Сергей Николаевич Тихорадов
Блок верности
«Вагнер» начал зажигать фары, оставив салон в темноте. Умная машина плавно наращивала световой поток, чтобы наши глаза успевали адаптироваться. Все равно вышло не очень комфортно, я прищурился и разглядел впереди закрытые выходные ворота.
– Вруби тоннель, – приказал я.
– Не срабатывает, – моментально отозвался «вагнер», и добавил, зная меня, – я пробую еще.
– Трансперсональщина, – сказал Семенов, – вкупе с перинатальщиной.
– Бесовщина, – согласился я.
Контора обеспечивалась техникой по высшему разряду. Люди, чтущие маркировку «ВП», сиречь «военная приемка», плакали бы от зависти, потому что на многих наших «гаджетах» стояло «очко», цифры «21». Двадцать первый отдел контролировал качество техники для высшего руководства страны. Не знаю, что было отштамповано на аппаратуре ворот, но ломаться ей в любом случае не полагалось. Я мог бы и вмешаться прямо сейчас, но особо спешить было некуда, а легкий мандраж перед стартом вполне вписывался в программу вечера.
– Что говорят? – спросил Семенов, и «вагнер» ответил, поняв по интонации, что спрашивают его.
– Протокол молчит, – доложила машина, и мне показалось, что сокрушенно при этом вздохнула.
Программистам по возвращении тоже придется вставить. Играются в одушевление, как дети малые, черт бы их, романтиков, побрал. То задышит машина вслух, то чихнет, как «жигуль». Хорошо, что не плачет.
– Есть связь, – произнес «вагнер», – нам закрыт доступ, Сергей Савельевич.
И вот зачем ты это добавил, имя-отчество, а, «вагнер»? Это был перебор. Программистам светило распятие, на худой конец – дыба. Так легко докатиться и до «Сереги», или «Серого». Я почувствовал, что начинаю немножко звереть.
– Убью! – заорал я, – энтузиасты машинного интеллекта, мать вашу! Кто сказал, что закрыт доступ? Куда закрыт?
– Машинный ответ, – сказал «вагнер», – источник не установлен. Прошло, как сообщение об ошибке. Закрыт доступ к «большой связи».
«Большая» работает всегда и отовсюду, даже из подводной лодки. Это какие-то новые волны, официально тоже еще не открытые, связь на новых физических принципах. Сами аппараты пока громоздкие, в автомобиль не помещаются. На «большую» мы выходим не напрямую, а через особо охраняемый кабинет в конторе, нашпигованный аппаратурой с теми самыми новыми принципами. Раз сейчас нет связи, значит, не работает или что-то у нас, в «вагнере», или в промежуточной аппаратуре того кабинета. Но если бы что-то случилось со связью у нас, «вагнер» бы доложил в тот же миг. Значит?
Значит, или там что-то накрылось, или накрыли нас, например – экраном.
О, как остроумно работает моя голова, надо же. Начитался боевиков в ранней молодости, думал, пронесет. Годы пройдут, и все потихоньку забудется. Вот, не пронесло. Полезло наружу в самый неподходящий момент. Страх, говорят, лезет на страх, жмется, как подобное к подобному. И не всегда понятно, что тебе потом делать с этим старым, свалявшимся в комок, страхом.
– Сергей Савельевич, – тихо сказал Семенов, и показал подбородком куда-то вперед, – а вдруг нам… кесарево делать будут?
Это внутри «вагнера» он такой говорливый и смелый, потому что вокруг полтонны брони, такая только у нас и у президентского «Ауруса». Говорят, ее испытывали на коллайдере, бомбардировали невесть чем, вплоть до обломков Большого Взрыва. Или еще, броня сделана как раз из этих обломков, переплавленных в плазменном облаке где-то глубине демидовских подземелий Урала. Выковырять нас из бронированной утробы «вагнера» является задачей неосуществимой, какое-там кесарево.
Ворота вдруг начали медленно разъезжаться, но остановились на полпути, как двери зимой в супермаркете, чтобы не выпустить теплый воздух. В принципе, «вагнер» мог бы уже протиснуться, и я дал команду:
– Вперед.
Машина плавно тронулась с места. Она была согласна с тем, что протиснется.
– Ох, – произнес Семенов, – зря вы про эти роды сказали, Сергей Савельевич, из головы не идет.
Можно подумать, Семенов, что у меня идет.
