Сергей Минутин
Скульптор и скульптуры (сборник)
Глава десятая. Послесловие к написанному
Раскопав далёкие от сотворения мира, но ближайшие к нашим дням диктатуру и демократию с переходным между ними периодом, который кое-где называли революцией, гражданской или даже мировой войной, копатели из археологической экспедиции решили, что задача выполнена. Само собой был торжественный митинг.
Все члены склонялись к тому, что первична демократия. У многих по ней родимой осталась ностальгия. И как иначе, если при демократии все были самостоятельны, у каждого был свой карман, а о том, что в порыве счастья от осознания личной свободы кое-кому не додали, кого-то вообще оставили голодным, а иных старались затоптать ногами, старались не вспоминать. Тем более, что и ранее обиженные, стали подумывать, что при демократах было лучше, так как и ныне при диктатуре лучшие кирки и лопаты расхватывали опять самые сильные. И получалось, что слабым хоть демократия, хоть диктатура – один «хрен».
О переходном периоде старались не думать, ибо так выходило, что колошматили себя совершенно зря и радовали кого-то другого.
На всякий случай решили проголосовать. По случаю референдума на тему: что первично, что вторично, к воде и хлебу были добавлены: Диктаткратом соль, Демонкратом сахар. Такой заботой Диктаткрат и Демонкрат вызвали крайнее волнение в рядах членов уже объединённой экспедиции. От волнения многие спотыкались, подходя к урнам для тайного голосования и, долго не могли попасть в щель бюллетенем. Наконец проголосовали все 100 процентов, и голосующие стали собираться в обратную дорогу, домой, в страну проводившую опыт.
Надо заметить, что насчёт подарков Демон – крат и Диктат – крат были большие мастера, но вот что-то считать, делить, измерять они не любили. Они больше оперировали такими понятиями, как бесконечность, множество, пространство и даже плазма. Вместе с тем, оба они уже полюбили эту экспедицию и совсем не хотели с ней расставаться, и, это было бы пол – дела, но они не хотели и уступать друг другу.
Конечно, можно было бы застрять навечно в переходном периоде, менять флаги и правительства над ватагами, но ни Демон – крат, ни Диктат – крат не любили разборок между собой. Пират и Иван на то время уже полностью вошли в доверие к обоим помощникам Скульптора, и подсчёт голосов был поручен им, чтобы, так сказать, всё по честному. Наблюдателем был назначен попугай. Именно он залетал в урну и вытаскивал оттуда смятые бюллетени. Всё было очень торжественно, не как в стране опыта. Пират и Иван сидели друг против друга. Пират, будучи большим знатоком демократии, подсчитывал голоса демократов, Ивану остались те, кто надеялся на диктатуру. Между Пиратом и Иваном на столе лежал выкопанный колосник, под который складывались бюллетени воздержавшихся, что бы их случайно не унесло ветром.
Бюллетени скапливались в основном под этим колосником, они были совершенно чисты, хоть и сильно измяты видимо дрожащими руками, а может и лапами попугая. Пират высказал догадку: «А ручки им дали?». Иван вспомнил, что к каждой урне был привязан карандаш.
Попугай, видя, что все вытаскиваемые из урны бюллетени попадают под колосник, решил услужить Пирату и Ивану и с очередным бюллетенем сел прямо на колосник, чтобы не утруждать их просмотром, за что получил взбучку и просветление мозгов. Он обиделся, залетел в урну и стал ворчать оттуда: «Соль и сахар, кнут и пряник».
Пирату пришлось нарушить торжественность момента, вытряхнуть из урны попугая вместе с оставшимися бюллетенями. Попугай решил покаяться. В последний, исторический момент ухватил самый нижний бюллетень клювом и склонил голову перед Иваном и Пиратом. Иван взял бюллетень и увидел чью-то попытку что-то написать, так как из буквы «Д» торчал грифель сломанного карандаша.
Так как было непонятно, за что хотел проголосовать избиратель, бюллетень также попал под колосник. К радости попугая выборы были признаны состоявшимися, но без определённого результата.
Пират, как и положено, доложил о результатах Демонкрату и Диктаткрату, те в свою очередь Скульптору. Скульптор слушал их и точил карандаш. Карандаш он считал не самым худшим из своих творений, другое дело руки, которые его держали. Но в этот раз и руки не подвели.
