Сергей Николаевич Попов
Виселица для жирафа. Иронический детектив
© Сергей Николаевич Попов, 2016
ISBN 978-5-4483-3777-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Ничего придурочного в моем детстве не было, если не считать любительское кино. Детство как детство. Поэтому, когда капитан спецслужб Баталин заявил мне намедни, что я, лейтенант тех же спецслужб, Антон Ведрин – придурок, и не просто придурок, а придурок с детства, я внутренне категорически не согласился с ним. Да и в ФСБешники я пошел не по своей воле – меня пинками загнал туда отец, видя, что из такого балбеса, как я, всё равно ничего путного не выйдет. А ведь мне будет надо семью кормить, когда во мне всерьез взыграет желание размножаться, а не от случая к случаю, как это имеет место сейчас. И вот я – боец невидимого фронта, и при этом, по мнению большинства, я – балбес. Нет, я не полный балбес от природы, просто я ничего не понимаю в той профессии, которой меня заставила заниматься жизнь. Будь у меня другая профессия, например, режиссер кино или театра, я уверен, что те же окружающие называли бы меня не балбесом, а юным дарованием, человеком, подающим большие надежды, может быть, даже гением. Но, повторяю, жизнь не оставила мне другого выбора, как стать сотрудником спецслужб. Потому что те места в жизни, на которые я претендовал, – режиссер театра или кино, заняли другие детишки, тоже, кстати, балбесы, дети тех, кто сам был или режиссером или видным деятелем искусств. Мне отец так и сказал: «Зря ты бегаешь со своей кинокамерой, зря бегаешь в свой драмкружок, Бондарчук нашелся! Олег Ефремов! Места тебе ни на Мосфильме, ни на Ленфильме, ни во МХАТе всё равно нет – и не будет. Нынешним народным артистам своих детей, дай Бог туда засунуть. Деятели искусства, они знаешь, как плодятся? У них и брачные дети, и внебрачные – впору каждый год для их отпрысков новую киностудию открывать или новый театр. В нашей конторе на всех, слава Богу, информация имеется». Я понял: из-за плотоядности всяческих народных артистов мне одна дорога – в ФСБ. Отец у меня сотрудник спецслужб, подполковник, значит, мне туда же. «Папа! – воскликнул я, и комок слёз сдавил мне горло, папочка, но ведь я не поймаю ни одного бандита, не разоблачу ни одного шпиона! Бандиты будут убивать людей, шпионы предавать Родину, а я не смогу никого защитить. Я не создан для этого». – «А тебя это трахает, что ты не сможешь никого защитить? – глядя мне серьезно в глаза, спросил отец и добавил, – Подумай, сынок, хорошо подумай, прежде чем отвечать». Я хорошо подумал и ответил: «Нет, не трахает». – «Молодец! – ответил отец и одобрительно похлопал меня по плечу. – Из тебя получится вполне сносный боец невидимого фронта. Я в тебе не ошибся. – И добавил. – Запомни: сумеешь защитить себя – защитишь и Отечество. У вас в театре, кажется, есть такой термин „предлагаемые обстоятельства“. Так вот работа в разведке, сынок, предложит тебе такие обстоятельства, что если захочешь свою шкуру спасти, то и врагов переловишь и Родину защитишь».
Сегодня, когда по отделу пронесся слух, что на самой окраине города в театре замочили какую-то бабу режиссера, я, скажу честно, испытал даже внутреннее удовлетворение. Злорадно подумал: «Тоже, небось, внебрачная дочь какого-нибудь народного артиста». – «Историческая справедливость, она восторжествует и без нашего участия, – вспомнил я опять же напутствие отца, – главное, ей, справедливости, не препятствовать в этом, не мешать». И вот одной папиной дочкой, которая, возможно, заняла именно мое место, стало меньше. Я знаю, что нехорошо так думать, ну уж что в голову пришло, то пришло.
