Сергей Николаевич Полторак
Странный Брэворош
Мамка удивленно посмотрела на Мыколу Григорича. На лице ее появился испуг.
– Какое такое государственное? Я что, депутат сельрады? Или, может, секретарь райкома? Не шуткуйте, Мыкола Григорич, объясните толком.
– Ты, Марийка, не секретарь райкома, это дело известное. Кстати, Вэлыкохатько, второй секретарь райкома, из партии полетел. И из райкома полетел, конечно. За грубость с товарищами. Инфаркт Васыля – это, оказывается, так, грубость. Но партийное расследование было. Все ж, как ни крути, а Никита Сергеич наш, за народ стоит.
Глебушка представил себе, как Никина Сергеич, похожий на сказочного богатыря, стоит, широко расставив ноги, а за ним – меленький такой народ. Народ к ножище его прижимается, трется об нее, как плешивый кот Барсик. А из огромной хаты-райкома прямо в окно вылетает гадкий Вэлыкохатько. Картуз с него слетает, а он летит выше неба и орет:
– Помогите, добрые люди, помогите!!!
А люди ему не помогают, только кулаками с земли грозят.
– Так вот, Марийка, – Мыкола Григорич заговорил своим зычным поставленным голосом. – Тебе хлопца теперь надо поднимать. Одной, как ты понимаешь. Колхоз, конечно, поможет. И я по-дружески, по-соседски. Но возможности наши пока, сама знаешь, не очень значительные. Ограниченные, можно сказать, эти возможности, хотя они, эти возможности, пока и есть. Главное, – Мыкола Григорич сокрушенно посмотрел на Глебушку, – парень у тебя хотя и смышленый, но, сама знаешь, инвалид практически. В селе у нас из медпомощи – только Галька-фельдшерица, а это, как известно, меньше, чем ничего. От нее только вред. Заболеешь, не дай Бог, она такого тебе предпишет, что лучше бы сразу помер, без ее издевательства над человеческим организмом.
– К чему вы это все, Мыкола Григорич?
– К тому, что и в районе тебе с хлопцем не помогут. И в области даже. Нет у них, как бы тебе, дурехе, проще сказать, подходящего консилиума, поняла?
– Так, может, в самый Киев за ним съездить? – напряглась мамка.
– За кем съездить? – растерялся голова.
– Ну, за этим, как вы сказали, за лекарством этим, за консилимом, или как там его, – еще больше засмущалась мамка.
– Эх, Марийка, – Мыкола Григорич стиснул в кулаке свой картуз. – Не в лекарствах тут дело, хотя и без них никуда. Тут светилы нужны, понимаешь! Такие, чтоб, как рентген, хлопца глазами прощупали, умными руками помяли и решили, фигурально выражаясь, как его продиагностировать. Нет у нас таких! Ни в Кировограде, ни даже в Киеве! Все силы война прибрала. До сих пор медицина оправиться не может.
– Что же делать?! – запаниковала мамка.
– Продуманный вопрос, Марийка. Продуманный. В Москву тебе ехать сложно. Столица, сама понимаешь. Там тебя с Глебушкой не ждут. Там такие дела решаются, не до тебя будет. В Ленинград тебе ехать надо, Марийка. Там народ интелихентный. Врачи там – высший сорт, академик на академике. Они точно помогут. А не помогут, домой вернешься, куда деваться?
– Так на что я поеду, Мыкола Григорич, – охнула мамка. – У меня ж денег, сами знаете.
– Продуманный вопрос, говорю тебе, продуманный. Слушай сюда. Год этот – год хороший для сельского хозяйства. Яблок уродилось, сама знаешь, всем колхозом за сто раз не съесть. На них, на яблоки эти, будь они неладны, – ни людей, ни поросят не хватит. Думали в колхозе вино из них давить и государству сдавать, так бочками не запаслись. Кто ж знал, что так с урожаем ладно выйдет? Неурожай – плохо, а урожай – еще хуже! А государство по головке не погладит. Государство тебе – не мамка, а строгий начальник. Руководитель, можно сказать. Одним словом, заседало вчера правление колхоза и приняло мудрое решение: колхозные ясли надо закрыть!