Скульптор внимательно посмотрел на своих помощников и велел им отдыхать, пусть люди сами сделают вывод под лёгким присмотром Ивана и Пирата. Так начинался застой на острове.
Часть вторая
Глава одиннадцатая. Застой
Застой – это наше всё. Святоши объяснили нам, что нет над нами никого кроме Бога единого. Это правильно, а дальше? Дальше мы стали додумывать сами и разнообразить знания. Одни пребывают в вечном покое не видя что даже трава растёт, другие мечутся, суетятся и главное во всё суются. С суетливыми проблем больше. И опять приходит на ум вечный вопрос: «Кто командует парадом? Чья, мы, проблема?».
Пират озвучил всем членам экспедиции результаты референдума и добавил, что отправление домой откладывается, так как большинство членов экспедиции не определилось, что первично, что вторично. Возникла перепалка – это араб начал мутузить еврея, так как только араб видел, кто сломал карандаш. Их долго не могли разнять.
Араб упрекал еврея в том, что со своим иудаизмом еврей только и делает, что поклоняется монетаризму, продуцируя под него разные формы общественного устройства, такие же «измы»: капитализм, империализм, фашизм, социализм, коммунизм. Были бы деньги, а «изм» под них всегда найдётся. Еврей мягко замечал арабу, что лучше поклоняться деньгам, чем кому-то другому. Кому он не говорил, побаиваясь получить тумаков от одного странного представителя страны опыта, определяемого как казак.
Когда шум стих, вперёд вышел Иван и продолжил за Пирата, объявив, что есть и хорошая новость, хотя и предыдущая была не плохая.
Новость эта состояла в том, что всё отдано на рассмотрение членов экспедиции: копают и выясняют, что первично, а что вторично, и плывут домой, не копают – живут на острове.
Больше всех слова Ивана возмутили американца, он дерзко спросил: «Кто ты такой?». Пират осадил американца, сказав, что Иван с ним, и что если кто-то недоволен русским Духом, то замучаются «пыль глотать», и вообще…
Тут грянул гром, и ударила молния. Попугай едва успел увернуться от её удара, слетев с треуголки Пирата. Молния испепелила треуголку, всю одежду и деревянную ногу Пирата. Он было качнулся и уже начал падать, как вдруг у него выросла нога, и его накрыла монашеская сутана. Он сбросил с головы капюшон и сказал: «Вот так»
Обе ватаги узрев такое чудо и, при этом не пострадав лично, решили быстро разбрестись по острову «от греха подальше». Пусть Иван общается с монахом, если ему больше делать нечего.
Ватаги никто не строил ни в одну шеренгу, ни в затылок друг другу, никто ими не управлял, поэтому они почувствовали себя самостоятельными.
Самостоятельность, правда, проявлялась самым странным образом.
Замечу только, что, как и положено, все привлечённые для проводимого опыта страны, приславшие своих чистокровных, национал – патриотических граждан, получили сначала главное задание от своих правительств – шпионить за всеми подряд, а уж потом копать. Связь была, но диктатура всех малость поприжала, с киркой и лопатой «до связи» ещё дожить надо.
Но в очередной островной период, а может быть и целую эпоху, всё зависит от размеров острова, а размеры то его как раз не уловимы, шпионские страсти закипели с новой силой. Они кипели и бурлили даже сильнее, чем в демократической яме.
Опять замечу, и не потому, что я тяну на «гомо сапиенса», а возможно только потому, что я там был, мёд пиво пил, ну и т. д. Замечу, что на том месте, где грибок с надписью «МаГдоналдс» сменил роскошный замок с флагом «Культ личности», теперь торчала высоченная башня, собранная из каких-то железных труб. Вся башня была утыкана какими то антеннами, а на самом верху висел лозунг: «Застой».
Слово было мудрёное для всех, кроме представителей страны опыта, а их бегало по острову не много не мало, аж, 200 человек, ибо и страна была многонациональна. Кое-что слышали об этом слове и на других материках, но уже самой планеты. Но тут есть подозрение, что это от того, что страна эта в своё время сильно постаралась, и очень может статься, что при ближайшем рассмотрении все бы оказались одной земной патриотической национальности.
Был, правда, один представитель коренной национальности, коренной потому, что все остальные островитяне решили, что уж если суждено им будет покинуть этот «чёртов» остров, то этого представителя они на нём оставят, чего бы им это не стоило. Конечно, речь идёт об еврее.