Режиссера замочили в старом полуразвалившемся доме с давно выселенными жильцами. Стекол в окнах не было одни зияющие проемы. Это было место, где разворачивалось театральное действо. Я когда-то читал, что английский режиссер Питер Брук тоже ставил спектакль на развалинах, кажется, оперу «Кармен». Доморощенная «Брукиня» взялась ставить в «естественных декорациях» пушкинского «Каменного гостя». Нет, меня заставило возмутиться отнюдь не это обстоятельство, а то, что режиссерша сама взялась играть в спектакле роль Лауры – «осьмнадцатилетней куртизанки», хотя самой женщине было почти пятьдесят, называется, дорвалась. Седая, морщинистая (я видел фотографию трупа), и на тебе: куртизанка!
Обстоятельства её смерти были таковы. Дон Карлос спросил: «…Но, когда твои глаза впадут и веки, сморщась, почернеют, и седина в косе твоей мелькнет, и станут называть тебя старухой, тогда, что скажешь ты?» Пятидесятилетняя куртизанка, на мгновение якобы задумавшись, произнесла: «Зачем об этом думать?» А затем, топнув ногой, велела поклоннику: «Приди, – открой балкон». Тот, кто изображал Дона Карлоса, сделал вид, что открыл. Старушенция подалась всем телом в проем окна и с придыханием заголосила пушкинскую строфу: «Как небо тихо; недвижим тёплый воздух, ночь лимоном и лавром пахнет…». Именно в этот момент откуда-то снаружи сверху свесилась вверх ногами фигура мужика. Его голова зависла в проеме, затем он выхватил нож, резанул великовозрастную куртизанку по горлу и взмыл вверх. Лаура рухнула на пол, а труппа, в полном составе наблюдавшая за тем, как репетирует их патронесса, ахнула, а затем, как по команде, каждый схватил свой мобильник и стал вызывать скорую.
Это то, что рассказывали о происшествии в отделе. Дело было, конечно, для ментов, но его передали нам, и вот по какой причине. Оказалось, что убитая была осведомителем ФСБ. Сам я на осмотр трупа не ездил не люблю трупаков. И вот почему: в меня после встречи с ними пиво не лезет. Вот не лезет, и всё! Организм особенный. А это значит, что вечер после свидания с трупом для меня проходит зря. Нет, меня, конечно, вызывали на осмотр тела, но я отвертелся. Причем отвертелся так, что можно как анекдот рассказывать.
Позвонил, конечно, сам капитан Баталин. Позвонил, главное, когда я уже пришел домой и первую бутылочку пивка уговорил. Пивко пил чешское. Я разное там наше пиво или из Германии не люблю – не пиво это вообще: ни вкуса, ни запаха. А вот у чешского есть вкус, а главное есть запах. Меня ещё отец учил: «Водка должна быть русской, а пиво – чешским». Так вот: кинул первую бутылочку как за себя – и на душе потеплело. У меня всегда теплеет на душе, когда удается отгородить себя от внешнего мира: от этих непрестанных врагов, внутренних и внешних, от начальников, рапортов, трупаков. Правда, для этого одной бутылки маловато. Но я-то об этом знал и, конечно же, подготовился. Так вот звонит капитан Баталин: «Подъём, лейтенант! У нас трупак!» Я поднял глаза, а у меня ещё три бутылочки любимого чешского пивка на столе стоят и мне улыбаются, а под пивко креветочки уже закипают в кастрюльке, а по телеку – футбол. А у Баталина, видишь ли, трупак. Ну, я и рассуждаю так: «Это у тебя трупак, а у меня креветочки вот ты с ним, с трупаком, сам и валандайся». Но это я так мысленно рассуждаю, а вслух говорю: «Какая жалость, товарищ капитан: я так хотел трупака посмотреть, но, увы, я жестоко болен». – «Да ты же с работы здоровый уходил!» – орёт капитан. «А вот пока до дома доковылял, заболел, – неторопливо объясняю я, и уточняю, – враги умышленно заразили. «Какие ещё враги?» – недоумевает Баталин. «У сотрудника федеральной службы безопасности, что, по-вашему, мало врагов?» – спрашиваю я своего шефа. И Баталин, кажется, в душе согласился со мной – он как-то сник, забормотал: «Ну, конечно, конечно, на нас вся страна волком смотрит…», а потом неуверенно, скорее, для проформы спросил: «Так у тебя, Ведрин, что, и справка есть?» – «Будет, – отрезал я, – к завтрашнему утру непременно будет». – «Ну, смотри!» – буркнул шеф и бросил трубку.
