрошили башку и сделали из него биофренда. А городские извращенцы перекупили – мало им безработных селянок. Ну, биофренды и убёгли, скрывались на кладбище, пока полиция не постаралась.
С Ленни я иногда чувствовал себя биофрендом, особенно после душа. Сразу вспоминал, что лучшие биофренды получаются их акваробов, экспериментальных киберов из Сколково, работающих на воде. Тупых, безмозглых, зато послушных, старательных и тяговитых.
Чувствуете, как я гадок и неблагодарен? Было ему с женщиной хорошо, а как перестал с ней быть, так сразу дерьмо, а не воспоминания. Увы, с Ленни было не «хорошо», с ней было «правильно». Это я потом понял, когда отозлился на себя прошлого. Когда прочитал море книжек, в которых мне написали умные авторы, что всему произошедшему в жизни надо быть благодарным. По их совету я и пытаюсь сейчас изображать благодарность во плоти.
Наверное, Ленни была необходимым этапом, без которого никак. Никак для меня того, коим я был.
Вы скажете, это была зависимость? Поначитались психологов, отвечу я вам. Это не была зависимость. Это был бутерброд – страх вместе с жалостью. Два смачных кусмана страха, проложенные липким слоем жалости. Едва ли не с самого начала нашей с Ленни пьесы я начал погуливать, и временами бывал даже бисексуалом. Если именно так называется парень, у которого две девушки одновременно. «Би» – это «два» по-латыни. Причем ни одна из них не Ленни, обе совершенно посторонние девушки. Тогда я тоже вспомнил про бутерброд, где посередке я, а по краями би. Обе брюнетки.
Шутка. Я знаю, кто такие настоящие би.
Будем считать, что это было про пирожок. Не правда ли, весьма скромно?
Итак, что мы возьмем, пардон, не возьмем от Ленни в женщину на которую будем камлать? И, как в фильме то ли «Секрет», то ли «Формула любви», фантазировать, кого мы материализуем как Дульсинею… Пелагею… Пантагрюэю… Господи как же… Прасковью Тулупову, короче.
Сейчас, когда Ленни испарилась из моей жизни, я приглашу в дом батюшку, освятить то, что осталось в доме непорочного – стены, унитаз и кота.
Стены и унитаз, уточняю. Кота у меня нет. А батюшку я не приглашу. Не уверен, что он грамотно умеет работать с энергиями.
Кстати, я не ответил еще на главный вопрос, касающийся любимой режиссерши Гитлера Лени Рифеншталь, в честь которой появилось прозвище «Ленни». Почему «Ленни»? Потому что с ней я чувствовал себя большим и нехорошим, как Гитлер.
Итак, у меня больше не будет женщины, с которой я буду Гитлером. Было в маме такое качество, не было… какая разница.
Артур
Багиру увезли. Я постоял с протянутой в сторону отъезжавшей «скорой» рукой. Не махалось. Не вышло трогательного прощания, и я почувствовал, что снова проваливаюсь в тупое чувство вины. Сейчас бы его принять да отпустить, как советуют грамотные психологи… да не принималось, и не отпускалось. Тоскливо как-то стало всему мне – и руке, еще протянутой вдаль, и носу, и глазам, потерявшим «скорую» за поворотом.
– Ты из себя плачущую царевну не строй, брат, – посочувствовал полицейский.
Я опустил руку и обернулся. Рядом со мной стоял милиционер. Я так всегда делаю, когда мне кто-то надоедает – разжалую в одночасье. Минуту назад он был полисменом, истинным арийцем – и вот уже обычный советский милиционер. С небольшим, правда, животом, зато с маленькой зарплатой. И совсем не атлет.
– Я же вижу, что тебе неохота с ней кататься, – сказал милиционер, – Вот и сказал, что ты мне нужен. Если честно, мне не о чем тебя спросить. Тут, похоже, или бомжиха, или бабские разборки. Впрочем… это одно и то же. Ходят слухи, что здесь одна бомжиха пошаливает, из зависти. Выцарапывает зенки симпатичным блондинкам по пьяне.
