Сергей Николаевич Прокопьев
Драгоценная моя Драгоценка
Под звуки венского вальса
Детей дяди Сени – Ивана, Василия и Надюшку, – как мать наложила на себя руки, взяли на воспитание Иван Фёдорович и Василий Фёдорович Кокушины. Да вскоре обоих моих дядей раскулачили и выслали, Ваня и Вася пошли по миру. И растерялись на долгие годы. Оба попали на войну, да не зря говорят: Бог сирот бережёт, встречу уготовил братьям не где-нибудь – в Вене. Что один, что другой воевали в пехоте. Василий, правда, не в окопах – писарем при штабе полка. Когда мой отец нашёл его в 1958-м, он нам такие письма писал, залюбуешься – произведения искусства. Семь классов перед войной в детдоме окончил. Почерк любо дорого – буковка к буковке… Сыновья мои в школе учились, показывал им в качестве примера: «Вот почерк, достойный уважения и восхищения!»
В Вене Василий в середине мая сорок пятого сбежал в самоволку. Войне конец! Жив! Счастье-то какое! Улизнул из части Вену посмотреть! В городе-красавце столько диковинного для выросшего в забайкальской глуши парня. Глазей, не боясь выстрелов, артобстрелов, бомб с неба. Идёт по городу солдат в беспечном настроении, нюх, что называется, притупился от переполнявшей грудь радости, и на патруль нарвался. Выворачивают из боковой улочки три воина, облечённые властью останавливать праздношатающихся победителей. Относительная вольница, что имела место сразу после взятия Рейхстага, быстро закончилась, нашему солдату спуску давать ни в коем случае нельзя. Василий начал выкручиваться, объяснять, что на двадцать минут выскочил из части. Лейтенант в его документы смотрит:
– Фамилия, говоришь, Кокушин Василий Семёнович! А брат Иван у тебя есть?
Случай из разряда чудесных. Иван был из той же части, что и воины с повязками патруля на руках. «Нарушителя» патруль забрал с собой. Заодно решили фронтовички подшутить. Использовать создавшуюся ситуацию в весёлых целях. Настроение тоже радостное – войне самый что ни на есть по всей форме конец. Задержанного оставили за дверью, Ивану Кокушину объявили, мол, тебя какая-то фрау Инга домогается, требует в срочном порядке. Никого кроме тебя не желает. Взамен предлагали на выбор любого из патруля, нет, непременно «Ваньюшу, майн либен» подавай. Его одного хочет видеть и больше никого не желает. Иван удивился: «Какая-такая Инга?» Сроду никаких Инг знать не знал. Но заинтриговался. Выходит к Инге и глазам не верит…
Многократно братья выпили за Победу, за встречу, за мирную жизнь. Даже под звуки венского вальса чокались солдатскими кружками – вальс звучал из трофейного патефона.
В 1971-м Иван приезжал в Троебратное. Как они с Ганей сцепились! До кулаков дошло, отец разнимал. И не по причине «ты меня уважаешь?». Разговор зашёл о политике, о восстании, в котором Семён Фёдорович был одним из руководителей. Иван расшумелся:
– Я бы своими руками застрелил отца. Чего он добился? Как я тогда с ума не сошёл! Увидеть маму с перерезанным горлом! А Надька в крови измазалась, ревёт, по полу ползает. Бросил нас, убежал! Враг он, враг! Что дало его восстание?
– А как можно было терпеть эти издевательства?! Эту наглость?! – кричал Ганя.