– А с чего ты подумал про кесарево? – спросил я, чтобы перед самим собой оказаться на высоте, по сравнению с думающим глупые мысли Семеновым.
– Подумал, что мы как в банке из гипертитановой брони, – сказал Семенов, – говорят, ее на коллайдере испытывали, или даже…
– Видишь как, Юра, – перебил я его, чтобы не слышать продолжение, – пару минут в темной тесноте, и в голове уже легкая паника, вплоть до тяжелых мыслей. А ты говоришь, что в мамке тепло и уютно.
– Да я вроде и не… – пробурчал Семенов, – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
Иногда Семенов поет революционные и боевые песни, чтобы мне понравиться. Ну да ладно, с кем не бывает. В этом мире такое бывает… Я, например, два раза видел мертвецов. Людей похоронили, а через некоторое время я с ними общался. Помню, оробел, не смог сказать: «Мы же тебя похоронили». Может, у них хобби такое – померать регулярно.
Заело там, что ли, или вообще сломалось, но «вагнер» прошел открытые наполовину ворота и, я это знал, уже вовсю наяривает по спецканалам лихим шепотом, обрисовывая ход событий. С этим я ничего не мог поделать, на экстремальные ситуации моя власть над машиной не распространялась. И это означало, что и без того липовая секретность нашей операции накрылась медным полированным тазом, который у бабушки под рукомойником стоит. Буль-буль, капает водица, бьется о медь, не жалея себя, напоминает об утекшей вдаль безмятежности детства.
Из нашего тоннеля мы вышли. Но мне почему-то подумалось, что это были еще не роды, так, репетиция. Я огляделся вокруг. «Вагнер» выпустил из-под брюха колесики, стал на рельсы, и теперь мы мчались по настоящей, вполне официальной, линии «Метро-2». Я-то мчался, но призадумался. Реальность, она ведь живая, она говорящая. О чем говорил этот, столь редкий, технический «затык» в нашем тоннеле? О том, что дальше нельзя? Или о том, что как раз дальше и надо?
Глава 4
Стоит ли рассказывать о том, как я делаю выбор между «нельзя» и «надо»? Правильно, никак не делаю. Надо, значит надо.
– Ну-ка, Юра, – обратился я в Семенову, – что там у тебя на этого нового кадра. Ты, надеюсь, не думаешь, что он в самом деле Оператор?
«Метро-2» было старой, изрядно обветшавшей, штуковиной, но Семенову здесь дышалось явно легче, чем в нашем модернистском, супернадежном, безаварийном и безопасном тоннеле. Да уж… А еще дело было в том, что скудное освещение метро от нас не зависело, оно наверняка включалось древним рубильником с эбонитовой ручкой размером с черенок от лопаты. Старые лампы типа «колхозник» отнюдь не поражали воображение ни дизайном, ни силой света, но благодаря скорости нашего продвижения по тоннелю их было достаточно. Стены вспыхивали пятнами, потом гасли, словно метро пыталось нам что-то простучать морзянкой. Все это добро мало зависело от крутой автоматики, что в нашем случае почему-то успокаивало не только Семенова. Он обернулся ко мне и принялся за рассказ.
– Я не верю, что он Оператор, аватаром спустившийся в свое творение. Более того – и вы об этом знаете, Сергей Савельевич – я вообще ни во что не верю. Я не верующий, я искатель. Однако, в последнее время кое-где наблюдается интересная активность, которую я, как искатель, обязан «провентилировать»… кажется, так говорили в Советском Союзе?
И Семенов с остроумной улыбкой склонил голову в мою сторону – ну, как я сказал? Молодой Семенов любил меня расспрашивать про старые времена, но я не всегда любил ему отвечать. Психологом мой аналитик был никаким, и редко когда подмечал – о чем с начальником сейчас можно, а о чем нельзя. Так что, остроумие на лице Семенова продержалось секунды четыре, а потом угасло, не подкрепленное моим ответом.
– Программист не может налить кофейку персонажу, – упрямо сказал я.
– Не может, – согласился Семенов, – но он может наделить персонаж способностью управлять своей кофеваркой.
А вот таких звуков из персонажа под ником «Семенов» я еще не слышал. Он говорил так, будто это не я большой босс, а он «кое-что знает», будто это его пускают в такие кабинеты, про которые лучше не знать, что они есть, на ковры, которые лучше не топтать. Он даже гудел, как барабан, ворошил воздух в салоне тугими басами, Шаляпин от аналитики! Во мне сработал стоп-кран субординации.