– Как это и при чем тут яблоки? – изумилась мамка.
– Нету в тебе, Марийка, прости, господи, диалектики! – пристыдил мамку голова сельсовета. – Простого не понимаешь.
Мамка сконфуженно опустила голову.
– Разъясняю, – голос головы стал еще поставленней, – урожай в колхозе неожиданно огромный, рабочих рук не хватает. Все работники яслей, включая деда Дэдула, переводятся на военное положение – в смысле на уборку урожая. С детьми в яслях некому сидеть. Дети – цветы жизни, а тут уже не цветы, а готовый урожай пропадает, понимаешь?
– Понимаю, – поспешно закивала мамка, – но как же детки?
– Будут развиваться в автономном режиме – пусть мамки их с собой на делянки берут, к труду приучают. При проклятом царизме, знаешь, как было? А мы чем хуже?! Но и это еще не все. Главное не сказал! Правление нашего колхоза приняло решение зафрахтовать у государства три железнодорожных вагона и прямым ходом, так сказать, без посредников, отвезти в Ленинград аж три вагона яблок!
Мыкола Григорич посмотрел на мамку взглядом маршала Жукова, только что подписавшего Акт о безоговорочной капитуляции Германии.
– Тебе, Марийка, колхоз доверяет сопровождение яблок до самого города-героя Ленинграда! Получишь все сопроводительные документы, доставишь все три вагона в Ленинград. С яблоками у них дела плохи, а у нас – сама знаешь. Так что, всем хорошо: и колхозу, и городу Ленина и тебе лично!
– А мне-то почему? – засомневалась мамка.
– А вот почему, голова твоя два уха! Яблоки самолично продашь на колхозном рынке, а деньги честь по чести перешлешь в колхоз переводом. За это колхоз наградит тебя премией в нужном размере.
– Да какие уж там размеры, Мыкола Григорич?! Я ж торговать не умею.
– Не боги, как говорится, Марийка, горшки обжигают! В Ленинграде тебя встретит сам заместитель начальника «Ленплодовощторга» товарищ Матвей Иосифович Цукерман. Наш земляк – из Златополя. После войны как перебрался в Ленинград, так там и живет. Каждый год в Златополь в отпуск приезжает. Вот и в этом году приехал – ахнул: такой урожай пропадает! На днях был он в нашем колхозе. Посоветовались мы и решили насчет яблок. Все организаторские заботы он берет на себя. Человек он надежный, порядочный, не подведет, не обманет, не беспокойся.
Но самое главное, – Мыкола Григорич поправил свои окуляры, – возьми с собой Глебушку. У товарища Цукермана в медицинских кругах – очень хорошие возможности. Они толк в витаминах, как никто понимают, а он их этими витаминами снабжает. Понимаешь взаимосвязь и взаимовыручку?
– Понимаю, Мыкола Григорич, понимаю. Но хата моя как же? И Люська, и куры, и Пират с Барсиком…
– За хату не беспокойся, приглядим. Живность твою временно возьму к себе. А куры – что куры. Ты их с собой в дорогу наготовишь – путь неблизкий, дней пять будете ехать. Да и в Ленинграде что-то кушать надо. Не святым же духом вам питаться. Яблоками не наешься, да и поперек горла уже эти яблоки.
Голова сельсовета ушел, а мамка еще долго смотрела в сторону калитки. Даже Глебушке было ясно, что жизнь их опять переворачивалась на другой бок. Что там будет в их новой жизни – совершенно непонятно. Но и так жить, ничего не меняя, ничего и не изменишь. Ему же, Глебушке, казалось, что еще немного усилий – и путь к командованию полком станет прямым, как мост через Большую Высь.
11.
Сборы в Ленинград были долгими, суматошными и бестолковыми. Мамка ежедневно пешком моталась от правления колхоза до станции, где к отправке готовились вагоны с яблоками. Нужные бумаги были оформлены быстро, а вот с вагонами было много неутыков: то доски в полах вагонов оказывались гнилыми, то замки на засовах отсутствовали, то решётки на окнах для обеспечения вентиляции и безопасности вагонов были сломаны. Позаботиться пришлось и о сооружении нар и оборудовании печки-буржуйки. Тут выручил безотказный плотник Хома Митрич. Он прямо в вагоне, где предстояло ехать Глебушке с мамкой, соорудил широкие и невысокие нары, в противоположном углу, в закоулке, умудрился смастерить почти элегантный нужник со съемной частью половой доски для естественных целей. А возле дверей вагона прибил к полу доску-тормозок, чтобы фиксировать Глебушкину коляску. И петельку специальную устроил, чтобы удерживала коляску вместе с Глебушкой.
