– Сержант Криницкий. Какой был хороший младший командир! – кивнул на удаляющуюся санитарную подводу Нелюбин. – Отнимут теперь ногу парню. И я остался без толкового командира. Вот тебе и маневры.
– Ничего, Кондратий Герасимович, – утешал Нелюбина капитан Солодовников, – считай, легко отделались. А сержант твой через пару месяцев вернется. Я тоже думал, что все, отвоевался. Подлатают, подкормят. Полежит в тепле и холе, на девок посмотрит.
Вскоре через позиции Седьмой роты с упругим шелестом пролетел тяжелый снаряд. И сразу стало понятно, что заработал корректировщик, оставленный на нейтральной полосе.
– Эх, ектыть! И хорошо ж лупцуют! Вот, Андрей Ильич, когда атаковать надо. Сейчас бы мы до деревни живо добежали, а там крайние дворы, вот они…
– Не спеши, Кондратий Герасимович, не уйдет от тебя твоя деревня.
Мощные фугасы начали крошить линию окопов перед Дебриками, расковыривать блиндажи и раскидывать накатники.
Если бы старшему лейтенанту Нелюбину отдали приказ взять Дебрики и обеспечили усилением, хотя бы минометами и несколькими противотанковыми пушками на случай, если придется выкуривать немцев из дотов, он бы давно этот приказ выполнил. Но штабу полка нужны были какие-то другие результаты. Ладно, начальству виднее, как всегда, когда приказы, исходящие из вышестоящих штабов, на его взгляд, противоречили здравому смыслу, решил для себя Нелюбин. Хорошо хоть все с поля вернулись. Так что прав Андрей Ильич: отделались-то и вправду легко.
Иванок лежал за обгорелым мотором бронетранспортера и наблюдал за тем, что происходило в деревне. Лейтенант делал свое дело, постоянно передавал по рации координаты огневых точек.
Вот загромыхал из дота справа от дороги крупнокалиберный пулемет. Трасса ушла выше. Немецкие пулеметчики провожали отходящих красноармейцев. Их же, оставшихся возле сгоревшего бронетранспортера, пока не обнаружили.
Наконец-то Иванку нашли снайперскую винтовку. Не кто-нибудь, а лично командир полка майор Лавренов вручил ему новенькую «мосинку» с отличной усиленной оптикой.
Перед выходом на задание Иванок сходил в полковой госпиталь, разыскал Тоню и выпросил у нее старую простыню. Затем отбелил ее в хлорке, порвал на полосы и тщательно обмотал бинтами и ствол, и приклад, и даже ремень. На каску тоже вырезал колпак и закрепил его бечевкой.
И вот теперь он лежал, слегка нарушив сугроб, наметенный к мотору с подветренной стороны, и наблюдал в «трубу» за тем, что происходит в деревне.
Гаубицы распахивали оборону немцев с такой силой, что даже здесь, в поле, шевелилась стерня и осколки с шипением падали то с недолетом, то с перелетом, то щелкали по рыжей броне «гроба» и отлетали, обессиленные, как битые черепки.
Лейтенант, видимо, испытывая азарт боя, какой испытывал бы и Иванок, если бы ему было разрешено сейчас открыть огонь по группе немцев, пробиравшихся к одному из ДОТов, выкрикивал поправки и снова выглядывал из-за покореженной бронированной рубки. Лейтенанта звали Леником. Он сам так назвал себя, впервые увидев в траншее Иванка и поняв, что именно он, ефрейтор Ермаченков, разведчик взвода конной разведки штаба полка, будет прикрывать его на нейтралке.
Снаряды все плотнее ложились вокруг белого холма дота, из которого, не переставая, бил крупнокалиберный пулемет. И вот наконец спаренный взрыв взметнул вверх бревна накатника. Что-то похожее на орудийные колеса и приземистый щит вывалилось наружу через широкий пролом.
– Порядок! Буря! Буря! Я – Ветер! Прямое попадание! – радостно выкрикивал лейтенант, придерживая дрожащими, красными от мороза пальцами ларингофон. – А теперь – цель номер два. Буря! Буря»! Цель номер два! Сто метров левее предыдущей. Слушай поправку!..