И рассказал, как обошлись с Анной Павловной Кузнецовой, родной сестрой маминого отца. Её мужа Дмитрия Петровича Кузнецова мама называла дядюшкой. Он с началом коллективизации тоже махнул через Аргунь в намерении плацдарм подготовить, затем скрытно перевезти семью. И не смог. Через много-много лет вернётся в Кузнецово… Мы с отцом были на его могилке в 1981 году… Анну Павловну после бегства хозяина раскулачили и с пятью детьми вышвырнули из дома. Четыре девочки, старшей восемь лет, а сыну года ещё не исполнилось. Среди лютой зимы выгнали за ворота, забрали всё, даже самовар! Врагам народа самовар не положен. Анна Павловна – женщина сильная, выкопала землянку. Одна, без чьей-либо помощи. Героическая женщина. В колхоз её – враг народа! – взять не могли, а надо как-то кормить семью. Устроилась в бригаду золотодобытчиков. Наравне с мужиками работала. Копали шурфы, доставали породу, однажды была внизу, наполнила бадью, отправила наверх, а принимающий упустил, и по голове… Бог хранил… Сотрясение, наверное, получила… Поболела, рассказывала, голова несколько дней, да и прошло…
И победила женщина в войне с властью, которая уготовила семье верную гибель. Выжила и детей ни одного не потеряла. Отец с ней встречался в 1973 году, когда в первый раз ездил на родину. В 1981-м мы застали Анну Павловну уже в беспамятстве, не узнала нас. А муж её Дмитрий Кузнецов осел в Драгоценке и женился на Аполлинарии Ивановне. Я уже не один раз упоминал эту волевую женщину, мужа которой в Тыныхэ каратели расстреляли в 1929-м. С дядей Кешей Аполлинария Ивановна разошлась и сошлась с Кузнецовым.
Кузнецова в 1945-м СМЕРШ забрал, как «тридцатника», так именовали чекисты тех, кто перебежал в коллективизацию, в тридцатые годы, в Маньчжурию. И вот тоже судьба. Отсидел одиннадцать лет, нашёл бывшую семью… И Анна Павловна приняла его. Знала, что был женат в Трёхречье, но простила… Сама больше замуж не выходила. Судьба с этой семьей распорядилась так, что дала им в молодости десять совместных лет, затем рок в лице советской власти разбросал на двадцать четыре года, но всё же закончили жизнь рядом. Двадцать лет им было ещё подарено. Анна Павловна досмотрела мужа, он обезножил за год до смерти, а в 1975-м похоронила… Внуки их живут в Забайкалье, приглашают меня в гости…
– Какими извергами надо быть – женщину с детьми на улицу выгнать! – пытался достучаться до Ивана Ганя. – Даже самовар забрали. Подыхай вместе с детьми, не достойна ты самовара! Как мог твой отец вытерпеть такое?! Ты должен гордиться им! Это герой, не побоялся, заведомо зная – проиграет, подняться на это зверьё! Чтоб знали – не все шею под их ярмо подставят!
Ганя пытался объяснить, что сунься дядя Сеня из Драгоценки в Кузнецово, махом бы скрутили. Чекисты мечтали об этом, ждали его. Дядя Сеня знал: детей его взяли старшие братья. И надеялся, поутихнет-поуляжется, тогда постарается забрать их.
– А мы побирались, – упрямо обвинял отца Иван, – я всю жизнь ношу клеймо сына белогвардейца. Враг он! Враг!
– Он был настоящим казаком, настоящим русским, почище тебя – коммуниста!
– Я воевал, а он, поди, мечтал, чтобы Советский Союз лёг под немца!
– Не ври, если не знаешь! Не наговаривай на отца! – возмутился Ганя.
И рассказал, как они в сорок втором году в Драгоценке с братом Афанасием поправляли заплот в ограде и судачили: победят советские немца или нет! Тут дядя Сеня подходит. Афанасий спросил мнение дяди: одолеет немец или кишка тонка? Дядя и говорит:
– Я пусть немного, но повоевал у атамана Семёнова. Красные такие же русские! И умеют драться! Мы раз схлестнулись с отрядом Метелицы, забайкальский казак, есаулом был в Первую мировую. Да к красным подался. Еле ноги унесли от него. Убеждён, Россия обязательно победит!
Ганя Ивану тычет пальцем в лицо:
– И это отец твой! Враг народа по советскому определению! Да будь он врагом, разве так бы сказал?!
Клеймо «сына белогвардейца» не помешало Ивану служить на то время в милиции, а сразу после войны был старшиной в войсках НКВД, охранял заключённых. Стычка с Ганей у них получилась бескомпромиссной. Ганя крыл на чём свет стоит коммунистов-революционеров.
Он часто сокрушался, подвыпив:
– Ну почему Семёнов не расстрелял Ленина в семнадцатом!