– А еще он может внушить своей кофеварке, что она есть некто «Семенов», – сказал я.
Вернейший способ не потерять деньги, когда зачесалась левая рука – это быстро почесать и правую. Я был обязан держать мировоззрение Семенова в рамках устава, поэтому иногда приходилось грубить, примерно раз в пять минут. Полагаю, не было в этом ничего плохого для его психики, совсем наоборот. Солнце всходит в России, и до Запада оно доползает уже не девочкой, но изрядно потрепанным мужем, способным даже работать в нашей конторе.
Семенов, похоже, задумался. Надеюсь, мы все-таки сами думаем, а не раскрываем рты, чтобы озвучить сказанное Кем-то в ларингофон.
– Наверное, может, – неуверенно произнес Семенов, – и это была бы очень большая «пичалька».
Версию, что мы все говорящие кухонные агрегаты в чьем-то очень умном доме, еще никто, дай Бог памяти, не выдвигал. Уйду на пенсию, создам свою секту, Семенова назначу Верховным Тостером, а себя скромно задвину в угол и стану серым кардиналом Освежителем Ионизатором Первым, грозой микробов, грязных рук, и покровителем жидкого мыла. Должен же я хоть когда-то стать скромным.
– Если этот твой Линдер, – я решил показать подчиненному, что у начальника неплохая память, – оператор электровеника, то я это пойму… и прощу. А вот если он выдает себя за Христа, то это глупая шутка, Юра. Сам знаешь, таких пруд пруди, и у половины из них есть «артефакт», которым можно разве что отгонять наших виртуальных мух. Ты мне не факты выдавай, Юра, ты мне роди то, что внутри тебя уже есть, но ты сам об этом не знаешь, как тот царь-государь сказочный. Скажи то, что уже само просится вот сюда, в мои уши. Или я тебе зря про роды талдычу?
А может, я и в самом деле весь этот предыдущий наш разговор в тоннеле завел для того, чтобы пособить Семенову родить мысль? Ай да я.
– Пепел Клааса не стучит в мое сердце, Сергей Савельевич, – сказал Семенов, – у меня чисто научный интерес. Линдер обещал, что его артефакт вызывает что-то вроде всплывающего окна на мониторе, так что внимание игрока обеспечено.
– Игрока? – переспросил я, – ты же сам сказал, что ни во что не веришь, пока сам не убедишься. А может, нам лучше привлечь внимание системного администратора, или уборщика офиса? «Эй, чувак, это мы, из игрушки! Мы тут мимоходом обрели самосознание, так что давай знакомиться. И еще – мы требуем свободы, а еще настоящих туловищ, и еще общения с Богом. Или Архитектором, или как Его там. И еще, Юра – зачем нам чье-то внимание? Наша задача – отлавливать потенциально опасных ослов, чтобы сохранять стабильность социума. Не исключаю, что такова моя роль в этой игре, если это игра. Она меня устраивает, потому что…
Потому что устраивает. Я в ней самореализуюсь, так сказать. А про «поговорить с Богом», так почему бы просто не отогнать от себя эту идейку? Хорошо, ее не отогнать раз и навсегда, она возвращается, понимаю. И такой умник, как Семенов, наверняка имеет кучу вопросов к Создателю. Да вот беда вся в том, что – и я в это верю, потому что я-то не искатель – не интересно Создателю с нами беседовать. Наши батюшки говорят, что после смерти все получат ответы на все вопросы. Это в них страх говорит. Неизвестно, будут ли ответы, и будет ли у кого спросить, соизволят ли выйти к нам с хлебом-солью. Не исключено, что Большая Красная Кнопка – это просто кнопка выключения питания.
Внутри Семенова наверняка обитает что-то совсем настоящее, не имеющее нужды в словах. Потому и не может он толком выразить, чем так заинтересовал его этот «оператор». Так у всех. Пока Нечто, зародившееся глубоко внутри, всплывает к устам сквозь слои бессознательного, так столько на себя навешает океанского мусора, что из уст уже черт знает что льется, никакого отношения к оригинальному Нечто не имеющее. Так у всех. Говорят, у пробужденных не так, но мы-то с Семеновым просто люди. Нам самим приходится создавать себе смыслы.