Я разволновался… нет, не от звонка начальника, оттого, что креветки закипели, и пена побежала на плиту. Решив успокоить нервы, я раздавил ещё одну бутылочку чешского. Не знаю, как вы, а лично я предпочитаю пить пиво только из горлышка из стакана не люблю – во-первых, не тот вкус, а во-вторых, какое-то время надо ждать, пока пена осядет, а у меня «трубы горят» – они у меня всегда горят. Короче, мне некогда. Я ещё один бутылёк из горлышка в себя втянул, успокоился, и на душе стало сосем тепло: как будто я оказался в детстве, как будто отец и мать живы, в обиду меня не дадут, и напоят и накормят. Эта любовь к близким людям, поток собственных мыслей, интересных мне, и только мне, и создает ту скорлупу, которая надежно отгораживает меня от внешнего мира. Кстати, надо не забыть поесть. Я отбросил креветки на дуршлак, затем выложил на блюдо, лимон пополам разрезал, чтобы соком кропить. Доставить себе удовольствие – это искусство, для этого муза должна тебя посетить, как поэта, например, Александра Пушкина. Я не стал портить величие момента, не стал думать, откуда я, например, достану врачебную справку о своей болезни. «Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величавым», – вспомнил я знаменитую строку. «Это и о моих креветочках, – подумал я. – А что у меня есть в жизни хорошего, кроме них? вдруг неожиданно спросил я сам себя и честно ответил: «Ничего нет». И вдруг очень больно мне стало от такого ответа. Но ещё больнее мне стало от осознания того, что и этой мизерной ничтожной радости меня только что хотел лишить мой непосредственный начальник капитан Баталин. «Нет, не отдам свою радость! – решил я, – костьми лягу, а не отдам! Не поеду смотреть трупака».
Я всегда беру именно четыре бутылки пива, потому что после опорожнения четвертой наступает мягкий такой уход сознания. Сознание, словно литерный поезд, плавно начинает уходить куда-то вперед, в сладкую неизвестность, и ты плавно движешься вместе с ним, окутанный теплотой и любовью. А все эти мерзкие морды провожающих остаются где-нибудь позади, даже если они не хотят этого, даже если они этому всячески сопротивляются. А впереди у тебя убаюкивающая дорога, дорога куда-то вглубь себя – лишь бы от всех подальше.
Но в этот раз мне не удалось надежно закрыться от реальности. Она настигла меня во сне. Мне приснился заброшенный дом, оконные проемы без рам и стекол, сорванный паркет на полу, а в пыли лежала та самая режиссерша и о чем-то меня просила, как хорошо знакомого друга. Я понимал, что она мертва, я всей душой хотел от нее отделаться, пользуясь тем, что, кроме нас двоих, в этом доме никого нет. Главное, нет моего начальства, поэтому я потом могу сказать всем, что никогда не встречал убитой режиссерши и не слышал ее просьб, поэтому не должен их исполнять и вообще заниматься этим трупом. Я кивал ей в ответ, а сам все думал, как поскорее улизнуть. Я уже почти повернулся к ней спиной. Но убиенная вдруг схватила меня за руку. Я взглянул на нее и увидел, что у нее в руках откуда-то взялся большой круглый пирог. Она протягивала его мне и умоляла съесть. Было омерзительно даже представить себе, что я возьму в рот ее угощение. Но она не отставала, и я решил откусить. Откусил и стал пережевывать. И в этот момент заброшенный дом наполнился людьми. Все эти люди видели, что я «засветился» рядом с покойной, что нас теперь что-то связывает. А главная неприятность состояла в том, что рядом со мной уже стоял мой начальник капитан Баталин и с обидой в голосе спрашивал: «Что ж ты мне вешал лапшу на уши, что заболел? А сам ведь оказался на месте происшествия даже быстрее меня». Покойная тоже вдруг замолвила за меня доброе словцо моему начальнику: «Хороший мальчик раньше всех ко мне прибыл».
