Сергей Николаевич Тихорадов
Беглый дедушка

Полная версия

Глава 1

Мама знает, что она похожа на маму из Простоквашино. По крайней мере, у нее тоже темные волосы. Таких мам называют «брюнетка», но я не люблю это слово из-за унизительной буквы «к». Будто «брюнет» – это солидно, а «брюнетка» – что-то маленькое, сделанное из брюнета путем обрубания лишнего. Мама ни из кого не сделана, она сама по себе красивая, и практично живет в брюках. Слава Богу, не в джинсах, как и я.

Таких мальчиков, как я, джинсы старят. А я и так выгляжу взрослым, даже когда молчу. Таким солидным, как я, и очки не нужны. Одно время я думал, что мне бы пошли очки без диоптрий, как у докторов в Индии. Там человек в очках считается жутко солидным, и доктора специально заказывают для своих носов очки с простыми стеклами. Ничего, помогает.

Но я не стал просить себе такие очки: не хотел быть похожим на Гарри Поттера. Моя любимая книжка не про него, я люблю перечитывать на досуге книгу не для всех: «Бегство от удивлений», Анфилова Глеба Борисовича.

Сначала в нашей жизни ничего удивительного не случилось. Всё было, как прежде. Зима закончилась и начиналась весна. Сначала слабая, а потом уже заметная невооруженным, как сказала мама, взглядом.

– Мама, – спросил я, – а почему «невооруженным»? Я сразу подумал про войну, прости. Но разве есть смысл смотреть на весну в снайперский прицел?

– Насмотрелся, – огорчилась мама, – фильмов насмотрелся всяких. Почему обязательно в прицел, может быть – в микроскоп?

Я задумался, чего бы ответить, но она тоже задумалась, и сказала первой:

– Впрочем, микроскоп ведь не оружие…

– Прицел тоже не оружие, – сказал я, – Он прицел, очки для снайпера.

– Значит, просто так говорят, и всё, – радостно согласилась мама, потому что не любила спорить, – Давай об этом как нибудь потом или никогда, хорошо?

То есть мы ней договорились – и всё. Это было как всегда, и куда важнее, чем выяснять какую-то иную, более важную, чем мы с мамой, правду. В том числе и про весну.

А весна продолжалась. Чем ниже к земле смотреть, тем заметнее она была. Видеть проносящихся высоко над головой птиц было еще холодно, но листья на уровне глаз были уже скорее зелеными, чем жёлтыми. И скоро станет настолько тепло, что можно будет лечь на траву и тогда станет заметна не только весна, но и приближающееся лето.

Лето тоже поначалу будет казаться слабым, совсем маленьким, приблудившимся. Придётся его выхаживать, как деда или кота.

* * *

Так уж вышло, что деда своего мы подобрали.

– Приблудился, – сказала мама.

Она это по-доброму сказала, потому что вообще была добрая и хорошая. С такой мамой нельзя было не подобрать котёнка, воробышка или деда. Вот мы деда и подобрали.

Приблудившийся по весне дед занял несколько квадратных метров, и для котят и самых маленьких воробьев места в нашей «двушке» не осталось. Невелика она была, наша «двушка».

– Всё, – сказала мама, – у тебя теперь есть свой дед, поэтому никакого кота.

Но я никогда не пожалел, что мы с мамой подобрали именно деда, а не какого-нибудь мокрого зверёныша. Зверёныши милые, верные, иногда забавные – но они не люди. А дед – люди, одна штука. Помню, так на ценнике было на рынке: «Хурма в ассортименте, 1 шт». Это означало, что хурму давали за деньги поштучно. Именно давали, а не продавали: вы же не говорите продавцу «продайте мне»?

Итак, приютили мы, вместо кота, деда. С дедом сразу стало куда забавнее жить, потому что у него была одна особенность – он не помнил, кто он. Странно, он этой особенности не боялся! Мама моя доктор, она объяснила, что у деда такая умственная болезнь, недостаток такой – не бояться того, что себя не помнишь. Нормальный человек должен чего-то кое-как иногда бояться, чтобы лучше сохраниться для бестолковой старости – а вот дед этого полезного недостатка был лишён напрочь. Когда Бог раздавал людям недостатки, деду не досталось этого страха. Нельзя сказать, что ему вообще недостатков не досталось, но вот страха «не знать себя» на него не хватило точно.