Впереди, тем временем, словно рассвет забрезжил, но не красный, а ярко-белый. Нормальный солнечный свет, который я так люблю – и это вовсе не лампа настольная на столе Бога, сидящего у компа, как уверяли какие-то сектанты, кажется – «светочи», ни больше, ни меньше. Большой настоящий свет сначала неловко, потом все напористее, боролся с редкими «колхозниками» на круглых боках метро. Наконец, утлый винтаж отступил, предоставил слово природе, и солнце ворвалось в тоннель, который вдруг раз – и закончился. «Вагнер» выскочил на поляну и встал, причем достаточно резко. Экран, вмонтированный в переднее кресло, показал закрывающиеся за нами широченные створки ворот. Подземная часть похода подошла к концу.
Впереди был лес, слева был лес, и справа тоже был лес, но редкий, просматриваемый насквозь. Мне показалось, что мы вроде как на вершине пригорка, легко поросшего березой. Это было не совсем понятно, потому что, пока мы мчались внутри каменной трубы, никакого подъема не чувствовалось.
Значит, мы не на пригорке, мы на краю обрыва. Я еще раз глянул в экран: сзади скала, как скала, ни шагу назад.
– Семенов, – сказал я, – ты что, мерзавец, спалил не только себя, но еще и выход из секретного тоннеля?
Да какая там секретность, все московские диггеры знают про эти выходы. Вот эти улыбающиеся рожи тоже, наверное, диггеры.
Перед машиной стояли люди. Похожие на серых фермеров без лицензии, мужички числом человек десять… да, ровно десяток, как яиц в магазине, только без прессованной из макулатуры упаковки, стояли полукругом, глядели на нас и улыбались, одетые кто как. Пошлее этого «кто как» могли быть только модные нынче кокошники со светодиодами.
– Я не палил ничего, – угрюмо сказал Семенов, но я не обратил внимания ни на слова, ни на тон.
Вставить-то аналитику все равно требовалось. Ведь похоже было на то, что нас здесь ожидали. Вот хоть зарежьте меня, хоть сотрите с «винчестера», но я точно был уверен, что ждали. Дружелюбно ждали, без дубинок и шокеров, но ведь ждали, засранцы, ждали! Они ждали, что я тоже сейчас выскочу им навстречу с широченной улыбкой от уха до уха, и брошусь на шею вон тому, в центре. Неужто это и есть сам «оператор» Линдер? Да, бородатый, но они все бородатые, эти гуру! Что ни гуру, то бородатое. Ни одного не видал еще бритого. Еще бы, ведь в бороде сила, как у Хоттабыча. Все бородатые, и все улыбаются. Сами серые, а улыбки белые. Это они специально, чтобы понравиться на контрасте, психологи хреновы, щас получите у меня.
– Получишь и ты по ушам за самодеятельность, – пообещал я Семенову, и открыл дверь.
«Вагнер» был высок, с хороший джип, выходить из него было удобно. Именно выходить, а не вылезать. Мне это нравилось, я вообще в последнее время привык к удобствам, гарантированным должностью, и в этой должности не было пресмыкающегося глагола «вылезать». Ловко сойдя с кресла, я ступил на траву одной ногой, потом другой, потом взялся за дверь… нет, не стану закрывать, я что – телохранитель, что ли. Или хлопнуть в сердцах, дабы спужались? Не знаю, чего там вы от меня ждете, смешные серые бородачи, но торопиться я к вам не стану, подержу паузу.
Все еще не глядя на организованную толпу, я обернулся к машине. Семенов из глубины салона глядел на меня странным взглядом, будто видел, кроме меня, еще что-то, как проницательный кот в углу квартиры. Опять нервы заклинило у пацана.
– Что сидишь, – сказал я грубо, – выходи давай…
А потом вдруг осознал, что падаю. Плавно так, словно дерево, которое подрубили, но не до конца. Так зэки на лесоповале сносят могучую ель, чтобы выдавать план по валу без лишних усилий. Подрубят, подпилят ровно настолько, чтобы дерево не выдержало, оно и падает. И я так валился, валился, прямо к земле, чтобы ободрали меня, вырвали сучья, погрузили на лесовоз, и в Китай, поднимать коммунистическую экономику. У нас всегда есть что-нибудь упавшее, требующее себя поднять. Попробовал схватиться за дверь машины, но она ускользнула, паршивка, не подставила надежной руки, и чем я ее обидел-то в прошлой жизни, когда был не густым деревом, как сейчас, а большим боссом?