Я проснулся. Первая мысль после сна: да, от осмотра трупака я отвертелся, а вот от участия в этом деле, пожалуй, вряд ли. Такая перспектива меня не обрадовала: куда спокойнее носить на службе бумажки с этажа на этаж, чем бегать как собака с высунутым языком, пытаясь что-то расследовать. За окном было темно, и я решил продолжать спать.
Утром я проснулся с мыслью о том, откуда взять справку о мнимой болезни и о какой именно. Как-то было надо оправдать свое вчерашнее отсутствие на месте происшествия. Первая мысль, конечно, о Янге у неё мать врач, что-нибудь да придумает. На будильнике семь часов утра. В восемь может позвонить злополучный капитан Баталин. Придет на службу, увидит, что меня нет, и давай звонить. А на службу я сегодня не пойду, пусть там преступники хоть всех наших агентов перемочат не пойду – ведь я тяжело болен. А значит, надо звонить Янге.
Янгу турнули с первого же вступительного экзамена при поступлении в медицинский институт, и она сейчас работает секретарем-референтом в какой-то организации, связанной с фармакологией. На работу ей к восьми, так что звонить уже можно. Набираю номер. Тревожный голос Янги: «Что-то случилось? Почему в такую рань?» – «Надо от работы закосить, – отвечаю я, – спроси быстренько мать, какая инфекция сейчас ходит по городу и какие симптомы заболевания». Слышно, как Янга о чём-то говорит с матерью, затем обе хохочут. Янга, едва сдерживая смех, говорит уже в трубку: «Сейчас в разгаре вирус гриппа, симптомом которого является метеоризм» «Что-что? – переспрашиваю я, – какой такой „метеоризм?“» – «Ну, это научное название обильного газовыделения, – хохочет Янга. – Словом, жалуешься на головную боль, слабость, высокую температуру, а главное, напираешь на то, что у тебя пучит живот. Понял?» – «Понял», – отвечаю я.
Температуру себе я делаю элементарно: купил как-то в аптеке миниатюрную грелку, в грелку я наливаю горячую воду и зажимаю подмышкой, в таком виде я занимаю очередь в процедурный кабинет. Прямо перед тем, как войти, я ослабляю нажим на грелку, она падает и удерживается рубашкой, заправленной в пояс брюк. Медсестра ставит мне градусник в разогретую подмышечную область, и дело в шляпе на термометре такая температура, что впору скорую вызывать. Бюллетень в кармане. Но сейчас этого трюка мне мало: за последний месяц я уже дважды так появлялся в поликлинике, в третий раз могут что-нибудь заподозрить. Нужен самый настоящий грипп, вернее, его симптомы, а если быть совсем точным, нужен этот самый, как там его – метеоризм. Откуда его взять? Эврика! Надо спуститься в магазин, взять «бомбу» кока-колы, для усиления эффекта нагреть её на водяной бане, разом выпить литр или два и бегом в поликлинику. Я думаю, им там мало не покажется.
Сказано – сделано. Я спускаюсь вниз, покупаю «бомбу», грею её на водяной бане, то есть в кастрюле с кипятком, пью, давясь горячим газом, и немедленно несусь в поликлинику, которая, слава Богу, находится от меня через два дома. Грелка с горячей водой обжигает мне подмышку. В процедурном кабинете у меня фиксируют температуру 38,9 градусов, а терапевт, едва заслышав о том, что у меня вдобавок к температуре ещё наблюдается метеоризм, машет на меня руками, как на прокаженного, немедленно отсылает еще к какому-то врачу. Тот просит спустить брюки, пытается вставить мне в задний проход какой-то инструмент, кажется, калоскоп, как вдруг!.. В общем, любопытного врача как ветром сдуло. Он, можно сказать, впечатался в стену, держа в руках свой калоскоп. В панике врач обхватил руками голову: «Молодой человек, да у вас тот самый вирус, который сейчас свирепствует в городе. Я запрещаю вам выходить из дома. Это, во-первых. А во-вторых, срочно сообщите мне, с кем вы в последние дни были в тесном контакте?» И вот тут я выпалил: «С капитаном Баталиным!» И назвал его место работы. Врач вытянулся по струнке. «Передайте капитану Баталину, – сурово приказал он, – что он должен доставить свой кал в нашу поликлинику в течение 24 часов. В противном случае мы его из-под земли найдем, хотя он и офицер спецслужб. С вирусологами не шутят!»