– Багира брюнетка, – сказал я полицейскому, – И она не пьет.
Надо же, как человека бросает. Только что был милиционером – и уже снова полицейский. А Багира не то, чтобы не пьет. Мы с ней познакомились, когда она блевала возле дискотеки. Насчет же брюнетки полная правда. Багира не крашеная, она натуральная. Она вообще очень натуральная, простая, как моя мама.
– Я заметил, что брюнетка, – насмешливо сказал полицейский, – Жалко девку. Симпатичная, не грустная… Обязательно докопаюсь, кто ее так. Она тут наговорила чего-то, но уж очень невразумительно. Так что пока не ясно, кто ее.
– И за что, – добавил я.
– Ха, – сказал полицейский, – Ты, видать, женщин совсем не знаешь, брат. Им все равно за что. За то, что у нее самой не так, вот за что.
Сказать ему, что это одна несвежая дура Багиру за меня уронила? А вдруг я ошибаюсь?
– Можем подкинуть, – сказал полицейский, – Мы в участок, на Южную. Если по пути, то смотри. А, кстати! Поехали-ка с нами, расскажешь что-нибудь. Ты, конечно, как свидетель не покатишь, поздно подошел, но что-то же ты рассказать можешь, верно?
Если бы я не поздно подошел, уж свидетелем не был бы точно. Я бы поучаствовал. Разнимал бы, наверное. Или оттаскивал бы Ленни от молодой и красивой соперницы, как она думала. Если Ленни думала.
А если бы подошел еще раньше, прогулялся бы с Багирой, потрепался о вечном. Интересно, что она делала так рано в парке? Живет она вроде в другом районе, с родителями. Если не переехала. А если переехала, то к кому-то. И что, этот кто-то отправил ее погулять ни свет, ни заря?
– Ты едешь? – спросил меня полицейский.
– Еду, – сказал я.
Мне подумалось, что если поеду, то буду перед Багирой не так виноват за то, что сам не вышел из дома пораньше. Была бы девчонка сейчас целой… или я тоже валялся бы на дорожке с разбитой мордой.
В полицейском микроавтобусе я еще не катался. Он стоял, как танк, большой и солидный. Там внутри наверняка есть маленькая тюрьма, а рядом камбуз. Тюрьма для посетителей, камбуз для полицейских. Правонарушители сидят в тюрьме, наблюдают сквозь окошко, как правообладатели кушают. И так им завидно становится, что они тут же решают больше никогда не безобразничать, раскаиваются, и дают подписку: «Я, нижеподписавшийся, раскаиваюсь в содеянном, и беру на себя обязательство никогда больше не подссыкать городские столбы. Нанесенный ущерб готов возместить в полном размере».
А про размер тебя и не спрашивают. С тебя и так по полной возьмут, не сумлевайся.
Двое других полицейских вовсе не были удивлены тем, что с ними еще человек поедет. Они привыкли подвозить. Тем более, адрес заранее известен, спрашивать не надо. Тоже плюс – рот ведь экономится, когда не раскрывается.
Распахнули они перед мной дверь – заходи, добрый человек, прокатимся. Я и зашел.
Никакой тюрьмы внутри не было, и камбуза, сиречь – кухни, тоже. Но я не разочаровался, потому что кресла из дерматина лучше, чем нары. Да и запахи кухонные мне не нравятся, если это не мои запахи, не с моей кухни. Запахов здесь тоже не было, словно все бомжи Сиреченска неожиданно записались в чистюли, как Тихон с вокзала. Тот, конечно, крендель еще тот. Тот еще тот, короче. Крендель Тихон, приятель мой. О Господи, выворот мозга…
Внутренности полицейской машины были заточены под умеренно-комфортное пребывание работников самой полиции, и под относительно-ужасное для посетителей. Это было видно по решетке, призванной отделять власть от народа. Народ грузился в свое, народное, отделение через задние двери, а власть имела возможность изучать поведение погруженных через широкие клетки решетки из сварного металла. Я подумал, что в Питере, культурной столице, подобные решетки наверняка кованные, как ограда Летнего сада. А у нас, в провинции, увы, ширпотреб – сварка.