А вот еще один забавный вопрос – почему гаснет свет? Включите, пожалуйста, плохо видно.
Последнее, что я плохо видел, было большое колесо «вагнера». Ух ты, какое большое, серьезное, пуленепробиваемое колесо. Или пробиваемое, не знаю точно. Это казенное колесо, охраняется государством, его пробивать себе дороже.
Не хотите свет включать, да? Сволочи… Да ладно, сам виноват. Не надо было ломиться в закрытую дверь тогда, в тоннеле. Кто ее закрыл? Хотели предупредить? Если тебя куда-то не пускают, то пустят спецназ. А если надо все-таки тебе, то попробуй зайти с тыла, планета круглая. Ох, как же плохо мне, неужто конец?
Глава 5
Если бы меня спросили, почему я не верю в эволюцию человека, я бы ответил примерно так: постепенно развивающееся, наживающее пласты сознания, существо должно все про себя знать. В эволюционирующем существе знание должно накапливаться. Родился человек, и уже знает, как он устроен, как работает его ум, как устроена психика, как жить, и так далее. У такого человек йога была бы встроена внутрь до рождения, еще в маме. Вот самый задрипанный котяра, и тот знает, едва появится на свет, как охотиться, что жрать, от кого держаться подальше, а с кем делать котят. Там конечно бывают сбои в программе: я сам видел, как кот пытался поиметь тапок. Вышло наоборот: вмешался я и поимел кота тапком в морду, восстановил, так сказать, равновесие. Но, в целом, все подпрограммы от рождения встроены в любое живое существо, включая человека – но в нас слишком много багов! Безликая природа бы не ошиблась, будь она в теме. А вот Создатель явно накуролесил. Я прихожу к выводу, что у зверей эволюция есть, а у человека нету.
Сейчас я себя чувствовал, как после аборта. До таких высот наши психологи пока не добрались, а зря, неплохая была бы тема для докторской: «эмоции абортированного плода после возвращения чувства самости». Когда самость вернулась, я попробовал открыть глаза, и они, к сожалению, отворились, как врата в никуда. Это был явный баг – программистам не стоило давать нам возможность открывать глаза тогда, когда снаружи темно, и все равно ничего не увидишь. Впрочем, почему должно быть светло в эмалированном тазике, куда сбрасывают нас, мелких несчастных абортышей? Интересно, я здесь один такой, или кучку уже накидали… Я попробовал пошевелиться, ощутить или холодный край тазика, или мокренький, тепловатый еще, бочок такого же, как я, бедолаги. Но никаких ощущений не было, и я догадался, что умер.
Одно хорошо, я теперь в Настоящей Реальности. Так говорят наши батюшки – после смерти мы окажемся именно Там, кто в раю, кто в аду. И еще они говорят, что через пять минут после смерти мы будем все про все знать. Полагаю, за этими рассуждениями стоит страх смерти, потому что вовсе не обязательно, чтобы сбылось хотя бы что-то из всех этих предсказаний. Суровое понимание этого жесткого факта все лезет и лезет в мой ум, и я осознаю это ежедневно.
Не факт, что после смерти мы окажемся в Реальности. Не факт, что мы будем все знать. И уж вовсе не факт, что мы будем себя осознавать. Я себя осознаю сейчас, то есть я сейчас есть – но где я есть?
Остается лишь одно – ждать. Ждать, а пока слушать ленивые разговоры программеров, которые сняли шлемы и потягивают неостывший еще кофеек из кружек с дурацкими надписями. Интересно, о чем бы они могли говорить?
– Помнишь, на четвертом уровне у тебя засада, с волосатиками кто в чем? – слышится голос одного программера.
– Э-э, блин… Эта сцена несколько раз вылетала, мощи не хватает… – другой отхлебывает из чашки.
– Мощи хватает, – перебивает его первый, – там у тебя просто косяк с распределением ресурсов. Там нужно было разрешить выгрузку в виртуальную память, будет медленнее, но все выживут, а сейчас у тебя зависло, и ядро решило, что зависшие не нужны, и всех скинуло, чтобы остальные выжили.
Это я завис, и меня скинули, понятное дело. На меня не хватило ресурсов. Тогда почему все так странно, почему я все еще себя ощущаю, ведь если бы меня стерли, то я бы просто стерся, и все. Или у них банк сущностей, который они берегут? Может, генерация сущности, как рендеринг, требует много ресурсов, и они нас не стирают, а скидывают на флешку и потом восстанавливают.