Я не шагал, я летел домой. Я сидел над телефоном, наверное, как курица сидит на яйцах, ждал звонка своего шефа, и, наконец, он раздался:
– Болеешь?
– Так точно, товарищ капитан.
– Медицинская справка есть?
– Так точно, товарищ капитан.
– Кем выдана?
– Районной поликлиникой.
– Не действительна. Пусть наша ведомственная санчасть зафиксирует твою нетрудоспособность. Так что руки в ноги и марш в нашу медсанчасть.
– Никак нет, товарищ капитан. Мне запрещено выходить из дома. Это, во-первых. А во-вторых, вам, товарищ капитан, следует прекратить поиск врагов и в течение 24 часов доставить свой кал в мою районную поликлинику.
– Почему нужен именно мой кал? – удивленно спросил Баталин.
– А вы последний были со мной в контакте. И для убедительности я добавил:
– С вирусологами не шутят. Они вас и под землей найдут.
На другом конце провода раздалась матерная брань, а потом короткие гудки.
До разговора со своим начальником я был уверен, что испытаю радость оттого, что так подшутил над ним. Но когда я повесил трубку, то радости не было. Напротив, в душе поселилась тревога, какое-то саднящее беспокойство, скрыться от которого было нельзя. Я знал, что это состояние, появившееся в душе, предвестник большой беды. Впервые оно у меня появилось, когда заболела мать – она так и не выздоровела. Второй раз, когда ко мне и двум моим друзьям подошли в парке трое таких же подростков и вполне миролюбиво попросили показать им, где здесь стадион, а лучше проводить. Мы шли, мирно болтали о всякой всячине, а у меня точно так же противно саднило в душе. И, как оказалось, не зря. На стадионе нас поджидала целая шобла, человек двадцать. У нас отняли все: деньги, вещи, то есть раздели до трусов, да еще надавали по шее так, что пришлось брать бюллетень. В третий раз это чувство посетило меня где-то дня за два до внезапной смерти отца. И вот теперь оно возникло в моей душе снова. Я знал, нет, я был уверен, что ничего хорошего за этим не последует.
Мысль невольно переключилась на виновницу моих грядущих бед – убитую режиссершу. Я был уверен, что началом неприятностей послужила именно она, точнее, ее жуткая смерть. Ну, в самом деле, зачем было убивать женщину так зверски перерезать горло ножом? Зачем это делать с подчеркнутым театральным эффектом? Убийца свесился вниз головой в проеме окна и резанул ее в момент произнесения лирического монолога. А главное, для чего все это кошмарное действо было умышленно развернуто на глазах у труппы? Допустим, по какой-то причине захотели ликвидировать главрежа, так почему не сделать это при помощи снайпера или наемных убийц где-нибудь в тихой улочке или подъезде? Зачем вся эта буффонада? Напрашивается вывод: убийца или сумасшедший или театрализованная публичная смерть главрежа это какое-то послание. Но тогда кому оно адресовано? Ответить на последний вопрос – продвинуться в расследовании. И вдруг я почувствовал, что невольно пережевываю события, связанные с режиссершей, как во сне пережевывал протянутый ею пирог.
Вечером Янга хохотала до слёз. Она обычно забегала ко мне вечером после работы перед тем, как явиться домой. Говорила домочадцам, что её задержала начальница на час полтора, а сама это время проводила у меня. Такая конспирация с её стороны была необходима, поскольку из дома её не выпускали, заставляли заниматься готовиться к поступлению в институт на следующий год. И что я нашел в этой семнадцатилетней девушке, ещё подростке? Сам не знаю. И тем не менее…
И тем не менее я сварил ей вермишель. Я сварил ей целую кастрюлю вермишели. А почему я это сделал? Да потому что варить я умею только вермишель, ну, и ещё креветки. А жарить только яичницу. Ну, зато уж как я варю вермишель! Друзья мои, вы пальчики оближете, если попробуете. Уверяю вас: такой вермишелью можно соблазнить любую женщину – не устоит. Вот почему я, собственно, иду варить вермишель сразу после того, как Янга переступает порог моего дома.