Так уж случилось, что еврейские грани или корни в себе никто видеть не хотел, между тем большинство хотело денег и легко дурило друг друга, если подворачивалась такая возможность.
Так вот, еврей ходил и всем говорил, что Ваня как всегда принизил остроту, судьбоносность момента этим пустым словом «застой», а на самом деле остров вступил в новую эру – эру «центризма». Про центризм островитяне вообще ничего не знали. Они видели, что из ямы, где была разрыта демократия, которую сменила диктатура, теперь торчат камыши, и попугай, качаясь на них, учит говорить лягушек, и что вырытый ими канал по приказу Диктаткрата порос бурьяном.
Действительно, всё походило на застой. Только башня не ржавела и служила ориентиром для НЛО, субмарин и диких птиц, устремившихся к острову для поправки настроения своих подданных от всех стран, помогающих стране опыта.
Опять замечу, в иное время они бы к острову не приближались. Опасно, то галера, то правительственный катер, то крейсер, но в стране опыта пропала всякая власть.
И если на острове без власти можно, то вокруг острова в разных странах желающих по – рулить ватаг было видимо не видимо, а в это время Монах, за прежнюю дружбу и славную службу, предложил Ивану «слетать» в отпуск на Родину и посмотреть, есть ли ещё потребность в результатах поиска и выяснении, что первично демократия или диктатура.
Глава двенадцатая. Родина
Ваня выполнил данное ему поручение. Он тщательно изучил все новые мысли и картины жизни, присущие его землякам в стране опыта. Более того, он внёс в жизнь людей и кое-что своё, островное, уловив из разных космических шумов причины, по которым жизнь людей была именно такой, какой они её видели. Внесённое им было понято земляками как конец света для одних и начало для других. И это потому, что Ваня, обладая массой талантов, толком ничего не знал. Он просто чувствовал основы мироздания и смутно помнил, что там, где тень, должен быть и свет, а там, где воры, должна быть и альтернатива. В общем, пока одни «тырят», другие их пасут.
Н Родине Ваня быстро убедился, что только совсем не продвинутые земляки ещё верили, что «тырить» можно скрытно от посторонних глаз. Увы, давно были установлены тарифы на те или иные должности, жизни и т. п. Кто-то неведомый, просто кому-то позволял украсть мало, кому-то много, а потом отдать украденное за чиновничью должность, чтобы воровать по закону, а кому – то не позволял. Это на Родине….
Ваня даже «черкнул» научный трактат на эту тему, совсем не заботясь о том, что в одних руках трактат становится предметом изучения, в других предметом обогащения, а в третьих может стать и оружием.
Сумевшие совместить три эти не совмещаемые вещи становятся избранниками тех или иных академий и даже лауреатами государственных премий. Правда, на его Родине бывали случаи, когда авторы рукописей становились классиками при жизни, и это делало их весьма щепетильными в выборе наградодателей.
Они с радостью принимали первую награду, но затем, «сияя» в лучах славы, отказывались от всех наград, видимо забыв вкус чёрствого ржаного хлеба.
Жизнь в славе открывала им глаза на теневую сторону тех, кто кормился от их творчества, и делиться с ними творцам становилось не в мочь. Такие праведные поступки усложняли жизнь тех, кто шёл вслед за ними. Наградодатели понимали, что выгодней щедро одаривать «серость», чем литературных гениев. Серость не будет возникать. Какое-то время такая позиция наградодателей себя оправдывала. Стоит вспомнить «знаменитых» писателей МОССОЛИТА, описанных М. Булгаковым, чтобы убедиться в правильности пути наградодателей. Но тут их ожидала другая напасть. Если гений отказывался от заслуженной награды, то его сторону принимали редкие чистые души, коих было немного, но они были земной совестью и её могуществом. Беда от гениев сводилась к тому, что и наградодатель мог почувствовать лёгкий стыд за свой неправедный поступок, вызвавший возмущение гения, но ведь мог и не почувствовать. К счастью, на Родине Ивана люди в массе своей считали, что если гений не берёт, то он зажрался. С «серостью» было как раз наоборот. Она плодилась невероятно быстро. Премий на всех «жуликов» не хватало. И те, кого обделили, становились сущим бедствием. Они начали писать матом, а так как родное, типографское оборудование перегревалось и ломалось от подобного «ужаса», то печаталась серость в основном за рубежом, но в стыд вводила родную страну опыта.