Хома Митрич все предусмотрел! Даже маленький курятничек организовал прямо в вагоне, объясняя мамке:
– Ты, Маня, кур живыми вези. Так сохраннее будет. Ты их сюда посади, да и бери по одной для бульонов там ваших. Ребёнку бульон в дороге лучше всего на пользу.
Мамка благодарно кивала, прикидывая, что трех кур ей с запасом хватит. А остальных можно соседям раздать в благодарность за поддержку.
– Поедете, что те королевишна с прынцем! – убежденно говорил плотник Марийке. Все удобства – в лучшем виде. Хлопчику скучно ж будет ехать взаперти. Пусть на колясочке сидит себе у дверей, да любуется видами, как в кино в клубе.
Он же, Хома Митрич, сделал в вагонах специальные бурты для перевозки яблок: чтоб не подавились при движении состава.
– Поезд-то машина глупая, хоть и большая. Прет так, что павидлу привезешь в Ленинград, а не яблоки. А человек все продумать должен заранее: он не машина, с него потом спросится!
Домашние дела разрешились как-то неожиданно легко. Только с козой Люськой и с Пиратом расставаться было затруднительно, но Мыкола Григорич заверил:
– Все, Марийка, будет абге махт!
Культурный человек всегда убедительней некультурного.
Глебушка еще никогда ни с кем не расставался. С ним расставались. Сначала Гаврик, потом – папка. Казалось бы, какая разница: ты расстаешься, или с тобой расстаются? Оказалось, разница есть. Когда расстаются с тобой, ты уже ничего поделать не можешь. Такое расставание больное, но когда расстаешься ты – это ещё больнее. Ведь кажется, что в твоей власти не расставаться, изменить все к лучшему.
Глебушка это понял, когда настала пора уезжать на станцию. Они с мамкой побывали на кладбище – попрощались с папкой и с другими родными могилами. А там их – полсела. Мамка у каждой поплакала, у каждой что-то пошептала. Глебушка сидел возле папкиной могилы и не сводил с нее глаз. На холмике еще не успела вырасти трава, но искусственные цветы умудрились уже поблёкнуть. Старательный паук устроил возле креста свою западню, и в него попалась несмышленая муха. Глебушка поднял с земли сухую веточку и освободил дурёху. Та, не поблагодарив, улетела.
С живыми прощаться было тоже нелегко. Пока Мыкола Григорич грузил на подводу пару самодельных чемоданов, клетку с курами да узелок с едой и Глебушку с его коляской, мамка обнялась с соседками и все они разом заплакали на разные голоса.
– Цыц вы, кляти бабы, – деликатно прервал прощание голова сельсовета. – Не на фронт провожаем. Насплетничаетесь еще. – Он сам сел на подводу за вожжи и, дернув ими, негромко скомандовал:
Но, лыдащё!
Две молодые гнедые лошадки резво понесли подводу. С таким темпом до станции им было ходу не больше часа.
Последнее, что запомнил Глебушка, это тын родного двора, за которым возле будки бесновался невозмутимый обычно Пират. Он рвался с цепи, лаял и скулил одновременно. Но кони несли подводу быстро, и вскоре его не стало слышно.
На станции погрузка яблок уже была закончена. Загрузили яблоки одного сорта – семеренко. Они были яблоками позднего сорта и отличались стойкостью в перевозке и хранении. К тому же, они были хороши на вкус. В селе все знали: они и до весны могут в погребе пролежать, не испортятся. Да и мочёные они – тоже хороши, почти не уступают антоновке.
Когда подали паровоз, Глебушка пришёл в ужас. Он прежде никогда паровоз не видел. Его красные колёса и огромная труба, из которой рвался пар, заставили Глебушку вжаться в коляску и сидеть, не шелохнувшись.