Некоторые другие страхи у него сохранились. Горячую сковородку он не хватал голыми лапами, и в окно не выпадал сгоряча. Впрочем, этаж у нас не девятый, если бы и выпал разок… Коты же выпадают, и ничего.

Э, снова я деда с котом сравнил. Сейчас объяснюсь.

Поскольку из-за деда мне не досталось кота, я иногда всё-таки воображал, будто дед и есть кот, только очень большой и странный. Например, он почему-то не ловит мышей – которых у нас и так не было; не пьёт из блюдца на полу – но ему никто и не предлагал; и не ходит в лоток с песком – впрочем, этого бы и не хотелось. Да и лотка у нас тоже не было. Зачем нам кошачий лоток, если у нас дед? А насчёт поиграть, так с этим было всё нормально, поиграть дед любил. Возможно, он играл бы и с бантиком на верёвочке, только я ему не предлагал. Не проявлял, так сказать, инициативы.

Вот сижу я сейчас и думаю – как много инициативы я не проявлял, оказывается. Прояви я её, многое вышло бы иначе. А с другой стороны – разве вышло бы так по-приключенчески, как вышло само, когда я ничего не проявлял?

А дед проявлял многое. Но об этом потом. Сначала я расскажу, откуда наш дед взялся. А то прыгаю из прошлого в настоящее, и наоборот, под влиянием нахлынувших чувств. Ух ты, как красиво сказал, по-взрослому! Значит, откуда взялся наш дед… Раньше я говорил, что он приблудился, но это не совсем точно. В слове «приблудился» всё-таки есть лёгкий намек на жалость. Мол, кто-то потерялся, или загулялся, а потом прибился, притерся к более крепко стоящему на ногах, способному приютить непутёвого гуляку. Так кот бездомный может прибиться к человеку с жильём, например. В истории с дедом сначала я к нему приблудился ненадолго, а потом уже дед стал полноценным членом нашей с мамой неполной семьи.

Это мы-то с мамой крепко стоим на ногах, что ли, раз к нам деды прибиваются?

Кстати, отец у меня умер. Именно поэтому я про него не пишу, а не потому, что он лётчик-испытатель, погибший во время испытаний секретного самолёта. Так некоторые мамы говорят про отцов, которые сели в тюрьму посидеть, или просто ушли. Мой не ушёл, и не сел, и он не был лётчиком. Он заболел и умер совсем недавно, когда мне было восемь лет. То есть четыре года назад.

Кто-то из взрослых сказал, что я завис в восьмилетнем возрасте. Это не так. Я не завис, я развиваюсь, взрослея не по дням, а по часам.

А недавно мы встретились с дедом. Дело с дедом было так.

Вы же помните, как на нас накинулся вирус, и мы отправились всей планетой на карантин? Сидя дома, я изображал участие в учебном процессе, «крайне пассивное участие», как говорила мама. Сама же она тем временем спасала людей. Измаявшись от собственной бесполезности, я пытался ей помогать и не скажу, что совсем неуместно. Иногда очень уместно выходило.

Глава 2

В тот день мы с Матрасом нагло сбежали из дому. Вернее, сбежали с уроков, потому что дистанционка! Сбежали только потому, что нельзя было сбегать. В этом моя мама была виновата. Зачем ей было рассказывать, как она с уроков сбегала? Что с того, что она это шутя рассказывала, мол, ах, какое детство забавное с ней приключилось, ну надо же. Я все равно подумал, что ей сейчас есть, что вспомнить, когда она уже выросла, а мне не будет, что вспомнить, когда я вырасту. И я решил позаботиться о своём будущем, тем более, что мама сама всегда говорила:

– Серёжа, ты уже сейчас должен начинать заботиться о своём будущем!

После этой фразы полагалось идти заниматься, особенно в карантин. У мамы забота о будущем частенько упиралась в моё сидение и корпение над уроками. Бывало, заглянет ко мне в комнату, улыбнётся довольно – ага, молодец, сидишь над тетрадкой, заботишься о будущем. Мне уже стало казаться, что между мной и моим будущим расположен письменный стол с уроками.