Причём, в стыде пребывало почти всё её население, включая и самих наградодателей, которые старались быть хотя бы внешне приличными. Поэтому постепенно от больших и громких премий отказались, оставив маленькие.
Маленькие премии, маленькие писатели, маленькие критики, маленькие тусовочные министры, маленькая страна и т. д. Маленькая страна – это был первый вывод, который сделал Иван на Родине. И в качестве доказательства и отчёта перед Монахом приобрёл песенку с однотипным названием.
Но маленьких премий стало больше. Если человек был «хороший», готовый делиться, но совсем не знавший родного или иного языка, но очень хотевший получить премию, то учреждали премию за самое дурное, глупое и т. д. произведение. Критерий был один, человек должен быть свой. В остальном был бы повод для премии.
Отдохнув в отпуске, Ваня чувствовал себя полностью опустошённым, разбитым, но Монах молчал и обратно на остров его не отзывал.
Ваня впал в уныние. Он бродил по Родине, напевая старую песню: «Сейчас по Нью-Йорку холодному, а может быть по Лондону, а может по Мюнхену бродит он, Смоленский мальчишка Иван…». Он рассматривал витрины магазинов и редких ухоженных женщин. Одна из таких женщин заставила его вспомнить, что главным вдохновителем мужчин на разного рода творчество в стране опыта является женщина. Этой осенившей его мысли он очень обрадовался и решил найти свою Музу. В своих тайных мыслях он надеялся на такое вдохновение, которое бы позволило ему стать для неё единственным классиком чего-нибудь здесь на Родине, а если повезёт, то и на века.
Вот только Ваня забыл на этом «чёртовом» острове, чем именно женщина вдохновляет. И он начал поиск этой единственной нужной ему части целого.
Надо заметить, Ваня был хорош собой и быстро оказывался в объятьях Муз. Две три бурных ночи и два три дня в разговорах о жизни обычно исчерпывали Музу полностью.
Дальнейшее становилось просто невыносимо. Ваня никак не мог понять, в чём тут дело. Почему уже через несколько дней ему становится так плохо, что хоть добровольно и досрочно обратно…. Но, если задан вопрос, должен быть и ответ на него.
Однажды он с собутыльником сидел в гостинице с громким названием «Славянская» под каким-то черным квадратом в рамке, называемым мировым шедевром. Собутыльник говорил ему, что этот чёрный квадрат является мировым шедевром, но в стране опыта у него другое предназначение, назидательное, ибо от крупных банков и денег здесь остаётся только эта картина.
Сидели, пили, курили, смотрели по сторонам, ожидая приключений, как вдруг собутыльник весь напрягся, увидев совершенно роскошную женщину. Он нервно бросил Ване: «Подойди, узнай сколько стоит?»
Ваня не понял и переспросил: «Кого спросить?»
– Вон шалава идёт, спроси сколько она стоит, – повторил собутыльник.
– Ты что, она же женщина и до чего хороша, – обиделся и одновременно восхитился Ваня.
Но это небрежение по отношению к женщине заставило Ваню о многом задуматься.
Следующую Музу он уже внимательно слушал и понял, от чего именно ему становится так плохо.
Он всё время целил в Музу, а попадал в сейф для денег, да ещё с кассовым почасовым счётчиком между ног. А денег у него не было никогда.
Ваню это первое самостоятельное открытие расстроило невероятно.
Он даже стал подумывать о деньгах и их количестве для счастья и вдохновения, но решил, что лучше сначала впасть в запой. Ведь не случайно же поголовно вся мужская часть населения его Родины беспробудно пьёт.
Он подумал, что водка – это лучшее обезболивающие средство от защемлённых «сейфом» яичек. И запил по-тихому, но в «глухую». Из всех возможных собутыльников он выбрал телевизор. Каждый день телевизор дарил ему новый тост.
Он «перецеловал» всё демократическое крыло Государственной Думы, пока она боролась за право бракосочетать мальчиков и девочек от 14 лет, так как вместе с Думой полагал, что таким маленьким сейф между ног ещё установить не успели. Но когда он уже готовился слиться с телевизором в «думском» экстазе, кто-то за кадром сказал ему, что тост в данном случае совсем другой. Просто воры хотят породнить свои награбленные капиталы через ещё не созревшие гениталии своих чад, избежав очередного кровавого передела, с одной стороны. С другой стороны, «падлам и быдлам» надо увеличить пенсионный возраст, только от начала рождения, а не от начала старости.