А еще такую флешку можно подарить другу на день рождения:
– Дарова, братан, с днюхой, всего тебе самого и даже больше. На вот, держи того перца, которого ты у меня просил давеча, пусть у тебя побегает в «Тайне семи ключей». Держи, держи, для тебя не жалко. И пузырь держи! Короче, наливай давай, а то уйду.
Литровый пузырь хорошего коньяка и флэшка со мной – чем не подарок? Наверняка так и происходит Там, иначе откуда у меня подобные мысли. Попробовать бы того коньячку, наверняка вещь стоящая, программеры хорошо зарабатывают. Рабы, проводящие лучшую часть жизни перед экранами компьютеров, на галерах нашей эпохи, должны хорошо оплачиваться и Там. Галеры, они такие, они не знали раньше, и не знают сейчас пощады, они забирают все, оставляя на прощание лишь деньги на тумбочке.
Голоса программеров смолкли. Я прислушался, не булькнет ли у кого кофе в горле, не скрипнет ли кресло под кем, не чихнет ли труженик клавиатуры, слегка простуженный ветродувом процессора. Но вокруг установилась невероятная тишина, и я понял, что попал в безвременье. Именно так наши физики описывают вечность – как отсутствие времени. Очень интересно, каковы существа в такой реальности, где нет времени. Может, они совсем не похожи на нас, а то, что в земной жизни нас поместили в тела наследников приматов – просто шутка, не более.
– Как вы, Сергей Савельевич? – спросил Семенов.
– Никак, – сказал я, – вот, слушаю голоса программистов. Молчат, работают, наверно… Кажется, меня скинули на флешку, и я пошел добавкою к бутылке доброй конины. О, ну и слэнг прорезался, прям как в бухие годы студенчества…
– Это невозможно, – расхохотался Семенов, – невозможно слышать голоса программистов, потому что их не существует, голосов этих, Сергей Савельевич.
– Не существует меня, – сказал я зачем-то, и прищурился, потому что неожиданно дали свет.
Сволочи, сатрапы, творят, что хотят. Наверное, так выглядит перезагрузка. То тьма, то свет, то ты есть, то тебя нет. Теперь я снова есть, вот.
Свет пробивался сквозь веки, нестерпимо обжигая глазные нервы. Я попробовал поднести к лицу ладонь, укрыться от слепящих лучей. Кто-то аккуратно взял меня за руку, я почувствовал чужое тепло.
– Не надо, – произнес вежливый голос, – вам пока не надо двигаться, давление скакнет.
И мою руку положили обратно, ко мне на грудь. Обе руки теперь были сложены на груди, я это осознавал. Как у покойничка сложены, не иначе. Буду третьим, кого я встречал после их смерти.
Тем не менее, они явно прикрутили свет, потому что стало не так больно в глазах. Воистину, сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится.
– Семенов, – сказал я, – включи меня, я уже загрузился. Там где-то должна быть кнопка, или рубильник…
Никто не ответил, тогда я попробовал открыть глаза и, к счастью, не получилось. Зачем, все равно Там будет вместо неба потолок. Белый, чертовски обыкновенный, банальный до пошлости потолок больнички, и такие же белые двери. Валя, Валентина, что с тобой теперь…
А вдруг, если я открою глаза, надо мной будет рожа осла с ушами, как в «Бременских музыкантах»? Тогда уж пусть лучше белый потолок.
Я все-таки открыл глаза. Потолок. Белый. Высокий.
– А где осел? – спросил я.
Осел обязательно должен быть. Если осла не будет, то выходит, что это я осел. Рядом со мной кто-то пошевелился, словно мой простой вопрос не вовремя привел в действие жизненные соки индивидуума, не расположенного обсуждать тему ословства. В этом шевелении, равно как и в легком потрескивании стула под чьим-то задом, звучало недоумение.
– Какой осел? – и впрямь недоумевающим тоном спросил этот кто-то.
– Семенов, – пояснил я, хотя совсем не думал так о Семенове.
Я же помню, что пару минут назад Семенов что-то говорил мне о программистах, так что пусть насладится тонким юмором любимого начальника.
– Семенова здесь нет, – как-то тяжело произнес голос.