И вот, ушла она однажды на свою, очень тяжёлую в те дни, работу, а я подумал – негоже мне заботиться о будущем исключительно сидя, встал и набрал Матраса.

Я еще не упоминал Матраса?

Матрас был честных правил, не то, что некоторые. Вдобавок к его честности, у Матраса имелся живой отец, который мог запросто отпустить Матрасу вполне ощутимого леща, невзирая, как говорится, на лютый ювенальный закон. Так и говорил:

– Сынуля, щас огребёшь, полосатый, невзирая на грядущие последствия…

Матрас не против был огребать, потому что батька был, в общем-то, справедливый, а Матрас был без комплексов и с адекватной самооценкой – лещ не задевал его лично, только телесно, да и то вскользь, потому что Матрас уворачивался, хохоча, а мог и вообще убежать. Отец лютовал недолго, мирно так лютовал, по-семейному, как родной закон. Мебели не крушил, матом не изъяснялся, дружков не водил – просто ворчал и, в самых редких случаях, выписывал полосатому сынуле леща. Кстати, само это прозвище – Матрас, пристало к Матрасу именно из-за приговорки его отца «полосатый». У него многие были «полосатыми». Мы пытались выяснить, что за полоски в виду имеются – вдоль позвоночника, как у заключённых, или поперёк, как у моряков?

– По диагонали, – рявкнул на нас обоих отец Матраса, – брысь оба!

Такой полосатости ни у кого не нашлось в Википедии, и мы решили, что диагонально-полосатым может быть неровно свисающий с кровати матрас. Именно так вылёживался от вполне себе дворянской скуки Матрас – распластавшись поперек дивана и спустившись башкой вниз, до пола, за что отец его банил, когда заставал, объявлял лодырем и гнал за стол корпеть и учиться. Матрас ссылался на классиков, но толком не мог объяснить отцу, что такое «барин», и чем он отличается от «дворянина». И приходилось ему брести к своей личной преграде между ним и будущим – к примерно такому же письменному столу, как у меня. Так что, Матраса вполне можно было застукать и за учёбой. Иногда.

Вот, вроде как описал Матраса, которого я набрал, заботясь о своем будущем.

– Корпишь, карантинная душа? – спросил я мудрёно, с выражением, совсем как дяденька, читающий классиков по телевизору.

– Корплю, – признался Матрас, – и читаю маленько.

Я сам много хороших книжек прочёл. Включая «Трёх мушкетеров», о которых не все из моих менее развитых ровесников даже слышали. И кое-что из толстого двенадцатитомного Жюля Верна успел прихватить, который жил на книжной полке в моей комнате. Я твёрдо знал, что и его всего прочту, уже совсем скоро. Из-за хороших книг я честен, благороден и прям с друзьями.

– Как откорпишь, – прямо сказал я Матрасу, – ползи ко мне. Наври там, что не ко мне, а то не отпустят.

Матрас нагло хихикнул в телефон:

– На планете карантин, если кто не знает. Всякие перемещения строжайше запрещены. Сейчас выползу, Серый, жди.

Без меня у Матраса были бы огромные проблемы с инициативностью, а со мной не было.

Однако, надобность переместиться ко мне требовалось оправдать, и я задумался – чего бы такого провернуть нам с Матрасом, чтобы он не сказал, что зря полз?

Хотя и ползти-то ему было всего ничего.

Первое: взять фонарик.

Второе: спуститься со своего восьмого на первый.

Третье: открыть копией ключа вход в подвал.

Четвертое: пройти в подвал.

Пятое: включить свет слева на стенке.

Шестое: закрыть дверь за собой.

Седьмое: запереть дверь на ключ.

Восьмое: постоять побояться пару минут.

Девятое: выключить свет.

Десятое: сделать несколько шагов вниз по лестнице.

Уф-ф… Пожалуй, хватит так досконально. А то мне самому как-то не по себе, так и представил себя в подвале.

После той двери перед Матрасом была ещё одна дверь, за которой начинался уже сам подвал. Освещение в нём было прекрасное, на лампочках, но включать было нельзя, чтобы взрослые не заметили.