– Что, хочешь туда? – рассмеялся мой новый товарищ, красивый полисмен, – Смотрю, ты так на решетку уставился. Это не для тебя.
Ну вот, а я только раззадорился почувствовать себя, например, диссидентом. У нас на рынке набор продается: фонарный столб, наручники и маленькая решетка. Можно у себя в квартире разыграть непослушание: привинтить к паркету столб, а ля фонарный, полазить по нему, покричать. Только надо заранее договориться с женой, чтобы вовремя стащила со столба, надела наручники – они бутафорские, пластиковые, на случай, если ключик потеряешь – и на балкон, за решетку. Соседи видят, что ты на балконе, значит, по столбу лазил, тренировался ругать депутатов.
– Не хочу, – признался я в нелюбви к несвободе, – Просто решетка понравилась… как элемент дизайна.
Полицейский скорчил понимающую рожу. Я тоже такую могу. Мне он даже еще симпатичнее от этого стал, как личность.
– Да, она у нас тюнинговая, у нас вообще все тюнинговое. Залазь. Тебе не туда, тебе сюда. Если хочешь, можешь решетку потрогать, приобщиться, так сказать, к дизайну не только глазами.
Я залез внутрь машины, из вежливости тронул пальцем решетку, приобщаясь к дизайну. Дизайн был с утра холоден, неуютен, и я порадовался, что имею возможность грузиться в эту машину именно через полицейскую дверь.
Полицейские, которые двое попроще, уселись впереди, предоставив нам, арийцам, широкий ряд кресел сзади. Мой провожатый затворил дверь и аккуратно приземлился, оставив между нами пустое кресло. Это было вежливо, я мысленно его поблагодарил. В таком месте каждый маленький элемент свободы ощущается как особый подарок.
– Трогай, Витя, – сказал мой друг, и обратился ко мне, – Он тоже Витя. А я Артур.
И протянул ко мне руку для пожатия. Я подал. Рука его была больше моей, крепкая, но не как у дураков. Военные, полицейские, пожарные, и прочий брутальный пипл, очень любят сжать твою руку, бравируя мышечной массой, чтобы косточки хрустнули. При этом они смотрят тебе в глаза, наслаждаясь моментом боли. А в глазах бегущая строка: «Вот я-то мужик, а ты кто?»
– Спасибо, Артур, – сказал я, – А я Виктор, ты уже знаешь.
– Знаю, – сказал Артур, – А за что спасибо?
– За то, что руку не сломал, – сказал я.
Милиционеры впереди заржали. Не сомневаюсь, они прислушивались к нашей интеллектуальной болтовне, чтобы скрасить, так сказать, суровые будни нелегкой своей службы.
– Молодец! – громко сказал водитель, – Артур, твоя компашка, да?
– Ты у него спроси, Артур, он может тоже на рояле играет, – посоветовал другой, обернувшись.
Глаза у него были веселые, и я понял, что шутка моя удалась. Она была, так сказать, в русле их профессионального понимания. Это было хорошее начало, и я порадовался за себя. Теперь, если окажется, что это я виноват в том, что Ленни спихнула с трассы Багиру, мне дадут меньше срок, и в камере не обидят.
Артур махнул на него рукой – сгинь. Тот отвернулся, продолжая смеяться. Это было красиво – вроде и сгинул, но достоинство сохранил. Ах, какие замечательные люди, ну надо же! Теперь понятно, почему диссидентки так любят кидать в ОМОН мелкие камешки и босоножки. Им просто хочется стать поближе к лучшей части нашей полиции. Ненадолго, на пару ночей в каталажке.
«Скорая» выезжала из парка направо, а мы махнули налево. Мы ведь не жертвы, мы наоборот, сами кого хошь. Сделав нам ручкой, красавцы городские дубы остались за оградой, мы же покатили в сторону моста. Отделение на Южной я знал, как ни странно. Не потому, что были причины, а просто память хорошая. У меня много чего в голове исключительно из-за качественной, подходящей по размеру, памяти. Она у меня не выпячивается, не торчит из ушей, но карту местности хранит, как медяшки в кубышке. Так что, я мог не отвлекаться на вид из окна, уделив внимание сидящему возле меня человеку. Что-то мне подсказывало, что неспроста он возник в моей жизни, да еще и в такой переломный момент. Перелом – не всегда плохо, не так ли? Это не я пытался ткнуть ножиком в нелюбимую суженую, не я двинул в затылок бывшую подружку, и не я буду тем человеком, что станет препятствовать следствию. Надо же поймать… Ленни, наверное.