Голос этот Ваня, вновь став на родине шалопаем пропустил мимо ушей, так как он теперь твёрдо знал, что жизнь на его Родине подвешена не в Думе, а на острове или хотя бы в Космосе. Голос был аппозиционный. Ваня не любил аппозицию и страстно облизал какую-то вертлявую депутатку на экране телевизора, которая требовала для себя либо мужика, либо клона для быстрейшего зачатия.
Аппозиция не отставала, и Ваня чуть не разбил экран телевизора, когда Дума объявила борьбу гомосексуализму, лишая последней радости трезвых мужиков с дикого острова. От этого необдуманного шага его удержал очень симпатичный бородач с одновременно бешенными и блудливыми глазами, который говорил, что Думе нужно совершить подвиг, иначе её разгонят.
И что подвиг Дума может совершить только справившись с «голубыми» мужиками, так как их одолеть легче, чем баб правильной ориентации. Такой «вопль» души «мозгана» из Думы Ване был понятен.
Он ещё дня три чокался с этим бородачом, пока того не наградили медалью Ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени и не повысили, предоставив право на деле доказать свою исполнительную потенцию возглавив какой – то Нижний город. Надо заметить, такой поворот событий кому – то не очень понравился, и на его Родине установились холода до минус 45 градусов по Цельсию, которые сменили затяжные дожди, в результате которых смена климата слилась в одно сплошное бедствие для всех его земляков и не только.
Бывали дни, когда Ваня допивался до «чёртиков» и в каждой телеведущей видел принцессу. Тогда он начинал звонить на телестудию и требовать встречи. Телестудия его каждый раз приводила в чувство, мягко объясняя, что в те «сейфы» даже целиться бесполезно, а платить надо ещё до включения телевизора.
Из запоя он вышел в день рождения своего уважаемого земляка Володи. Одна песня, как «мёртвая вода», успокоила и вылечила его: «Тут за день так накувыркаешься, домой придёшь, там ты сидишь». Рядом она не сидела, и он решил, что пить пора заканчивать. Вторая песня, как «живая вода», вдохнула в него жизнь: «Лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал». Он ещё что-то помнил о кратере, об острове, и его потянуло обратно. Но что-то не пускало….
Ваня бесконечно слушал песни своих земляков. Их песни бальзамом проливались на его душу: Высоцкий, Визбор, Митяев. Он даже нашёл старые записи с голосом Николая Рыбникова и слушал: «Ковыряй, ковыряй, ковыряй. Суй туда палец весь. Только ты этим пальцем в душу ко мне не лезь».
Он совершенно отстранился от окружающего его мира. В итоге, в его памяти начались примерно те же процессы, что и на больших сибирских реках весной: где-то уже гладь, а где-то огромные ледяные торосы.
Он всё знал, всё умел, был вполне общественным человеком, но никак не мог вспомнить в каком именно обществе его, Ивана, место. Его уже давно ничто не волновало и не радовало в знакомом ему обществе. По долгу он мог разговаривать только с кошками и собаками, да ещё с зеркалом, глядя в него. Чувства будили в нём только увечные люди и животные. Его глаза наполнялись слезами даже при виде кошки с отрубленным хвостом.
Ваня уже вышел из того радостного возраста веры в чистоту идей идущих «сверху», когда призывая к единению народа ставят монументы его ополчению.
Общество, в котором он жил, не понимало его. Вокруг него все суетились, бежали на перегонки за деньгами, ставя друг другу подножки. Упавшие редко могли подняться. Ваня очень хотел быть как все, но бежать никуда не хотел и поэтому был всем чужой. Он часто менял место жительства, чтобы сделать очередную попытку приспособиться к этому обществу и ждал, когда же откроется второе дыхание.
Но какое – то смутное чувство присутствия чужого в его собственной жизни вновь тормозило его. Он не знал, с чего начинается собственная жизнь, отличная от жизни других, но чувствовал, что такая жизнь возможна, и искал. Его трактат об островитянах мало что ему дал, он даже не понял, почему именно Монах отправил его в отпуск.
Ваня вроде всё понял, всё увидел, но что – то не давало ему покоя. Да, люди по-прежнему были грешны, но не более чем тысячелетия назад. Любой правитель дня сегодняшнего мог сравниться с одним из Цезарей дней минувших.