– Что, страшно, брат? – рассмеялся Мыкола Григорич. – Запоминай, запоминай. Скоро паровозов не будет. Говорят, на железной дороге уже во всю тепловозы пошли. Этот паровоз – один из последних, может быть.
Мыкола Григорич, как взрослому, пожал Глебушке руку:
– Мамку береги! Ты у нее теперь – главный в жизни мужчина. И хватит барином в коляске сидеть. Быстрее лечись! Чтоб в Мартоношу на своих двоих вернулся, понял?!
Глебушка кивнул и посмотрел на мамку. Она опять плакала. На этот раз беззвучно. Что ж поделаешь с этими женщинами, если они так устроены.
В вагоне вкусно пахло яблоками, сеном и стругаными досками.
Мамка зажгла керосиновую лампу, быстро навела в вагоне уют и положила поверх сена на нары два байковых одеяла.
Состав тронулся, и Глебушка с интересом стал привыкать к новой обстановке. Вечер, как всегда, навалился мгновенно, без предупреждения. Тяжелая вагонная дверь была закрыта изнутри, но в небольшие решетчатые проемы окон пробивался полумрак. Вскоре он сменился полной темнотой.
– Давай спать, сынок, – сказала мамка и, задув фитилек лампы, легла на нары рядом с Глебушкой. – Тебе, как, удобно здесь? – тихо спросила она.
– Удобно, – сказал Глебушка и вдохнул полной грудью запах мамкиных волос. Они пахли счастьем.
Глава 2. Хлопчик из города белых ночей
1.
Состав, в котором было три вагона яблок, шёл в Ленинград со станции Новомиргород не пять дней, как предполагал Мыкола Григорич, а ровно неделю.
Глебушка быстро успел привыкнуть к новой жизни, тем более что она была прекрасна. Днем мамка открывала дверь вагона, и Глебушка мог часами наслаждаться менявшейся картиной. Одни мазанки сменялись другими, вместо акаций и пирамидальных тополей стали появляться березы и осокоры. На лугах паслись стада коров. Чем дальше на север ехал их состав, тем меньше было коров в бело-красных пятнах. Все чаще появлялись коровы с черно-белым окрасом, которые в Мартоноше вообще не встречались.
Их состав как-то быстро дошел до Киева. И хотя поезд, как партизан, пробирался на север больше окраинами да огородами, Глебушка успел разглядеть издалека гигантский город, который ошеломил его своими масштабами. Зрелище было таким подавляющим, что он даже не задавал мамке никаких вопросов, а просто ошарашенно смотрел и смотрел. Мамка и сама никогда раньше дальше райцентра не ездила. Её впечатления мало чем отличались от Глебушкиных. Разве что в свои 35 она уже научилась думать по-взрослому, хотя, если честно, иногда Глебушке казалось, что он куда старше и опытней мамки.
Состав останавливался очень часто. Нередко просто в чистом поле, иногда на полустаночках. Случалось, что и на станциях посолидней. Мамка на станциях всегда запирала дверь вагона изнутри:
– Чтоб добрые люди не совались, куда не следует, – объясняла она Глебушке.
На полустанках, где людей было мало, или не было вовсе, она быстро пробегала вдоль своих вагонов и проверяла засовы и пломбы. К счастью, до самого конца пути никаких посягательств на их груз не было.
Количество вагонов в составе постоянно менялось. Какие-то вагоны на станциях отцепляли, какие-то, наоборот, добавляли. Менялись и паровозы. Где-то в Белоруссии, кажется, в Гомеле, состав уже потащил тепловоз. Глебушке было жаль расставаться с паровозами. Он полюбил их за красоту. Тепловозы, конечно, были новенькими и еще более крупными, но было в паровозах что-то волшебное, что ли.
Чем дальше состав двигался на север, тем больше менялась природа. Появилось много новых деревьев. Мамка сказала, что это сосны и елки. В Мартоноше таких деревьев не было. Стало холоднее. Ближе к Ленинграду мамка даже надела на Глебушку пальто. По вечерам она топила буржуйку, на ней же готовила еду. В вагоне по-прежнему было тепло и уютно.
2.