Дальше Матрасу приходилось идти с фонариком по подвалу многоэтажки сквозь пару подъездов в сторону моего дома, потом сгибаться до пола и проползать под стенкой. Раньше, видать, тут были какие-то трубы, а теперь было отверстие, как раз под размеры двенадцатилетнего путешественника. Это я так про Матраса, чтобы солиднее.

А за стеной сразу – раз! – и начинался мой дом, потому что наши с Матрасом дома были сросшимися. Фактически, это вообще был один дом, сверху имеющий форму русской буквы «Г», но по-почтовому дома были разные, мой номер восемь, а у Матраса шесть.

Обычно я встречал друга возле нашей двери в подвал, потому что у Матраса в доме замок на подобной двери был человеческий, внутренний, а на нашей двери болтался здоровый амбарный, так мама его называла. Болтался он с моей стороны, а не со стороны жалко мяукающего из подвала Матраса.

– Давай, открывай скорее! Что я тебе тут, кошак подвальный?

И так всегда. Я его, можно сказать, встречаю, как почетный караул арабского шейха у трапа самолёта, а он торопит, как физрук Иван Севастьянович: «Шевелись, пехота!»

– Сейчас, пехота, – обычно бурчал я, отпирая амбарный замок, – заползай давай. Ничего не нацеплял сегодня?

Пару раз Матрас выползал из подвала обвешанный паутиной, как антигерой из кино про супергероя. Тащить в приличную квартиру, то есть нашу, сей результат паучьего творчества не хотелось.

Глава 3

Сегодняшний, выползший из подвала, Матрас оказался беспаутинным, не особенно пыльным, вполне приличным матрасом. Заперев пустоту подвала на висячий амбарный замок, мы поднялись в нашу «двушку» на третьем этаже девятиэтажной буквы «Г».

Поднялись к нам, заперлись, Матрас сразу сказал:

– Мне до шести, а то устану пыхтеть за партой.

– Что, рыбный день? – спросил я, намекая на возможность получить от бати леща.

–Угу, – грустно выдохнул Матрас.

Сложившуюся в мире ситуацию он воспринимал правильно: как возможность ничего не делать. А не как делать то же, что в школе, только дома. Но его батя – широкие штаны, неувядающая футболка – ситуацию не воспринимал. Для него ничего вообще не изменилось, и Матрасовой жажды свободы он не видел в упор. А бездарные трояки сына видел, и огорчался. Свобода была для него синонимом лени, как-то так.

Если честно, и для Матраса она была тем же, в отличие от меня.

– Свобода – это ответственность, – сказала однажды мама, и я запомнил.

Запомнил, но не понял, что это значит. Однако, взрослым пару раз намекнул, что для меня свобода – это ответственность. Намекнул, и жду, что скажут.

– Ах, какой правильный, какой самостоятельный мальчик! – сказали взрослые, и я покраснел.

Вот так и вышло, что свобода у Матраса была неправильная, но настоящая, а у меня правильная, но придуманная. Ох, намучаюсь я с этой свободой, как пить дать.

Ну да ладно. Выдохнул, значит, Матрас своё «угу», как всегда, и потянулся носом в родной телефон. Он в нём не то, чтобы жил, но всего лишь ел, пил и дышал. Таким Матрасам и нужен живой друг, вроде меня, не особенно замороченный на железяках.

Я знал, что оказываю на Матраса исключительно положительное влияние.

– Оставь ты свою железяку пластмассовую, – сказал я, – У меня план. Приключений хочешь?

– Поначитался, – кивнул Матрас с такой уверенностью, будто это он написал все те книжки, которых я «поначитался».

Когда Матрас так говорил, интонация у него была прямо мамина.

Но телефон он всё же убрал в штанину, широкую, как труба, по которой строители мусор спускают в контейнер, когда ремонт в квартире делают. У нас, когда соседи ремонт делали, такой контейнер под окнами стоял, и чего в нём только не было! Я даже не знал, что у людей в квартирах бывает столько старой мебели на чёрный день. У нас-то с мамой этот, как его… минимализм, только самое необходимое. Зато в квартире просторно.