Жалко Багиру.
– Хорошая девчонка, – сказал Артур.
– Хорошая, – согласился я, – Ты что, мысли читаешь?
– Редко, – признался Артур, – Просто понятно, о чем все сейчас думают.
– Я о завтраке думаю, – признался полицейский, сидевший на месте штурмана.
Артур, оказавшийся к нему вполоборота, хмыкнул.
– Кто бы сомневался, – сказал Артур, и повернулся ко мне, – Это у него защитная реакция на происходящее.
– Понимаю, – сказал я, – Стресс заедает.
– Ага! – обрадовался штурман, – Заедаю! Именно! Так что, Артур, с тебя гамбургер!
Что у них за игра такая, по которой Артур должен гамбургер, узнать мне не удалось. Артур отмахнулся от претензий, запросто их проигнорировав. Это вообще было не совсем уместно, думать о жратве, когда мы, сидящие сзади, благородно печалились о бедной Багире. А я, вдобавок, печалился еще и о своей черствости, и о дуре Ленни. Ведь это не совсем невероятно, что Ленни стукнула Багиру. Она может. После того, как меня едва не того, она всё может.
Она вообще дура. Я ей, кстати, на это давно намекал. Да и она мне давала не раз понять, что это из-за меня солнце вечером заходит, лишь мне не светить. Помню, однажды…
– Давно с ней знаком? – профессионально вмешался в мои размышления Артур, и я вспомнил, что он, все-таки, на работе. Пришлось отвечать.
– Год… нет, два, – сказал я, и добавил, чтоб не спрашивал, – Были какое-то время вместе. Потом разбежались.
– Не жалеешь? – спросил Артур.
Это был слишком прямой вопрос для столь шапочного, пардон – фуражечного, знакомства. Это как залезть в мои чувства с ногами… да не «как», а точно с ногами. Я замешкался, и Артур, экая же тонкая душевная организация у наших ментов, сдал назад.
– Извини, – сказал он, – Георгиевич говорит, все хорошо будет. Там не слишком серьезно, но неприятно. Слушай, чего я вокруг да около… Ты мне сразу скажи, что там могло быть? Уж очень нам всем охота прихлопнуть ту сущность, что девчонку толкнула.
Сказал, и смотрит на меня, будто проверяет: я правильный ответ знаю, а вот ты не соврешь ли?
– Сразу и не скажу, – вырулил я, – На первый взгляд, Багиру вообще не за что трогать…
А на второй? Второй взгляд – это не взгляд, это уже домыслы, основанные на личном отношении к произошедшему. А оно у меня предвзятое, плюс фантазии насчет Ленни.
– Кстати, а почему «Багира»? Потому-что темненькая? – спросил Артур, – Как ты думаешь, надо ее семье сейчас сообщить, или пусть сама их наберет из больницы?
Я понял, это у него манера такая: задать сразу несколько вопросов, и наблюдать, как выкручиваешься. С какого начинаешь, какой пропускаешь. Эх, менты, менты… Не можете вы просто.
Очевидно, мне полагалось проявить инициативу, и самому «сообщить». Это у Артура было на лбу написано.
Когда живешь на вулкане, с сумасшедшей дурой, то чтение по лбу является необходимым для выживания навыком. Столь же полезным является умение не слышать вопрос. Я включил навыки, и откатился на три вопроса назад.
– Не знаю, что там могло быть, – сказал я, выбрасывая из жизни полторы минуты, – Врагов у нее быть не должно, разве что по мужской линии. Я имею в виду… подожди, запутался.
Я и впрямь запутался. Сижу, распутываю. Артур ждет терпеливо, как их учат в институте внутренних дел. Не потерпишь – не посадишь.