В Ленинград приехали рано утром. Состав загнали на запасной путь. Мамка и Глебушка сидели, нахохлившись, в распахнутом проеме двери и не знали, что делать дальше. Иногда мимо проходили какие-то люди и не обращали на них внимания. Они разговаривали между собой на каком-то непонятном языке. Правда, матюки были знакомыми.
Через какое-то время к ним быстрой походкой не подошел, а, скорее, подскакал толстенький жизнерадостный человек с портфельчиком в руке, почти таким, какой был у папки. Человек был удивительно похож на воздушный шарик, который однажды папка привёз Глебушке аж из Кировограда.
– Мария Брэворош? – спросил он, и мамка радостно закивала. Это и был их земляк из Златополя. Он при всей курьезности своей фигуры оказался на удивление шустрым. С его приходом все вокруг вагонов как-то забурлило, закрутилось. Появились какие-то сильные дядьки, которые сноровисто начали перегружать яблоки в ящики и быстро ставить их в грузовики, подходившие один за другим, как по расписанию.
– Комнату вам снял на первое время на Фонтанке, – сказал, улыбаясь, земляк. Говорил он по-украински, но с каким-то небольшим акцентом. – Комната, правда, плохая, но на первое время сгодится. Мать ошарашенно кивала и улыбалась как-то незнакомо, жалобно.
– Насчет денег за яблоки не волнуйтесь, Мария. – Земляк укладывал мамкины накладные в свой портфельчик. – Все сделаем честь по чести. Не обманем. Свои ж люди. На базаре вам стоять не надо – есть у меня, кому торговать. Обживайтесь. Завтра повезу вас к одному светиле! Пусть хлопца посмотрит и диагностирует.
При слове «диагностирует» мамка напряглась, а Глебушка попросту испугался: не отрезали бы чего.
До квартиры, где им предстояло жить, доехали с ветерком – на настоящей легковой машине! Земляк сидел рядом с водителем, а Глебушка с мамкой позади, на мягких-мягких сидениях.
Глебушка, не отрываясь, смотрел в окно. Зрелище было удивительное! Широченные улицы были ровными-ровными. Те из них, что были чуть уже, были утыканы какими-то пупырышками.
– Скоро и на этих улицах уложат асфальт, – весело комментировал Земляк. – Булыжники последние годы здесь лежат! Скоро у нас будет не хуже, чем в Москве. На Невском уже первый подземный переход роют.
– На Невском? – переспросила мамка.
– Да, это наш главный проспект. Как улица Ленина в Златополе. Привыкайте, Мария. Вы теперь – ленинградка.
– Нет, мы сюда ненадолго. Полечимся, как следует, и домой.
– Вот именно – как следует, а не как Бог на душу положит! – наставительно сказал Земляк. – Я договорился по блату: будете по своей специальности в садике возле дома работать. И сын при вас, и работа знакомая, и дом рядом. Зарплата – не ахти какая, но сытыми будете. К тому же премия за яблоки полагается – все официально, по документам.
Машина мчалась по набережной какой-то реки. Речка была не такая широкая, как Большая Высь, но вдоль нее была удивительной красоты ограда.
– Вот нам бы такую в Мартоношу, – подумал Глебушка и заулыбался, представив себе эту красоту в родном селе.
– Это река Фонтанка, приток Невы. Здесь и будете жить, уже подъезжаем, – объяснил Земляк. Машина съехала с горки и тут же стала резко подниматься вверх. У Глебушки перехватило дух. Водитель сбавил скорость и въехал в большой двор с палисадником. Деревья были так себе, но в углу двора была огромная баскетбольная площадка, обтянутая металлической сеткой. Назначения площадки Глебка, конечно, не знал, но сооружение впечатляло!
– Ну, вытряхиваемся потихоньку, – сказал Земляк и с удивительной легкостью схватил тяжеленный чемодан.
– Нам – на второй этаж, квартира 33.
Ступени в парадной были широкие и завораживающе красивые – из какого-то невиданного камня.
– Чистый мрамор! – перехватил Глебкин взгляд Земляк. Он одним махом преодолел с чемоданом два лестничных пролета и быстро спустился вниз.