Но в этот вечер я понял, что напрасно стал разбрасываться своими съестными припасами: когда девушка с какой-то целью открыла свою сумочку первое, что бросилось мне в глаза, объемная пачка гигиенических прокладок. Критические дни – любви сегодня не будет. Так, может, и вермишелью не кормить? Да нет, пусть ест. Я добрый. Янга умяла вермишель, то и дело хватаясь за талию, и я подробно рассказал ей, как я сегодня отделался от присутствия на службе. Рассказал не один, а целых два раза – все равно заняться с ней больше нечем. Оба рассказа вызвали у слушательницы надрывный смех. У меня стало тепло на душе, саднящее предчувствие растворилось. Потом Янга ушла, и мерзкое ощущение вернулось вновь. Я сбегал в магазин, взял четыре бутылки пивка в надежде, что теплота и забвение окутают меня до утра следующего дня. Ничего подобного: мысль снова вернулась на место происшествия туда, куда я вчера отказался ехать.
Наверное, это полная чепуха насчет того, что зверское убийство режиссерши – это послание кому-то из труппы или вообще всему театральному коллективу. Во-первых, я такого не встречал в истории криминалистики, чтобы кто-то из преступного мира шантажировал целый театр. Зачем это кому-то надо делать? Артистов на бабки выставить? – Нелогично. Все эти предприятия от культуры бедны как церковные крысы. Уж кто-кто, а рекетиры об этом знают. Куда как выгоднее обложить данью магазин или автосервис. А если это угроза со стороны властей? Тоже не катит. Времена идеологических репрессий миновали. Да и за что здесь репрессировать-то? Ладно бы современную пьесу ставили, обличали бы кого-то из сильных мира сего, тогда понятно. Но Пушкин, «Каменный гость» – классика. Нет, репрессировать целый коллектив здесь не за что. Значит, эта смерть предупреждение не коллективу. А если кому-то одному? Неразумно: уж больно все вычурно и рискованно. Безопаснее предупредить его же с глазу на глаз, приставив тот же тесак к горлу, или просто угрожать по телефону. Актер это не тот человек, который станет сильно артачиться. А главное, кого грохнули? Осведомителя спецслужб. Нет, если заказчик убийства представитель государства, этого делать бы не стали – своих агентов мы бережем… правда, если они не выкидывают что-то из ряда вон. Но эта вроде бы не выкидывала, репетировала сцену ужина у Лауры так, как до нее эту сцену репетировали, наверное, все без исключения, кто брался за «Маленькие трагедии» Пушкина.
Остается одно: убийца маньяк, человек с нарушением психики. Такое часто бывает: у кого-то из слабоумных претензии к женщинам, и он их убивает, а у этого претензии к театру, и вот результат. Кстати, у меня тоже к театру есть претензии, я о них уже говорил, но я, слава Богу, никого из служителей Мельпомены еще не грохнул. Это о чем говорит? О том, что я вовсе не слабоумок. На этой светлой мысли я уснул.
Утром следующего дня я понес в районную поликлинику сдавать на исследование свой кал, забыл сказать, что от меня его тоже потребовали. В поликлинике я лицом к лицу столкнулся с капитаном Баталиным. Он тоже старательно прятал в свой берет какую-то коробочку. Со мной Баталин даже не поздоровался.