В лагере от семёновцев из Харбина слышал, что его боевой атаман, овеянный славой героя Первой мировой войны, летом 1917-го прибыл в Петроград, полный решимости скрутить голову назревающей революции. Наделённый полномочиями Временного правительства, изучил документы Генерального штаба и следователей Временного правительства по факту попытки неудавшегося июльского переворота, затеянного большевиками. И выяснил, что Совдеп, куда ни плюнь, состоит из дезертиров и уголовников, освобождённых Февральской революцией. Пришёл к выводу, что к власти рвутся подонки-инородцы, у которых ничего святого за душой. И предложил полковнику Муравьёву, тот занимался организацией Добровольческой армии, уничтожить это антироссийское кубло. Срубить голову системе разложения и предательства, внедряемой слетевшимися из-за рубежа на запах русской крови «специалистами».
План Семёнова был прост, как выстрел: силами курсантов двух военных училищ сделать переворот. Молниеносно занять Таврический дворец, арестовать Ленина и Петроградский совет. И всю эту шайку кайзеровских шпионов и заговорщиков, поддерживаемых американскими ненавистниками России, на месте расстрелять. В одночасье уничтожить осиное гнездо. Власть передать Верховному главнокомандующему генералу Брусилову. И ни в коем случае раньше времени Главковерха не посвящать в тему переворота. Поставить перед свершившимся фактом.
Семёнов, который однажды на германском фронте с полусотней казаков пошёл на сотню прусских улан, элиту немецкой кавалерии, и вырубил всю, без сомнения снёс бы лысую голову вдохновителя революции… Сколько раз он совершал бесстрашные рейды по тылам противника. Был георгиевским кавалером, награждался Золотым Георгиевским оружием. Победный командир, удача любила его.
Муравьёв от дерзкого предложения завибрировал, замандражировал, побоялся за свои погоны и доложил о замысле лихого атамана Брусилову, тот тоже испугался, не зря потом служил в Красной армии.
– Задуши Семёнов эту нечисть, и всё бы пошло по-другому в России, и у нас с тобой! – сжимал кулаки Ганя.
Про Ивана говорил:
– Ладно, служил он вертухаем! Там тоже были нормальные мужики. Но нельзя быть таким непроходимым, нельзя так слепо верить пропаганде.
Иногда беру грех на душу. Вспоминаю Ивана, и вдруг мелькнёт чёрная мыслишка: ведь в его словах: «Я бы своими руками застрелил отца!» – не только перехлёст эмоций, была в Иване слепая безжалостность…
Поведал однажды в откровенном разговоре, как служил в милиции и убил парня. Ситуация была не экстремальная, но он обозлился (пьяный оскорбил его), кровь ударила в голову, Иван выхватил пистолет и всадил безоружному пулю в лоб. Долго таскали, но обошлось – не посадили, понизили в звании, отправили на низовую работу – в вытрезвитель.
Отец мой в тот самый первый приезд Ивана, когда пришлось разнимать его с Ганей, тоже вёл с ним идеологические беседы, говорил о православии, Гражданской войне, коллективизации… На своего дядю Иван, конечно, с кулаками не кидался…
В мае 1990 года я напросился в командировку в Ростов-на-Дону. Хотел братьев-фронтовиков повидать. Сначала заехал в станицу Казанскую к Василию Семёновичу. Потом поехал в Таганрог Ивану Семёновичу. Время многое перемололо, Иван уже не был рьяным коммунистом, благодарил моего отца:
– Спасибо дядюшке Ефиму, что нашёл меня, свёл с братом и сестрой, Гошей и Анной, со всеми родственниками. Вон их, оказывается, сколько.
Каялся:
– Во многом дядюшка и Ганя были правы. Ты, Павлик, Гане-то передай, пусть не обижается на меня.
Тогда Иван разоткровенничался:
– Никогда никому не говорил, а тебе расскажу…
Он служил в тюрьме НКВД. На его глазах офицеры, хорошо подвыпив, выгнали зека во внутренний дворик тюрьмы и забавы ради, лихость показать да покрасоваться друг перед другом мастерством владения кавалеристским оружием – в две шашки изрубили «врага народа».