Да и богатые евреи сегодня также могли похвастаться тем, что совершили сделку в тридцать серебряников, изменивших мир. Но вроде мир стал мельче. Вроде ум одиночек «высох».
Вроде и общество «бежало» вполне дружно, в общем стаде, подгоняемое массовыми религиями и массовой культурой. Но что тут нового, и где та таящаяся опасность, которая заставила правительство страны опыта выяснять, что первично: демократия или диктатура, и отправить его на такое нелёгкое задание? Что изменилось? Раньше Цезари осуществляли террор по отношению к многочисленным народам, сегодня Вожди терроризма делали то же самое.
Озарение пришло неожиданно. Он уехал в родимую глушь, чтобы прийти в себя и спокойно умереть, что, как ему казалось, пора было сделать. Умирал Иван сутками, лёжа на диване. Однажды раздался громкий стук в дверь. Ваня с большой неохотой поднялся с дивана в надежде, что стук больше не повторится. Увы, кто-то настойчиво продолжал заявлять о своём присутствии. Ваня открыл дверь.
Перед ним стоял заплывший жиром мужичок лет 50 с блудливыми глазками. Мужичок, прямо с порога заявил Ване, чтобы он перестал «трахать» его супругу.
От такого неожиданного обвинения Ваня даже начал перебирать в памяти всю свою сексуальную географию не за одну прожитую жизнь и с удивлением открыл, что этот захолустный городок в ней не значится. Он с ещё большим изумлением посмотрел на странного мужичонку, представил себе его супругу и спросил: «А сколько ей лет?». Мужичок, ожидал чего угодно, но только не такого вопроса, поэтому и ответил машинально: «Пятьдесят три».
Ваня улыбнулся, глядя на жирное брюхо, свисающее поверх штанов, обиженного супруга и сказал: «А всё равно, пошли пить водку». Мужичок заметно повеселел. Да и кто на его Родине не забудет даже о любимой супруге, если зовут пить водку. Ваня со своим новым знакомым нажрался как свинья. Мужичонка оказался не таким уж и плохим человеком.
Правда, в жизни его интересовали только два дела: еда и рыбалка. Между этими делами ему удалось зачать несколько детей, но своим он считал только одного, которого как и его интересовали только еда и рыбалка.
И вот этот факт, что только один ребёнок похож на него в своих желаниях, и породил в нём «смутные» сомнения запоздалой ревности.
А так как в городе, где поселился Ваня, только его одного не интересовали еда и рыбалка, то он, мужичонка, и пришёл с претензиями к нему.
Ваня ожил, он опять становился тем беспечным шалопаем и бабником, каким был всегда. Он от души стал подтрунивать над этим мужичком: «Конечно, ты сидишь себе на бережку с удочкой летом или над лункой зимой – медитируешь. На одном конце червяк, на другом конце… А ей на хрена такая медитация, вот и взгрустнулось».
Ваня, посмеиваясь над незадачливым супругом, знал, что не причиняет вреда его жене. Её супруг был занят любимым делом, он жрал и значит ничего вокруг не видел и не слышал. Тарелка перед носом для него была той же лункой во льду.
И тут Ваню озарило. Общество вокруг него, это же общество из сказки «О потерянном времени». Вокруг него одни дети с зачатками идей, чувств, совсем не развитых, детских. Да и были ли они взрослыми, если родители с пелёнок загрузили их своими детскими страстями. Может быть, всё вокруг него – это «дребезги», сырьё чего-то другого. Сырьё, которое, так и не успевая чем-то стать, исчезает мелкой пылью.
При таком раскладе ревность это серьёзная заявка на то, что ты есть, существуешь. Но тогда выходит, что для окружающего его общества пороки – это единственная заявка на право выделиться, на право быть. Другая сторона медали им не ведома. Пороки привели общество к термоядерной бомбе и полётам в космос, а при таком хаосе в умах это действительно опасно.
Мужичок уже был так пьян, что не мог держать стакан. Он наклонялся к нему, отхлёбывал и кивком указывал Ване, чтобы тот не забывал подливать.
Ваня впервые выбрался в «люди» в этом захолустном городке и с интересом осматривался. Они сидели в ресторане. Мужичонка был гидом, приведшем его в этот очаг местной массовой культуры. Зал был большой. По средине зала под потолком на растяжках висел плакат, на котором с двух сторон было написано: «WELCOM ВЗМОРЬЕ». Пока Ваня и мужичонка пили, соседи менялись несколько раз. Ваня, давно смирившийся с тем, что его судьба – безучастно наблюдать мир, регистрировал события: это поминки, это день рожденья, это второй день свадьбы, так как все пожилые, все орут горько и целуются, но невесты с женихом нет. Ближе к ночи дневные группы стали расходиться, оставляя по три, четыре человека, ещё не добравших своего счастья.