Матрас, хоть и ходит в широких, как у бати, штанах, всегда начинает с сомнений. Это его жизненное правило. Даже не правило – это его кредо, то есть то, на чём Матрас стоит, как личность. Подошва его натуры, так сказать. А сомневается он потому, что ему необходимо время на прогрев двигателя, как у нашей с мамой машины зимой. Матрас сомневается вслух, тянет слова, нудит – а сам в это время разогревается, готовится к тому, чтобы согласиться.

Потому что если не согласится – будет сам придумывать, чем занять себя в свободное от лени время. А этого он не умеет. За это у нас я отвечаю, не он.

– Я уже всё придумал, – сказал я сомневающемуся Матрасу, – Рванём на лесопосадки, а оттуда за кладбище, в манящую неизвестность.

По лицу Матраса стало видно, что после моих слов сомнения в нём только усугубились, то есть возросли и окрепли. Он пожевал губами, как старый верблюд из городского зоопарка, поглядел на меня задумчиво – плюнуть в этого посетителя, или нет? Мне даже показалось, что он меня сперва сверху вниз оглядел, а потом обратно, словно прикидывал – если плюну, то что мне будет?

Я ему показал на всякий случай кулак – вот что будет, верблюд.

Матрасу понравилось, что эти кулаком я как-бы принял за него решение – не плевать. Он расслабленно выдохнул и заулыбался. Все встало на свои места в его голове.

– А почему за кладбище? – всё-таки поинтересовался Матрас на всякий случай, хоть и доверял мне неимоверно, – И твоя неизвестность разве не может манить нас куда-нибудь поближе?

– Так страшнее будет возвращаться, – пояснил я, – ведь уже стемнеет.

А насчёт неизвестности я ему ничего не сказал – она же неизвестность, а не известность. Матрас повертел башкой, пытаясь проглотить то, что услышал. Что, ещё разжевать? Не проходит?

– А зачем нам, когда стемнеет, если в городе почти комендантский час? – спросил Матрас, – Мы что, по шее хотим?

По всему выходило, что вроде как именно этого мы и хотим. И даже если и не хотим, то все равно получим. У Матраса на такие дела нюх, проверено. Всегда, когда он пророчествовал насчёт «по шее», сбывалось. Это его так родитель натренировал своими лещами.

– Не получим мы по шее, – пообещал я Матрасу, – сегодня не за что, пока.

– Ага, – сказал Матрас-рыболов, – было бы за что, так вообще бы… Покушать-то возьмём чё? Ну, бутиков там, лимонада?

Пришлось заглянуть в холодильник. Там жила колбаска, я помнил. Ага, вот и она. И масло сливочное нашлось.

Пригласив на бутерброды колбаску, мы почувствовали, что готовы теперь не то, что до Америки юнгами, но и в Антарктиду полярниками-дикарями. Напилили хлеба, покрыли его тоненько маслом и сверху бухнули по очаровательному кружочку колбаски, цветом под мрамор.

– Дикари – это мы? – спросил Матрас, запихивая в пасть бутерброд.

Он всегда так – что-нибудь сотворит и сразу же задаёт вопрос, чтобы я занялся ответом, а не разбором полётов. И, в данном случае, уж надкусывает, так надкусывает, чтобы не отобрали.

Наверное, он так тоже о своём будущем печётся: будет потом рассказывать внукам о голодном карантинном детстве. А не спросить ли его об этом самом будущем?

– Вы не дикари, – сказал я, – вы мудрецы. Вы о будущем думаете. Будешь в будущем будущим потом потомкам вещать о боевом прошлом, о том, какое у тебя приключение было – сожрал бутерброд ради будущего.

Матрас прожевал бутик, остановил челюсти, и замер. Задумался, сразу видно. Но ненадолго, потому что он оптимист. Оптимисты надолго в размышлениях не зависают.

– Хорошо покушать, – сказал Матрас, – это пролог любого успешного приключения. С пустым желудком в приключения лучше и не соваться, тем более – на кладбище.

– Это как сказать, – заметил я, – возможно, на кладбище лучше с пустым.

Короче, собрались мы с Матрасом, понапихав всякого в рюкзачок, включая бутики и батарейки, и снова спустились в родной подвал – тайно нарушать карантин.