В тот раз у нас с Иваном была последняя встреча. Как он растрогался, когда через пять лет я на 50-летие Победы послал ему немного денег. Годы были трудные, голодные, но я выкроил деньжат и отправил брату-фронтовику. Иван всегда, как ни позвоню, приглашал в гости. Не забывал поздравлять с днём рождения.
А впервые к нему в Таганрог я съездил в 1978-м, отец попросил:
– Павлик, поедем на Дон.
Один уже боялся. По пути завернули в Белгород, где жил наш земляк из Драгоценки, отца старший товарищ Анфир Деревцов. Ему было уже восемьдесят, болел, сам грузный, ходил с натугой. За столом дядя Анфир рассказал историю из Гражданской. Отец попросил, наверное, чтобы я услышал, он-то знал. Воевал Деревцов на стороне белых в казачьей бригаде. Однажды попал он в плен к красным с целой группой казаков…
–Пригнали нас к железной дороге, в товарном вагоне закрыли, повезли, – рассказывал дядя Анфир. – На какой-то станции заскакивают три дюжих хлопца. А нас как сельдей в бочке набито. И стали хватать по одному и швырять в раскрытые двери. Двое швыряют, третий в папахе с красной лентой, коренастый, мордатый в вагоне сбоку от входа стоит, в руке нагайка, и командует: «Выбрасывай!» Внизу впритык к дверям стоят красноармейцы, штыками ощетинились, ждут наготове. И прямо на штыки летят казаки…
Карательные отряды, организованные по приказу атамана Семёнова, тоже зверствовали по всему Забайкалью. И тоже любили ловить безоружных красных партизан на штыки. Кто у кого перенял этот метод, трудно сказать… Но обе стороны им не брезговали… Пленные казаки, как рассказывал Деревцов, жмутся вглубь вагона, всем жить хочется. Красноармейцы одного за другим выдёргивают… Доходит очередь до дяди Анфира, и вдруг старший, который криком «выбрасывай!» отправлял на смерть, решительно отводит дядю Анфира рукой без нагайки себе за спину. Мордатый оказался земляком, родом были из одной станицы. Кажется из Шелопугинской.
Дядя Анфир после этого ещё шестьдесят лет прожил.
Больше не воевал, убежал от красных и белых за Аргунь. В Драгоценке у него родилось два сына и дочь. В казаках был ветфельдшером. Лошадей понимал, как никто другой. Сейчас сказали бы – диагност. И лекарь. Умел по ведомым только ему признакам распознать болезнь. Лошадь, раненная волком, обычно не выживала. Волчьи зубы, волчья слюна ядовиты. Дядя Анфир знал рецепт мази для таких ран. У отца была кобыла, звал её Кирики – родилась на праздник Кирики и Улиты. Бегала ещё жеребёнком, когда на табун волки напали, всю заднюю часть у Кирики отхватил волчара. Страшная, рваная рана. Думали всё – не жилец. Дядя Анфир выходил. Брал чагу – нарост с берёзы, молол её, жарил на подсолнечном масле, при этом какие-то соки выделяются из чаги, делал мазь и обрабатывал рану… Славная кобылка выросла. Я любил на ней ездить. Смирная, послушная.
Подворье Деревцова в Драгоценке зрительно хорошо помню. Вдоль рва японского гарнизона шла улица, её так и называли Гарнизонная, на ней стоял дом дяди Анфира.
Погостив два дня у него, мы поехали к Ивану. С Иваном в семьдесят первом, когда они сцепились с Ганей, я не виделся. В 1978-м в Таганроге впервые встретились. Зашёл к нему в дом, хороший каменный дом, под красной черепицей, чувствовалось – хозяин живёт… Первое, что бросилось в глаза, – на столе портрет Сталина. Выпили за встречу, я повернул портрет к стене. И заговорили с братом о Сталине, Ленине. У Ивана грамотёшки-то четыре класса, воспитан системой, а я уже в ту пору кое-что знал кроме официальной пропаганды. Начал критиковать ленинизм со сталинизмом, троцкизмом и другими Свердловыми с Каменевыми… Смотрю, брат краской наливается… Хватило у меня ума вовремя притормозить, не стал обострять разговор, первый раз у брата в гостях… Перешёл на тему Забайкалья…
С Василием мы не спорили. Он вообще по натуре отличался от Ивана, бесконфликтный, спокойный, отца никогда не обвинял в своём сиротстве. С интересом слушал рассказы о Драгоценке, отце, других родственниках. Тоже ведь ни о ком не знал и вдруг столько родных. Когда рассказывал ему о казацкой лихости, что демонстрировали на смотрах и скачках Прокопий, Ганя, он искренне восхищался, гордился братьями. Мы обменивались письмами. Я как-то написал, чтобы он сделал в КГБ запрос о реабилитации своего отца. Он поблагодарил меня:
– Спасибо, брат, что беспокоишься.