– Вы, Мария, берите хлопчика, а я коляску, – деловито распорядился он.
Дверь в квартиру была огромной. По ее краям, как соски у свиноматки, висели звонки.
– Вот, Мария, видите звонок, который не похож на остальные? Вместо кнопки у него металлический бантик.
Про-шу по-вер-нуть, – по слогам прочитала мамка на звонке.
– Ничего поворачивать не надо, – заулыбался Земляк. – Это звонок дореволюционный, он не работает. А вот над ним, синенький, это ваш. Запоминайте.
Они вошли в квартиру, которая своими габаритами напоминала нижнюю улицу в Мартоноше.
– Вот ваша комната, – сказал Земляк и открыл дверь. Комната была довольно большая, но странная: в ней не было окон.
– Пока в ней поживите. Соседа вашего недавно посадили, скоро права на жилье лишат, вот мы вас в его комнату и перевезем.
– Как это посадили?! – ахнула мамка.
– Известным способом, как! Проворовался. Был завскладом в нашем торге. Но мне эту комнату уже пообещали. По блату, конечно. Иначе нельзя, – подмигнул он Глебушке. – Потерпите пару месяцев. Обустраивайтесь пока.
3.
Обустраиваться было несложно. В комнате уже стояла мебель: кровать с никелированными гайками-шариками, оттоманка кирпичного цвета, кухонный столик с черной настольной лампой и огромный платяной шкаф. При входе, справа, на стене висело радио. В центре под потолком, почти сливаясь с ним, был вылинявший абажур с лампочкой.
– Как в погребе, – вздохнула мамка, и пошла знакомиться с соседями.
Соседей было много. Всех сразу было и не упомнить. Справа от входа в квартиру жили Рафальсоны. Тихие, настороженные, немного угрюмые. Глава семейства дядя Яша, его жена тетя Соня и сыновья Феликс и Геня. Они Глебушке сразу понравились. Особенно тетя Соня, которая угостила Глебку невиданным кушаньем – маринованным зеленым помидором. В Мартоноше помидоров было навалом, но чтоб зеленые и с таким вкусом!
Запомнилась и семья Перевозчиковых: бабушка Аня, ее дочь тетя Женя и взрослый мальчик Игорь. Бабушка была вполне обыкновенной. Но тетя Женя была необычайно красива. Она была похожа на героиню из иностранного кино, даже лучше, потому что та, из кино, на экране, а эта рядом.
Глебушка опасался красивых женщин. Папка утверждал, что «от гарных баб толку нэмае». Это было немного странно, потому что мамка, по мнению Глебушки, была красивая, самая красивая. Но тетя Женя – явление прежде невиданное – нуждалась в осмыслении в его детском сознании. Игорь был взрослым и уже этим хорош. Взрослым вообще быть хорошо, потому что им все можно. Были и другие соседи, из которых Глебушка запомнил только лысую девочку Катю. Она была Глебушкиной ровесницей – молчаливой и застенчивой. Глебушка и сам всех стеснялся. Особенно он переживал оттого, что почти не понимал русской речи. Он первое время всегда при посторонних молчал и вслушивался в произносимые ими слова. Сначала они сливались в общий поток звуков. Но очень скоро отдельные слова стали как-то сами собой выделяться, запоминаться, приобретать смысл.
Однажды, когда кто-то из взрослых его о чем-то спросил, Глебушка запаниковал и, решив, что с ним знакомятся, на всякий случай представился:
– Я – хлопчик из Ленинграда.
4.
Мамка таскала Глебушку по врачам, по светилам. В таких походах их всегда сопровождал Земляк на своей замечательной служебной машине. Врачи были умными, но ничего понять не могли. Глебушка это осознавал, потому что врачи много вздыхали и еще больше говорили о непонятном.
Мамка устроилась на работу в детский садик, который находился рядом с домом, на Садовой улице. Земляк пристроил в тот садик и Глебушку. В садике воспитательницы называли мамку уважительно Марией Гавриловной, и Глебушке это очень нравилось.