Сбегая в тот день, мы думали, что всего лишь сбегаем из дому, как обычно. Потом уже «жизнь показала», как говорят взрослые, что не «всего лишь». Вдобавок ещё мы сбегали с уроков – потому что «дистанционка». И в ещё один, неграмотно выражаясь, добавок, мы нарушали в тот день закон – это чтобы было что вспомнить, шутя, когда вырастем. Надо же заботиться о будущем, в том числе и о будущих воспоминаниях, верно?

И то ведь, наше это сбегание никогда толком и не было таким сбеганием, как в книжках, когда тайком в порт, на парусник, и юнгой в Южную Америку за приключениями. На Америку мы не решались. Так, сбежим на несколько часиков, и домой. Никаких ярких воспоминаний в будущем, совсем никаких.

Глава 4

Говорят, что всё тайное рано или поздно становится явным. Это означает, что сколько не ври, все равно поймают и пристыдят. Мама часто недовольна тем, что я питаюсь, как курица лапой, то есть «понахватаю» всего подряд, вместо того, чтобы правильно сочетать продукты. Сочетать колбасу с хлебом – это неправильно, от этого живот пучит. И мама, когда с работы вернётся, заметит, что я «искромсал как варвар» хлеб и колбасу, и тут же поймёт, что были сделаны бутерброды. А раз были сделаны бутерброды, значит, приходил Матрас и мы отправились в путешествие.

Вот такая догадка меня, что называется, осенила, и мне стало неприятно.

– Матрас, – сказал я, – мне неприятно, что я маму обманываю. Я же обещал ей, что никуда не пойду.

– Прямо так и обещал, – спросил Матрас, – или просто сказал, что не пойдёшь?

Мы стояли возле двери в подвал, и я уже полез в карман за ключами. Надо было срочно договариваться с совестью.

– Скорее, просто сказал… – неуверенно протянул я.

Матрас усмехнулся, и хлопнул меня по плечу.

– А мне приятно, что у тебя есть совесть, – сказал он.

– И мне, – согласился я, – я ведь ответственный, в отличие от тебя.

Я стоял перед дверью и ощущал, что мне одновременно и неприятно, и приятно. Неприятно от того, что я «скорее, просто сказал», и приятно от того, что совесть всё-таки у меня есть. Мне одновременно захотелось и покраснеть, и обрадоваться, такая во мне шла борьба.

Я тогда поступил умно: подождал, пока приятное победило, выдохнул с облегчением и быстро сунул ключ в старый замок. Обратно дороги не было.

Спустившись под наш с мамой дом, мы пошли направо, в сторону дома Матраса. Там по дороге было интересно: трубы всякие, кабели, железные ящички с гудящим внутри электричеством. Подвалы всегда интересны. Если захотеть, можно было классно поиграть в космический корабль. Мы и играли, когда были маленькими, классе в первом. А сейчас прошли мимо всего космического, подсвечивая фонарями, и подошли к торцу дома Матраса. Здесь заканчивалась наша территория и начинался внешний мир, полный тревожащихся за наше будущее взрослых. Врачи тревожились, полицейские тревожились, продавцы и учителя, водители и дворники, пожарные и библиотекари – все за нас тревожились больше нас.

И только космонавты никогда не тревожились. Они всегда улыбались из телевизора, рассказывали о том, как им работается на МКС, и поздравляли людей с праздниками. Жизнь у них на орбите была шикарной, что и говорить. Именно поэтому хотелось их слушаться. А тех, кто тревожился, не хотелось, потому что они очень хотели, чтобы мы знали, как они за нас боятся. А какая разница, за кого человек боится, за себя или за тебя? Все равно ведь боится. Рядом с тем, кто боится, не всегда хочется быть, мягко говоря.

Это мама меня научила словам «мягко говоря». Означает, что говоришь так, будто у тебя нет зубов и ты не можешь укусить. Хотя и надо бы иногда, мягко говоря.