Ответ на его запрос пришёл совковый: «Такой в списках не значится». Отписались. Хорошо, меня послушалась дочь Василия Валентина, это уже во времена ФСБ, сделала запрос по поводу деда Семёна Фёдоровича. Я закрыл ещё одно белое пятно в родословной. Всё правильно, дядя Сеня умер до суда. Сначала ему предъявили обвинение по двум статьям 58–1а (измена родине) и 58–2 (вооружённое восстание), потом первую заменили на 58–11 (участие в контрреволюционной организации). Собственно, расстрелять могли по любой.
Я должен, должен как можно полнее написать о родных, эта мысль не даёт покоя. Что-то пытаюсь у братьев – Михаила и Афанасия – разузнать. Афанасий всегда на мои вопросы откликался, тут отправил ему письмо в Мичурино, раньше была Целиноградская, сейчас Акмолинская область, попросил рассказать о коллективизации в Трёхречье. Но понял, земное уходит от него, отболело. Переступил ту возрастную грань, когда нет желания ворошить прошлое. По телефону ему кричу, он плохо слышит:
– Ответь на мои вопросы. Ты письмо получил?
– Да.
– Ответь. Я там про Драгоценку спрашиваю.
– А зачем?
Всегда с удовольствием писал. Считал, раз брат спрашивает, значит, нужно. И вдруг интерес угас. Живёт со средней дочерью Людмилой, она директор школы.
Людмила родилась в Трёхречье. Тоже горе, сын Александр дружил с российской немкой. Та с родителями уезжает в Германию. И давай его сманивать к себе. Саша служил в казахском спецназе. Парень крепкий, развитый, не зря казачьих кровей. Любил эту шалаву, не устоял, поехал в Германию. Сын родился. А девка-то оказалась распутной. Саша застаёт жену с хахалем. И ясно как белый день, кто в какой роли. Жестоко избил того. Метелил безжалостно, челюсть сломал, рёбра, полуживым выкинул за дверь.
А парень-то кавказец, азер. У них и в Германии целая мафия. Саша позвонил Людмиле в Мичурино, в возбуждённом состоянии ляпнул:
– Мама, мне всё – капец! Извини.
Людмила ничего не поняла. А через неделю его убили. Из бани вышел с шурином, а ему нож в сердце. Шурина не тронули, Сашу одним ударом наповал. Привезли тело в Казахстан, в Мичурино похоронили. Поначалу версия среди родственников ходила, мол, за анекдот про кавказцев убили. Но в 2007-м я ездил на юбилей Людмилы, её зять, дочери сын, рассказал мне, как получилось.
Из-за подлюки такой парень жизнь положил. Она ещё и шестьсот тысяч евро получила. Саша был застрахован на шестьсот тысяч. Деньги немалые… Родителям Саши сноха выделила старую немецкую машинёшку – «опель». Отец сейчас садится за руль и вспоминает сына. Ни за понюшку табаку погиб мой племянник.