Наконец, он не выдержал.
– Не хитри, запутаешься вконец, – сказал Артур, – Я же понимаю, у тебя там интерес остался. Если есть что сказать – говори. Поможешь следствию, выполнишь свой гражданский. Мне к ней все равно сегодня ехать, как оклемается.
– Я тоже поеду, – выпалил я, сам удивляясь такой инициативности.
Аура
Тут мы, на радость микроавтобусу, уставшему волочиться сонными еще улицами, подъехали к отделению. Оно располагалось в древнем доме, как почти все государевы учреждения в Сиреченске. Разве только Управление гражданской контрразведки сидело в доме с ремонтом, остальные страдали от недостатка фондов. Отделение на Южной тоже страдало. Фасад обклевали вороны, страдавшие недостатком приличий. Что вороны нашли в старой штукатурке, вопрос еще тот. Но что-то нашли. Отбили клювами полфасада, и съели. Мало этого, не брезговали они ни наличниками, ни форточками, и даже водосточные трубы, криво болтавшиеся вдоль обоих, видимых с улицы, углов здания, были в царапинах от ударов мощных вороньих клювов. Это вороны воды требовали, запить штукатурку.
То, что не обклевали вороны, обосрали голуби, которые тоже страдали. Им было худо от жизни, и совестно от ворон, столь нагло обошедшихся с фасадом, сиречь – лицом заведения. Поэтому голуби какали на дом понизу, вдоль цоколя. Выше окон первого этажа следы деятельности их желудков не были видны, и казалось, будто это вообще не голуби, а дежурные из обезьянника, занимавшего нижний этаж, регулярно вываливают в окошки непристойное содержимое.
Чтобы извиниться за птиц, в дом вчера заходил страдающий слон, и обвалил своими ножищами все ступеньки. От веса и страха они расползались по сторонам как неудавшийся блин. Нижняя вообще слилась с тротуаром, став не отличимой от асфальта ни высотой, ни структурой. Былая мраморная роскошь выглядела теперь так, будто слон еще и попрыгал на месте, беря разбег. Очевидно, разбег у него все-таки получился, потому что двери едва висели на петлях, сокрушенные плечами царя пампасов. Или не пампасов… Не помню, чего слон у нас царь.
Идиллию разрухи и запустения зачем-то нарушал утренний дворник, махавший своим шершавым инструментом перед фасадом. Голуби оптом сидели на фонарных столбах и терпеливо ждали, пока дядька с метлой уйдет, и они вновь дружно насрут на асфальт.
– Я вас тут высажу, – пообещал наш водитель, будто мы редкие саженцы с Мадагаскара.
Ловко подрулив к зданию, микроавтобус остановился. Я проявил находчивость, привстал и двинул назад широкую дверь. Двое милиционеров, стоявших перед подъездом, опустили сигареты – ну и кого же сегодня привез Артур? Неловко вылезать из полицейской машину без наручников, но у меня получилось. За мной выбрался Артур, и мы пошли.
Разумеется, мой критический взгляд на состояние дома не остался незамеченным.
– Я на втором этаже сижу, – совсем извиняющимся тоном сказал Артур, и я поверил, что это не он выливает голубиное дерьмо из окна.
Решив не язвить по поводу формы, я похвалил содержимое.
– Здесь, значит, она и проходит, и опасна, и трудна, – сказал я, и задохнулся от собственной банальности, даже кашлянуть захотелось.
– Здесь, – сказал Артур, – Привет, мужики, ну как оно с утреца?
Вопрос был к тем двоим, что курили. Они все еще смотрели на меня, прикидывая, что за птица с утра пожаловала. Ну, гадить вам на фасад, мужики, я точно не буду.
– Да нормулёк, – ответили мужики Артуру, и тот удовлетворенно кивнул, словно «нормулёк» у них был общий, и его утреннее наличие волновало весь коллектив.