В садике было хорошо. Дети скоро привыкли к молчаливому Глебушке и к его коляске. Играли с ним на равных. В Глебушке они ценили то, что он любил рыбий жир. Тот самый гадкий, вонючий рыбий жир, от которого всех тошнило. Всех, кроме него. Смелым был этот Глебушка Брэворош. Во время обеда в садике был строго установленный ритуал: перед началом трапезы каждому ребенку в столовую ложку, которую тот держал в руке над тарелкой супа, наливали этот ненавистный рыбий жир. Обычно рука любого ребенка при виде этой целебной дряни начинала трястись, и жир капал из ложки в суп. На поверхности тарелки появлялись жёлтые кружочки, которые было интересно рассматривать. Дети, морщась, превозмогали себя, заглатывая эту ненавистную жижу. Глебушка же обожал рыбий жир! Ему он казался удивительной вкуснятиной. Выпивая его из своей ложки, он, пользуясь тем, что воспитательница подходила к следующему столу, выпивал его из ложек трех своих соседей по столику. Соседи были счастливы. Дети, сидевшие за соседними столиками, завидовали им. По причине любви Глебушки к рыбьему жиру его авторитет в садике был очень высок.
В садике Глебушка неожиданно для себя полюбил петь. Пел он, в основном, не раскрывая рта, потому что стеснялся своей нерусской речи. В Мартоноше вслух он тоже не пел никогда. Правда, очень любил слушать, как поют взрослые, особенно женщины. Во время нередких застолий в их хате звучали украинские народные песни, а иногда и песни на их родном языке. Последние звучали не часто, и пели их старики и старушки, но было в тех песнях что-то непонятно волнующее, что-то отдававшее тайной старины, которую Глебушка осознавал едва-едва.
В садике в Ленинграде были совсем другие песни. Среди них были три самые любимые, которые Глебушка мог распевать вслух или про себя бесконечно. Третье место в его личном хит-параде занимала песня «Там, вдали, за рекой». Печальная песня была про бойца молодого, поникшего головой за рабочих. Перед смертью он разговаривал с вороным коньком, и это было очень понятно, потому что у Глебушки в его родном селе тоже был бригадирский конь Вороной, так что картину прощания Глебушка представлял себе очень отчётливо.
Второе место в Глебушкиной душе занимала песня про юного барабанщика, который погиб, не допев весёлую песню! Глебушка ощущал себя этим юным барабанщиком. Себя было немного жаль, но главное состояло в том, что песня его не умрёт. Это Глеб осознавал очень отчётливо.
Но главная и нежно любимая песня была про весёлого счетовода из города Тамбова, который, как Глебушка, пел всегда, даже в самых невероятных ситуациях. Даже, когда оказался в пасти у льва и потом, когда по совершенно непонятным причинам был в старом доме, который взрывали динамитом. Глебу нравился несокрушимый оптимизм этого весёлого человека. Его характер был созвучен характеру Глеба: они словно дружили между собой.
Глеб не задумывался над тем, что все три героя его любимых песен, в конце концов, погибали. Ему, конечно, это не нравилось, но ведь песню, как и саму жизнь, не изменишь. Да и за лучшую долю погибали герои песен. Жертвенное было время. А в Глебушкино время сохранилось уважение к этой жертвенности.
Так что, в садике Глебу нравилось: мама рядом, дети его уважали и любили, да ещё и песни пели душевные.
Правда, не все было так гладко. Однажды к ним в группу пришла новая воспитательница. Она была какая-то немного странная. Она никогда не улыбалась и с детьми разговаривала только криком. Её все боялись. Однажды она принесла в группу воздушный шарик. Дети начали им играть, но шарик скоро лопнул. Тогда воспитательница стала делать из лопнувшего шарика совсем маленькие и бить ими в лоб малышей. Шарики с шумом лопались, что почему-то еще больше злило воспитательницу. Когда очередь дошла до Глебушки, он заплакал от страха и плюнул воспитательнице в лицо. Та разозлилась и отправила Глебушку в угол. Инвалидная коляска одиноко стояла в углу комнаты. Подходить к ней детям было запрещено. Глебушка, глотая слёзы, сидел в коляске и смотрел на воспитательницу, не отрываясь. Впервые в жизни он испытал чувство ненависти.
Мамке он не сказал ничего. Вечером, ложась спать в своей темной комнате, он дал себе слово, что когда вырастет, никогда не причинит такого зла ни одному человеку на свете.