Ровно в 23 часа на сцену вышла разбитная бабёнка с пышными открытыми грудями и плотными ягодицами, которые облегало красное платье. Платье облегало ягодицы так естественно, что создавалось впечатление об их самостоятельном существовании. Её зад же, в целом, вообще вызывал бурный восторг. Раздались дружные аплодисменты. И она, упёршись руками в бока, запела… по-французски и под аккордеон.
Аккордеон был тем инструментом, который больше всего мог растревожить душу Ивана. Он спокойно переносил даже скрипку, но аккордеон пробуждал в нём огромный пласт чувств. Он иногда задумывался, почему аккордеон почти не звучит на больших сценах и в массовых аудиториях. Почему люди не знают великих аккордеонистов. Ване стало необыкновенно хорошо. Он осмотрелся вокруг. Ночная жизнь «била ключом». Ему хотелось бесконечно долго оставаться в этом состоянии радости и счастья. Отовсюду орали на бис: «Веруня, давай Марсельезу».
Веруня немного пококетничала и опять запела. Голос звучал легко и свободно. Голос был «чертовски» красив и силён. Ваня поймал себя на мысли, что голос этот ему странным образом знаком.
Но мысль эта быстро отлетела от него, оставив одно недоумение: с такими формами и голосом и в этом захолустье. Он слушал и слушал Веруньку, аккордеонист играл виртуозно, в его игру вплеталась и «Варшавянка», «В землянке», «Очи чёрные», и даже «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой». На Ивана накатила новая волна мыслей. Он начал думать о том, что совсем не знает городка, в котором очутился, и его так потянуло на ночные улицы, что он встал и вышел из ресторана, оставив дремать за столом наевшегося мужичонку.
Свежий воздух, тишина и тонкий провинциальный аромат, в котором ощущается запах цветов и долго не убираемого мусора, только усилили благодушие Ивана. Он с интересом стал рассматривать заведение, из которого только что вышел. Здание было крепким, старым, каменным, кое-где окрашенным в жёлтый цвет. Вертикально висела вывеска «ВЗМОРЬЕ», горизонтально «BRODOWEЙ». Эти надписи окончательно привели Ивана на вершины счастья, и он расхохотался. Городок освещала только луна. Городок был пуст, городок спал. Иван был наедине с созданными людьми творениями. Это было чудом, вот так, просто оказаться в рукотворном мире, покинутом его жителями.
По вывескам на домах он догадался, что находится прямо в «сердце» города. Рядом с рестораном был рынок, рядом с рынком – администрация города и магазины. Культуру отражала доска почётных граждан города, начинающаяся с портретов директоров местного завода и заканчивающаяся их замами. Всё это венчалось памятником недавнему вождю, стоявшему, как и по всей его Родине, спиной к зданию администрации местной власти и лицом на большую дорогу.
Луна была почти единственным источником света в городке. Ваня смирился с этим, как вдруг из – за очередного дома ярко засветилась реклама. Это был «$». Доллар сиял, освещая всё вокруг синим светом. В его свету чернел крест. Ваня обомлел.
Доллар сиял над православной церковью, очень сильно напоминавшей осколок католического костёла. Ваня, как «мотылёк», пошёл на свет. То, что он увидел, стало его озарением. Церквушка, в виде непонятного готического сооружения, была пристроена к огромному панельному зданию, в котором размещался сбербанк, прокуратура, фонд содействия налоговой полиции, нотариат и ещё целый ряд государственных и не государственных учреждений, и всё это упиралось в грязную привокзальную площадь. Этот памятник людскому «маразуму» открыл ему тайну людских душ. В их душах было примерно также, как в этом доме. Поэтому он и Ваня, и, одновременно ещё кто-нибудь, что «всякого разного» в нём было даже больше, чем в этом городишке. Это открытие потрясло Ивана. Он пытался себя успокоить, что не он первый увидел и понял, что город «Глупов» – это и его душа. Но он то понял, а Верунька, для чего-то разучившая Марсельезу, а аккордеонист… Монах отозвал Ивана обратно.