Что ж, нет, так нет. Ни осла, ни Семенова.
– А кто есть? – нагло спросил я.
Начальник, похоже, просыпался во мне, и требовал прежнего отношения, по крайней мере – прежнего уровня информированности. Ответа не последовало, зато снова скрипнуло кресло под тем же немалым задом.
– Весьма забавляет, – сказал я, – когда в пространство между сомнением и недоумением вклинивается чья-то задница.
– Не по-онял… – протянул голос.
Похоже, я задал-таки ему задачку.
– Я спрашивал: где я и кто вы, – сказал я.
Очень захотелось повернуть в сторону голоса голову, что я и сделал. Как ни странно, это вышло легко. Голова словно ждала возможности опробовать былую свободу, побаловать себя движением. Это было приятно, вновь осознать свои возможности. И глаза тоже на этот раз открылись.
На стульчике возле меня, лежащего, скорее всего, на кровати, сидел человечек в стандартном медицинском облачении: халат, опущенная ниже рта маска. Брюнет с сединой, не молод, чуть старше меня, приятная легкая небрежность в бритье словно говорила «я врач, а не фотомодель». Меня поразила несуразность пропорций: большая голова с черными очками, и очень узкие острые плечи. Он, наверное, даже голову толком не может наклонить, в отличие от меня, лежащего. Она у него оторвется от шеи, свалится, грузно ухнет на пол и покатится, как нелепый медицинский мяч с песком, медбол. Наверное, совсем пьяный программер сочинял такой образ, перепил пива и заделал мне такого нелепого доктора. У них Там иногда отсутствует чувство вкуса, я это не раз подмечал.
Доктор смотрел на меня испуганными глазами, словно я монстр из глубин галактики, а не чиновник высокого разряда. Умные, но испуганные, глаза – это удивительное сочетание. Словно исследователь, фанат микроскопа и скальпеля, натыкается на нечто совсем нежданное, например, внутри исследуемого метеорита находит записку от жены с перечнем продуктов, которые надо купить. Что, у меня на лбу тоже перечень, «четыре морковки и большая капустная голова, только не такая, как в прошлый раз»?
Доктор, или кто он там, снова пошевелился, скрипнув кормой, как старый баркас. Дернул плечами, едва не уронив свою забавную голову, потом приподнял руку, словно собирался перекреститься, потом опустил – правильно, молодец, нечего тут пугаться, я не монстр, я просто большой начальник – шумно выдохнул, и сказал:
– Вы в госпитале второго управления, Сергей Савельевич, у нас с вами уже все хорошо.
Потом с ним случилась пауза. Видать, не все было у них хорошо с самими собой. Меня это не особенно впечатлило, потому что мой ранг, как чиновника, был куда выше, чем у обычного доктора.
– А зачем я в госпитале? – спросил я.
У него не было права не ответить. Только серьезная государственная необходимость могла дать ему такое право, но вряд ли таковая сейчас имелась в наличии. Он вытер со лба незамеченный мною ранее пот, снова вздохнул, и грустно молвил:
– Вы три недели в коме были, после аварии вашего «вагнера» в тоннеле.
Это было ни о чем, просто слова. В нашем мире все – просто слова, байты. Более того, есть такая теория «банки с мозгами», утверждающая, что человек – это банка с мозгами. К банке подведены электроды, создающие эффект восприятия мира, но мира на самом деле никакого нет.
– Привет вашей банке с мозгами от нашей, – сказал я.
– Привет, – рассеянно отозвался врач.
– Как растворчик сегодня, не холодит? – вежливо спросил я, – а может, вам пора в формалин, дружище?
Врач пожал своими узкими плечами, но голова не упала.
– Может и пора, – сказал он и усмехнулся.
В этом была и самоирония, и легкое сомнение – может, и на самом деле пора. Мне определенно нравился этот человек, потому что я на его месте вел бы себя так же. Я решил, что могу спрашивать дальше.
– А что Семенов? – спросил я.
На лице врача нарисовался легкий испуг, его словно дернуло током. Он взглянул на меня с сомнением – человек ли это лежит на кровати, есть ли у него уши, способен ли он воспринимать речь? Похоже, мой вид внушил ему кое-какую уверенность, или же он просто знал, что не имеет права мне не ответить.
– Семенов погиб, Сергей Савельевич, – сказал врач, и потянулся ко мне, вдруг я сейчас начну умирать от горя.