Результаты исследований показали, что в моих анализах опаснейшего вируса нет. Конечно, не было его и в анализах капитана Баталина. Врач поздравил меня, поинтересовался самочувствием, я многозначительно пожал плечами: мол, ни больной, ни здоровый. Медработник немедленно поинтересовался: «А может, вам продлить бюллетень?» Я задумался, вспомнил про лежащие в дамской сумочке Янги гигиенические прокладки и решительно заявил: «Нет, на работу пойду. Мне дома делать нечего». – «С такими сотрудниками спецслужб не страшно жить», – одобрительно похлопал меня по плечу врач, два дня назад высокая температура была, метеоризм, а вы, юноша, уже рветесь в бой. Вот я своему сыну про вас расскажу, а то шалопай растет, ни цели в жизни, ни призвания. «Обязательно расскажите! – подхватил я, а сам подумал – Никакой он, наверняка, не шалопай, ваш сын, и цель у него есть и призвание. Да вот только его место в жизни, как и мое, наверняка уже заняли. Вот он и болтается, как в проруби болтается то, что я и капитан Баталин только что приносили вам на анализ».
«О, „Завещанный“ пришел!» – такими словами встретили меня в отделе. «Завещанный» – это моя кличка.
Дело в том, что меня как бы завещали этому секретному учреждению. Отец мой, как я уже говорил, был подполковник спецслужб. Он траванулся конфискованной водкой. Единственный раз нашей конторе удалось у ментов отбить конфискат. Операцией руководил мой отец. Так вот, родитель на радостях стал употреблять конфискат прямо в этой комнате за своим рабочим столом в присутствии всего личного состава и вдруг посинел и забился в конвульсиях. Его последние слова, обращенные к боевым товарищам, были такими: «Позаботьтесь о моем балбесе. Завещаю его вам». Вот его сослуживцы обо мне и заботятся, исполняя устное завещание покойного. Поэтому-то мне сходит с рук, если не всё, то многое. Ну, разве что иногда обматерят. Вот и сейчас, увидев меня, капитан Баталин в сердцах выпалил: «Это не просто придурок, это придурок с детства!» Повторяю, что в душе я категорически не согласился с ним.
И вдруг мой начальник совершенно изменил интонацию:
«Послушай, а это нам очень на руку, что ты не выезжал на осмотр трупа»! Я невольно спросил: «Почему?» «Артисты не видели твоей морды, – объяснил капитан, – значит, мы сможем внедрить тебя в их среду, чтобы ты и нашел, кто из труппы грохнул режиссершу». – «А что, ее грохнул кто-то из своих?» – заинтересовался я, потому что мне эта версия не приходила в голову. «Да, мне кажется, что режиссершу грохнул именно кто-то из своих, – подхватил капитан и стал развивать мысль. – Она ведь старуха, считай, была, а играла юную шлюху. Не иначе какому-нибудь молодому дарованию перешла дорогу, а он её и того ножиком чик. У них, у богемных людей, это запросто». Я сделал вид, что удивлен. Капитан стал объяснять: «Психика уж очень расшатана от обилия перспектив: могут выдвинуть на театральную премию, могут на телевизионную премию, могут на кинематографическую премию, а могут и на „Оскара“, например. А вокруг конкуренция, а вдруг выдвинут не меня, а его? Вот у людей крыша и едет. А отсюда возникает желание мочить, мочить и мочить, и не кого-нибудь, а своих товарищей по цеху. У богемы, Антон, голова устроена совсем не так, как у нас, служак. Вот нас со старшим лейтенантом Можариковым, никто ни на какой „Оскар“ не выдвинет. Правильно?» Я утвердительно кивнул головой. «Вот поэтому мы ещё и не грохнули друг друга. Я верно мыслю, старлей? – Обратился Баталин к вошедшему в отдел Можарикову. – Какой смысл мне тебя грохать, а тебе меня?» Можариков задумался и серьезно ответил: «Никакого, – но затем вдруг уточнил, – пока». – «А потом?» – удивленно спросил Баталин. «А потом видно будет», – перевел все в шутку старлей.
«А в качестве кого вы хотите меня внедрить в труппу: осветителем или работником сцены?» – поинтересовался я, не испытывая от таких перспектив никакого энтузиазма. «Обижаешь! – воскликнул Баталин. – Мы своих сотрудников так низко не ценим. Пойдешь к ним не меньше чем режиссер-постановщик. Твой отец, царствие ему небесное, все уши нам прожужжал, что ты там, в детстве какое-то кино снимал, вот теперь в оперативной работе эти навыки и пригодятся. Короче, продолжишь труд, начатый покойной, – Пушкина будешь ставить».