Дошли мы, значит, до конца дома, притащили пару-тройку потайных знакомых кирпичиков, дотянулись до подвального окна и открыли его. Понятно, не в первый раз мы это делали. Поворачиваешь ручку «стеклопакета» – это так наши окна называются – тянешь на себя, перелазишь потом аккуратно через «стеклопакет», чтобы стекло не лопнуло – и ты в кустах. Мы даже прикрывали окно за собой, привязав к ручке верёвочку, чтобы никто не догадался, что два пацана через это окно выбрались из подвала.

Так и сейчас, мы выбрались из подвала, осмотрелись, как партизаны, чтобы никого не было, и бегом через задний двор к лесопосадкам.

Лесопосадки были «дурным местом», потому что там было много дураков когда-то, и это место они считали своим. Мама ещё говорила, что только дурак пойдёт гулять в лесопосадки, потому что там море битого стекла, прочий всякий мусор, бомжи и собачьи произведения. Что правда, то правда, всего этого там было навалом. Лучшее место, чтобы играть в исследователей дальних планет: с инопланетянами, опасностями и дурным запахом.

Говорили, что здесь скоро всё подчистят и сделают парк. Нам было не жалко, мы своё уже отыграли, когда были маленькими. Пусть строят свой парк.

Хорошо, что наш дом – наша большая буква «Г», если смотреть из космоса – стоял на самом краешке микрорайона. Между домом и лесопосадками других домов не было, прохожих не было, и машин не было – тут вообще никакой дороги не было. Нам это даже нравилось, потому что в космосе у космонавтов тоже дорог нет, они сквозь пустоту летят.

Скорым шагом добравшись до лесопосадок – которые станут парком, как гусеница бабочкой – мы оказались в кустах из мелких ёлок и сосен. Это я так говорю, чтобы сделать Матрасу приятное. Он однажды обозвал маленькую ёлку «кустом», а потом спорить со мною начал, мол, пока дерево маленькое – оно куст, а когда вырастет – тогда оно уже не куст, а дерево.

– Когда оно маленькое – оно маленькое дерево, а не куст, – не согласился я с Матрасом, – А куст – это вообще другое растение. Ты когда-нибудь видел, чтобы из куста смородины выросла берёза?

– Из куста смородины вырастет смородиновое дерево, – сказал упрямый Матрас.

– Тогда ты – куст человека, – подытожил я наш разговор, чтобы согласиться с Матрасом и сделать ему приятное.

– Типа, когда вырасту, стану деревом, – пробурчал Матрас.

С этим я тоже согласился, чтобы Матрасу стало совсем хорошо, ведь он мой лучший друг. Вот как тогда согласился, так до сих пор и соглашаюсь каждый раз, когда вижу кусты.

А сейчас мы в кусты забрались, осмотрелись в отсеках, как в кино про подводную лодку – всё ли у нас в порядке? Порядок – это когда всё на своих местах. В данном случае выходило наоборот, порядок – это когда никого нет на местах. Никаких взрослых: как обычных, одомашненных, так и не обычных – бомжей. Не было ни гуляющих, ни выпивающих, ни просто без толку шумящих людей, и это «вызывало странные чувства». С одной стороны – радовало своей безопасностью, с другой – огорчало отсутствием риска.

Кажется, Матрас это тоже заметил. У него такое лицо было, словно ему велик пообещали, но не дали. Вернее, дали, но не велосипед, а леща.

– Не огорчайся, – подбодрил я друга, – неприятности ещё будут. Нам через кладбище два раза топать, сначала туда, потом обратно.

– Да, это радует, – согласился Матрас, и даже заулыбался.

И мы отважно пошагали сначала сквозь кустистые хвойные, потом обнаглели и «выперлись», как сказал бы Матрасов отец, на дорогу, которую народ протоптал сквозь лесопосадки, как тропу к нерукотворному памятнику Пушкину. По дороге шагать было легче. Я заметил, что несмотря на то, что преодолевать препятствия настоящему мужчине нравится, к манящей неизвестности иногда проще пройти прямой дорогой.

Эта дорога была, конечно, не очень прямой, но более прямой, чем сквозь обдирающие одежду кусты. Ругаться вечером с мамой по поводу испорченной курточки не считалось манящей неизвестностью, скорее наоборот – отталкивающей, и вполне определённой, неприятностью.