Крест
С двоюродным братом Петром, сыном Василия Фёдоровича Кокушина, моего родного дяди, мне мало удалось пообщаться. Пётр, получив тяжёлое ранение в живот в 1943-м, всю жизнь болел и умер рано. Похоронен на Дону, в станице Казанской. Сам дядя Вася в Первую мировую был казаком-батарейцем. Он 1890 года рождения, в 1911-м призвали на действительную службу, казаков с двадцати одного года мобилизовали. Срочную отслужил, потом три года воевал, в одном из боёв хлебнул химического оружия, попал под облако газа, что пустили немцы в сторону противника. Отравление спасло от мобилизации в Гражданскую войну. Пушечное мясо требовали и белые, и красные. Дядя Вася предъявлял полученный после госпиталя документ и тем, и другим. Ворчали, ругались, мужик-то внешне здоровый, но отвязывались. Казак дядя Вася был справный и крестьянин под стать. Когда братья в двадцатом решали, где жить дальше: в России или в Маньчжурию подаваться, дядя Вася остался и хозяйство вёл отменно. Такого не могли пропустить при раскулачивании… Конечно, свою роль сыграл факт, что брат Семён поднял восстание, и сам какое-никакое, а принимал участие… Фамилия Кокушиных после этого была у властей в особом «почёте».
Было у дяди Васи и жены его Афимьи Иннокентьевны, в девичестве Чипизубовой, две дочери, Наталья и Фёкла, и сын Пётр. Отправили всех на север Томской области в урман, в болота для участия в эксперименте на выживание с заведомо известным ответом. Дочери и сам дядя Вася попали под требуемый ответ – погибли… Петру тринадцать лет исполнилось, когда их раскулачили. Дядя Вася сразу понял, не для жизни в урман привезли, благословил сына: «Петька, беги, может, хотя бы ты спасёшься». Петя рассказывал мне: когда бежал, в тайге с медведем нос к носу столкнулся:
– Малину ем и вдруг голову поднимаю – он метрах в десяти от меня. Замер, шелохнуться боюсь, твержу: «Матушка Богородица, спаси! Матушка Богородица, защити!» Топтыгин головой помотал и в чащу.
Петя из урмана к железной дороге вышел, по ней до Новосибирска благополучно добрался, но там не миновал сетей власти. Взяли беспризорного парня, что-то он наболтал в своё оправдание, его направили не обратно в болота, а в ФЗО – индустриализации требовались рабочие руки.
Отучившись, Пётр попал на завод, а как началась война, его мобилизовали. Оказался в Калининской области на Северо-Западном фронте, в обороне. Места гнилые, болотистые. Холод, жили в палатках, паёк скудный – постоянное чувство голода. Чуть потеплело – грязь, сырость. Крещение огнём состоялось в феврале. Накануне Дня Красной армии выдали по кусочку колбасы, хлеба. С предупреждением – без команды не есть. И вот движется взвод по лесной дороге, и вдруг артобстрел, бойцы в беспорядке в разные стороны. Попадали на землю.
– Я, – рассказывал Пётр, – вытаскиваю колбасу и скорее в рот. Вокруг снаряды рвутся, а я жую, давлюсь. Жалко – убьют, и пропадёт такое богатство! Утром командир разрешил есть праздничное, а все его уже оприходовали!
В конце сорок третьего ранило в живот. Год мотался по госпиталям, а потом как негодного к строевой отправили в Таганрог на восстановление города. И женился на донской казачке. После войны разыскал мать, Афимья Иннокентьевна выжила в томских болотах, но мужа и дочерей, Наталью с Фёклой, похоронила там. Переехала в станицу Казанскую к Петру. Забайкальский казак поселился в станице донских казаков. С двоюродными братьями Василием Семёновичем и Иваном Семёновичем у него была переписка. Василий, демобилизовавшись после войны, прильнул к Петру. У них была давняя дружба. Когда дядя Сеня с отрядом повстанцев ушёл в Трёхречье, а жена его покончила с собой, Василия и Ивана взял к себе отец Петра, дядя Вася. И Пётр, как старший (он был с девятнадцатого года, Иван – с двадцать третьего, Василий – с двадцать четвёртого), опекал братьев.
Василий, демобилизовавшись в сорок восьмом, из покорённой Европы приехал к Петру в Казанскую. С намерением осесть там. Да не получилось вот так сразу – приехал и живи, с пропиской возникли трудности. Василий прибег к помощи Михаила Шолохова. Автор «Тихого Дона» был членом Верховного Совета СССР. Василий записался на приём к депутату, и Шолохов росчерком пера решил проблему в пользу фронтовика.