«Ни хрена себе! – мысленно воскликнул я. – Ради этого стоило пить два литра горячей кока-колы и носить е. Побыть режиссером в настоящей труппе, пусть даже несколько дней! Да еще ставить Пушкина! Я об этом даже не мечтал».
Но это была первая реакция, а ночью перед сном была вторая.
Что-то нехорошее возникло у меня в душе. Согласно моим умозаключениям режиссершу все-таки убил кто-то с психопатическими наклонностями. Собратья по актерскому цеху на такой жуткий акт не способны. Резануть ножом по горлу, как барана, да еще публично. Нет, это не их рук дело. Тихонько травануть собрата по цеху – вот вершина актерского злодейства. Значит, убийцу по замыслу своего начальника я буду искать не там. А если я буду искать его не там, то не найду. А если не найду, то он вернется. Вернется зачем? Чтобы отомстить театру. И в кого тогда будет нацелен его нож? Да в меня! Я же займу место руководителя труппы.
Вот тебе и капитан Баталин! Вот он и нашел способ посчитаться со мной за то, что я заставил его таскать кал в мою районную поликлинику. Так вот почему возникло в моей душе предчувствие неотвратимой беды после смешной выходки с ним.
За версию, что назначение меня руководителем театрального коллектива – подстава, свидетельствовало еще одно обстоятельство.
А какой из меня режиссер? Какой театральный или кинематографический вуз я закончил? Какой спектакль я поставил, какой фильм снял? – Нет, тут кое-какие достижения есть. Учась в седьмом классе, я снял на видеокамеру, позаимствованную из школьного кино-фото кружка, ни много, ни мало киноэпопею «Война и мир» по нетленному роману Льва Толстого. Я снял, конечно, не всю эпопею, а лишь отдельные сцены. И я вдруг вспомнил, чего собственно ради я это сделал.
В нашем классе училась удивительной красоты девочка. Её имя было Алия, фамилия, правда, какая-то несуразная Ткачиха. У неё были жгучие черные волосы, ярко-синие раскосые глаза и широкие монгольские скулы. Сама она была коренастая, крепкая и удивительно ладная, я бы даже сказал, аппетитная, как наливное яблоко. Все, кто только мог видеть это восхитительное создание, вздыхали по ней, писали записки, в которых, как правило, приглашали в кино. В кино Алия с удовольствием шла, а вот после кино посылала своих воздыхателей куда подальше, награждая их такими эпитетами, как «сосунки», «малолетки». Я решил не повторять ошибок своих предшественников – не приглашать Алию в кино. Я решил для Алии кино снять. Вернее, я решил снять в кино саму Алию. Таким образом, в соревновании сверстников за право приблизиться к этому очаровательному существу я сделал ход конем. Какая красавица откажется блистать на экране? Главное, подобрать для нее роль. Ну, а какая роль может быть желаннее для юной леди, нежели Наташа Ростова? Тем более что роман «Война и мир» в школе мы будем проходить только через два года. Это игра на опережение. «С какой сцены бессмертного романа следовало начать съёмки с Алией? размышлял я. – Конечно, с невинной сцены в Отрадном. Кстати, она не такая уж и невинная. Во-первых, обе сестрички, когда щебечут в ночной тиши, должны быть одеты в прозрачные пеньюары. А во-вторых, почему бы ни допустить маленький режиссерский экспромт: дать девушкам подышать ночным деревенским воздухом всем телом, нагишом принять воздушные ванны. Иными словами, по ходу сцены пеньюары сестричкам следовало снять. Но почему речь идет о двух «сестричках»? Алия не потерпит на экране соперницу. Значит, в кадре она будет одна, а голос ее сестры, если он вообще потребуется, будет звучать за кадром. Ее одну, да еще в чем мать родила, будет наблюдать князь Андрей Болконский. Да, да, именно узрев Наташины прелести, он немедленно возжелает на ней жениться, жениться для того, чтобы обладать по первому своему желанию этим сказочным телом. Это логично, это понятно, по крайней мере, сегодняшнему зрителю. Князя Болконского я решил играть сам. В конце концов, режиссер на съёмочной площадке деспот.