Внутри этого дома я еще не был, и не надо. Ничего более яркого, чем снаружи, внутри тоже не было. Хорошо еще, что вороны и голуби сюда не заползали, поэтому стены были почище. Да и слон, похоже, дальше дверей не пошел, ибо лестница на второй этаж была более-менее. Чувствовалось, что внутренности своего дома менты любили, сильно ногами не шаркали. А что касается наружной части, то они явно оставляли фасад на непритворную любовь граждан и городской администрации.
Администрация, как известно, любит, как может. То есть, как получается. И не ее в том вина, что не очень.
Дежурный внизу решил не обменивать свою честь на мой вежливый кивок, почти полупоклон, но я не обиделся. От кивка у меня не убыло, а у дежурного, не отдавшего мне честь, чести больше не стало. Ну и ладно, я им не генерал. И не к этому несчастному дежурному я пришел.
Пока поднимались к Артуру, я все рыскал глазами по стенам – где тут у них «Боевой листок»?
– План эвакуации в конце коридора, – сказал Артур, заметив мою поисковую активность, – Но ты не волнуйся, я потом тебя провожу.
– Ну как же не волноваться, – сказал я, – когда…
Что «когда», я и сам не знал. Поэтому хорошо, что кабинет Артура оказался вблизи от лестницы. Простая такая дверь, без опознавательных знаков. В американском кино такое было бы недопустимо, там обязательно на двери есть табличка «детектив Дж.К.Уоррен». А у нас или тотальное шифрование, или табличек не завезли.
Артур отпер дверь и широким русским жестом пригласил меня войти. Откликаясь на такое щедрое приглашение, впору не входить, а влетать, или закатываться. Но ваш покорный слуга просто вошел.
– Вон стул, роняйся, или на диван, как хочешь, – показал Артур, а сам тяжко выдохнул, и неожиданно грузно приземлился на свое рабочее место – тоже стул, стоявший за большим письменным столом советской наружности.
Стул же, на который мне предложили «урониться», стоял перед столом Артура, и у него была дурная аура – сколько же негодяев на нем сидело, подумал я. Хорошо, слева от входной двери стоял диван коричневый, кожаный, но не новый. Я захотел на диван.
– Ну и правильно, – одобрил Артур, – Знаешь, сколько забавной публики на этом стуле пересидело?
– Догадываюсь, – сказал я, – У него наверняка аура, как у Ягоды. Вы его в музей сдайте.
– Не можем, – сокрушился Артур, – Он на балансе. У него аура, а у меня карма – смотреть на его ауру. Чай, кофе?
– Кофе, – сказал я, и хозяин кабинета удовлетворенно кивнул, мол, наш человек.
В этом я точно ваш человек, не сомневайтесь.
Усевшись на диван, я порадовался за свой выбор – это был хороший диван. Мягкий, не холодный, но и не липкий, он не затягивал в себя, как Мальмстрим. Но и не держал, как дурной сон. В сон, бывает, влипнешь, как в отношения, никак не проснуться.
Кофеварка с чайником жили напротив, на столике у стены. Я поднялся, чтобы не изображать из себя барина, и мы втроем – я, Артур и чайник, изобразили суровый мужской напиток – кофе, тупо разведенный в больших чашках. Зачем здесь кофеварка, я так и не понял. Разве что для генерала, который забежит сюда, обласканный честью дежурного снизу… сэкономленной на таком банальном пассажире, как я.
– Кофеварка для мебели, да? – спросил я.
– В принципе, да, – согласился Артур, пару секунд подумав.
Это было смешно, будто он и впрямь рылся в памяти, потому что раньше не рылся. Не волновало его раньше предназначение кофеварки, и лишь мое присутствие побудило его к размышлениям
– Иногда еще девочки заваривают, когда приходят, – сказал Артур, – А когда одни мужики…
И рукой махнул – что с них возьмешь, с мужиков.
– Девочки сотрудницы? – спросил я, разговор поддержать.
– Они, – сказал Артур, – Без них никак.
– Никак, – согласился я, потому что без них и у нас на гражданке никак.
Получалось, что мы с Артуром вроде бы как обо всем и поговорили, как мужчины. У нас одни сплошные точки соприкосновения, и полный ноль разногласий. Теперь явно следовало вернуться к нашим баранам, то есть, к овцам.