– Сам писатель Казанскую не любил, – поведал мне Петя, – мужики рассказывали: юный Шолохов в продразвёрстку приехал с продотрядом в Казанскую реквизировать излишки хлеба, на что казаки постановили выпороть ретивого чиновника новой власти. Стащили портки, и получил будущий гениальный писатель и лауреат Нобелевской премии нагайкой с десяток горяченьких…
Конечно, жители Казанской помнили это и в годы всемирной славы Шолохова.
Году в пятидесятом Иван Семёнович перебрался поближе к братьям в Таганрог. Ему, служащему органов, помощь Шолохова не понадобилась для прописки.
Мой отец впервые в 1960-м поехал к племянникам на Дон, гостил у Петра. Афимья Иннокентьевна болела уже, обезножила. Как-то подозвала к своей кровати:
– Ефимушка, на вот тебе крест, возьми. Эти антихристы выбросят ведь, когда умру.
И подала простой медный крест. Двадцать четыре сантиметра высотой, а в ширину по большой перекладине – пятнадцать сантиметров. Этим крестом мой дедушка Фёдор Иванович Кокушин и моя бабушка Агафья Максимовна благословляли сына Василия на венчание с девицей Афимьей.
Потом этим крестом отец и мама благословляли меня с моей Любовью Васильевной в день свадьбы. Любушка тогда, конечно, атеистка была, отец офицер, но крещёная, бабушка в детстве покрестила. Мы сначала в Омске отгуляли, а потом поехали в Троебратное. Там по-казачьи свадьбу родители сделали. На станции нас на тройках встретили, и как полетели мы по селу… Целое действо. Перед тем как сесть за первый стол, отец с мамой отозвали нас с Любой в дальнюю комнату, где висела икона. Вижу, Люба напряжена, но не стала противиться, поцеловала крест, приняла благословение.
– Может, даст Бог, и повенчаетесь когда-нибудь… – вздохнула мама.
Через сорок лет повенчались…
Отец перед смертью вручил крест мне. Его (по семейному преданию) привёз из Санкт-Петербурга мой дед. В конце девятнадцатого века он, атаман станицы Красноярово, сопровождал обоз с золотом, что переправляли в столицу Российской империи. Случилось это событие ещё до постройки Транссибирской железнодорожной магистрали, золото везли гужевым транспортом, казаки следовали в охране.
Я уже говорил о поездке с отцом в 1978-м в Казанскую и Таганрог. Тогда в разговоре с Иваном я упомянул про крест, который тётушка Афимья передала отцу. Иван признался, тётушка предлагала ему:
– Иван, возьми крест, эти антихристы, ни Петька, ни жена его Дарья, не верят ни во что.
Иван честно сказал:
– Да я, тётушка Афимья, такой же басурман, не возьму.
Детей у Петра не было. По какой причине – не знаю. С женой они любили праздники, чарки не пропускали. А у тёти Афимьи крест был самой большой ценностью.
Дочь дяди Сени от первой жены, сестра Ивана и Василия, Надя ради куска хлеба очень рано вышла замуж, да и вышла-то за китайца – Чау Тай. В 1981 году с отцом заезжали к ней в посёлок Хилок, тоже Читинская область. У меня в памяти картина: день был дождливым, да ближе к вечеру небо на востоке прояснилось, и такая Божья благодать вокруг – тепло, влажный, вкусный воздух, пахнет землёй, листвой… От станции идём, лужицы на дороге, телеграмму дали предварительно, Надя ждёт, на улице стоит, метров за сто от калитки своей, был ей тогда пятьдесят один год. Заплакала и сразу слова благодарности:
– Спасибо, дядя, что приехал, я хоть одного дядю увижу, всю жизнь сирота, без родни.
Я, наедине остались, спросил:
– Почему, Надя, вышла за китайца?
Он, кстати, фронтовик, воевал на Восточном фронте. Надя объяснила: замуж пошла совсем молоденькой, в семнадцать лет. Жила с ярлыком дочери врага народа, сирота, как-то надо устраиваться. Были чисто материальные соображения, а он участник войны, имел работу. И человек оказался хороший. У них два сына и две дочери. И что интересно: старший сын ни дать ни взять китаец, а младший – отец мой как увидел, сразу отметил – многое от Семёна Фёдоровича взял. В дочерях азиатская кровь пересилила, больше китаянки, но миловидные мордашки…