Вот так, совершенно неромантично, мы и прошагали наши скудные лесопосадки, на что у нас ушло примерно двадцать минут. На краю лесопосадок располагалось городское кладбище.

– Может, обойдём? – осторожно предложил Матрас, – Или, хотя бы, перекусим? Вечереет…

Матрас не прочёл так много хороших книжек, как я, он у нас больше по фильмам специалист. Поэтому спрашивает, как правило, он, а отвечаю почти всегда я.

Да, вокруг вечерело, как будто на экране убавляли яркость. Хотя нет, нет так. В реальности вечереет куда круче! Цвета на небе не тускнеют, они меняются: светло-голубой становится тёмно-голубым, а синий начинает переходить в почти чёрный. И переходит, переходит так плавно, будто небу неохота чернеть. И вот оно почернеет – а как же облака найдут дорогу домой?

Иногда облака, не нашедшие дороги домой, мрачнеют и становятся тучами, сталкиваются друг с другом, высекая молнии и пуская на землю дождь. Люди тогда суетятся, спешат под крышу – ах, как рано потемнело сегодня, да ещё и дождь, надо же.

И если бы только так вечерело. Вот сегодня ещё и ветер утих. Уж повечерело, так повечерело. Птицы тоже затихли, и даже…

– Бежим! – вдруг крикнул Матрас, и мы понеслись.

– Куда? – спросил я у спины бегущего впереди Матраса, но спина не ответила.

Впереди было кладбище, туда мы все и летели, сначала Матрас, потом мы с рюкзачком. Когда Матрас крикнул своё «Бежим!», оно прозвучало так испуганно и так честно, что я просто понёсся за ним, и всё. Так вопят, когда сверху летит кирпич, или сбоку летит старшеклассник, или снизу летит асфальт, вернее, это ты на него летишь, но тут уж всё равно.

Влетели мы на кладбище, и только там я услышал сзади:

– Эй, парни, а ну-ка стойте! Остановитесь!

– Полиция! – заорал Матрас, – Бежим!

– Стоим, – сказал я и остановился.

Мне было так нехорошо, «мягко говоря», что бежать я не мог. Встал, нагнулся, схватил руками коленки, чтобы не убежали дальше без меня. Сердце тоже хотело дальше бежать, я слышал его. Помотал головой, не соглашаясь с сердцем, потом кое-как оглянулся. Возле входа на кладбище стоял полицейский автомобиль, от него шли в нашу сторону двое полицейских.

– Матрас, – сказал я, – ты фильмов насмотрелся. Мы что – бандиты? Зачем нам от них бегать?

– Щас получим, – заскулил Матрас, – каранти-ин!

Я распрямился, потому что стоять, согнувшись, мне стало совсем плохо. Надо же, а я думал, что я круче, чем я.

До полицейских было метров сто, а может двести, или весь километр, то есть целых тысяча метров. Полицейские спокойно шли в нашу сторону.

«Ясное дело», как говорит Матрасов отец, у Матраса рефлекс. Рефлекс – это когда Матрас сначала что-то делает, а только потом думает. И сейчас он от полиции побежал, потому что рефлекс. Я сразу про его отца подумал. Пугало прямо какое-то, а не отец. Наверняка, Матрас испугался грядущего леща, потому и побежал.

По-моему, что-то у Матраса в башке не так, подумал я, но сказать не успел.

– Ты как хочешь, – сказал Матрас, – а леща мне сегодня совсем неохота. Бежим!

И мы вновь побежали.

– Эй! – крикнул я снова в спину Матраса, – Да не бойся ты так, ничего тебе батя не сделает.

– Дурак, – обернулся Матрас на бегу, – я не боюсь. У него сердце, понимаешь. Мы его бережём с мамой.

Выходило так, что мы убежали, чтобы не расстраивать Матрасова батю, потому что у него сердце.

Я бежал, и плакал, потому что у моего отца тоже, наверное, было сердце. Или сосуды, или лёгкие… мама никогда не рассказывала. И полиции не расскажешь, когда догонят, что у отца друга сердце, вы, дяденьки, нас отпустите, или вообще не ловите. Так и захотелось остановиться, обернуться и крикнуть:

– Сердце! У нас сердце у отцов, не подходите! У Матрасова болит, а у моего было.