5.
Глебушка любил путешествовать по своей квартире. В воскресенье, рано утром, он спешил выкатить свою коляску в длинный коридор квартиры, имевший г-образную форму, и изучал какую-нибудь важную деталь. Например, щель в полу возле своей комнаты. Щель была большая и глубокая. Глебушка, склоняясь из своей коляски вниз, засовывал в неё палец, расшатывал трухляво-податливую деревянную плоть, чтобы сделать щель еще шире. Однажды за этим важным занятием его застал сосед, которого прежде Глебушка не встречал.
Сосед шел по коридору в стоптанных тапках без задников, надетых на босые ноги. Вместо брюк на нем было старое галифе с застиранным красным кантом. Его майка казалась родной сестрой абажура из Глебкиной комнаты, настолько она была полинялой и потрепанной. Сосед был чрезвычайно худой и смуглый. Он удивительно походил на Кощея Бессмертного, но только на доброго Кощея. Увидев Глебушку, он просиял и сказал скрипучим голосом:
– Здравствуйте, маленький ленинградский шалун!
У Глебушки что-то внутри затрепыхалось от восторга. Его прежде никто никогда не называл на «вы». Незнакомый взрослый человек заговорил с ним на равных, проявив неподдельный интерес к его маленькой персоне. Это было совершенно непривычно. И ещё! От соседа пахло тем удивительным тёплым запахом, которым пахло когда-то от папки. Только через много лет Глеб узнал, что этот удивительный запах называется неприятным словом «перегар». Тогда же, в детстве, он показался ему надежным признаком доверия к человеку. Обладатель такого запаха, казалось Глебушке, не мог быть недобрым и опасным.
– Дядя Сеня, отставной козы барабанщик, – представился сосед и попытался щелкнуть несуществующими каблуками своих шлепанцев. Глебушка вытаращил на него глаза и стал хохотать откровенным безбоязненным заливистым смехом, каким не смеялся никогда в своей жизни.
Дядя Сеня был удивительным! У него были длинные – предлинные худые и жилистые ручищи, удивительно маленькая лысоватая голова, на которой трепыхалась непонятно откуда взявшаяся прядка волос неопределенного цвета. Множество крупных морщин на его лице напоминали поверхность слегка подгоревшего пирога. Казалось, дядя Сеня был собран из множества неправильностей, делавших его облик неповторимым и необычайно привлекательным.
Глебушка и дядя Сеня стали видеться часто и почему-то всегда по утрам. И всегда дядя Сеня называл его маленьким ленинградским шалуном и обращался исключительно на «вы». Они подружились. Время шло быстро. Осень сменилась необычайно холодной зимой. Глеб незаметно для самого себя приспособился к новой жизни. Он уже не вздрагивал при виде трамвая, не уставал от наваливавшихся со всех сторон новых и новых впечатлений – он научился по-своему осмыслять их. Он перестал звать мамку мамкой, а по местным правилам говорил ей: «Мама». И вообще, он оказался большим приспособленцем. Он перенимал всё новое, что роилось вокруг него, и делал это довольно легко. После долгого молчания он вдруг сразу чисто и правильно заговорил по-русски. Если мама продолжала «гыкать» и «гакать», выдавая свое украинское происхождение, то Глеб словно стёр свое прошлое стирательной резинкой. Он даже откуда-то знал, что ленинградскую стирательную резинку в Москве называют ластиком. Но он жил в Ленинграде и говорил по-ленинградски: «Пышка, парадная, карточка», а не на московский манер: «Пончик, подъезд, проездной». Удивительно быстро он не только обрусел, но и обленинградился.
Как-то в воскресенье, когда Глеб и его мама переносили свои вещи из «темной комнаты» в освободившуюся «арестантскую», дядя Сеня вызвался им помочь. Вещи перенесли быстро, благо и переносить-то особо было нечего. После того, как мама получила от колхоза «законную премию» за проданные яблоки, у них появились в хозяйстве два новых пальто, немного посуды и – главное – потрясающий, сшитый из голубого бархата, огромный кот в сапогах с настоящей мантией и такой же бархатной шляпой с пером.