Задача у Иванка была, как всегда, простая. Сидеть и наблюдать. Если обнаружит какую-либо серьезную цель, докладывать офицеру. Но самое главное – смотреть, чтобы незаметно не подобрался патруль противника, не обошел их, не отрезал отход. Огня не открывать до тех пор, пока не возникнет явная опасность. Во время завершения операции прикрывать отход офицера-наблюдателя.
С тех пор, как он вернулся в полк, в свой взвод, сопровождать наблюдателей на нейтральную полосу он ходил уже не раз. Но со снайперской винтовкой вышел впервые. Всегда брал с собой ППШ и три запасных диска, но ни разу не расстрелял ни одного.
Теперь он лежал за обгорелым мотором и разглядывал в прицел окраину деревни, где, то один за другим, с четкой последовательностью, то парами, рвались тяжелые снаряды. Похоже, что из второго ДОТа их обнаружили. Потому что уже вторая пулеметная очередь вспарывала снег и рубила стерню вблизи их укрытия. Справа, слева, с недолетом… Но вот пули хлестнули по наклонному борту бронетранспортера, гулко, как по колоколам, зашлепали по выгоревшим скатам и каткам. Что ж, значит, Леника засекли из второго ДОТа. Слишком явно высовывался, когда определял поправку. И теперь решалось, кто из них кого накроет. То ли очередной тяжелый гаубичный снаряд пробьет толстый слой земли и вытряхнет наружу и бревна накатника, и тесовую обшивку стен, и пулеметный расчет вместе с их снаряжением. То ли более удачливыми окажутся пулеметчики и подловят наконец артиллерийского наблюдателя, когда тот в очередной раз высунется из-за искореженного взрывом бронещита, чтобы уточнить поправку для следующего залпа.
– Товарищ лейтенант! – позвал Иванок артиллериста. – Я их вижу! В ДОТе! В амбразуре! Двое! Разрешите снять?
– Ни в коем случае! По вспышке выстрела они сразу поймут, где мы.
– Да они все уже поняли. Два выстрела, и дело будет сделано.
– Нас закидают минами. Смотри, боец, по сторонам, делай свое дело.
Свое дело… Боец… Он-то свое делает. А вот второй ДОТ все еще не подавлен. Конечно, самостоятельные решения он здесь принимать не имеет права. Но фигуры пулеметчиков в амбразуре – вот они. Через прицел можно разглядеть выражения лиц. Какая все же хорошая оптика на наших винтовках! Вот это подарок! Лучше медали.
По обшивке бронетранспортера прогромыхала еще одна очередь, и лейтенант вскрикнул от боли. Ну вот, поймал-таки свою…
Иванок медленно втянул голову, убрал винтовку и, оказавшись в полной безопасности за глыбой мотора, оглянулся на НП лейтенанта. Тот, скорчившись, сидел за бронещитом, с которого от попаданий облетела ржавчина. Изо рта лейтенанта на рацию стекала красная слюна.
– Товарищ лейтенант! Леник! Ты что, ранен? – закричал Иванок.
Тот не отвечал. Кивал головой, судорожно хватал воздух.
Патрон уже был в патроннике. Иванок осторожно просунул винтовку между искореженными железяками, выглянул. Двигался он медленно, осторожно. Пулеметчики по-прежнему маячили в узком окошке амбразуры. Теперь Иванка никто не мог остановить. Два выстрела. Нужно быстро успеть сделать два выстрела. Вначале в первого номера, а потом – во второго. Потом перевязать лейтенанта и попытаться его вытащить к своим окопам. Похоже, у него пулевое, в грудь, навылет, и задеты легкие. Таиться уже бесполезно. Их НП немцы обнаружили. Вот уже палят и из винтовок. Гаубицы молотят по площадям, вслепую. В схватке с пулеметчиками Леник все же проиграл. Если сейчас, двумя-тремя выстрелами, поразить пулеметчиков, то у них появится какое-то время, чтобы добраться до первых кустов, а там недалеко и лощинка. Лощинку Иванок приметил, когда бежали сюда. Лощинка хоть и неглубокая, но густо заросшая ивняком, и ведет она к стыку Седьмой и Восьмой рот, к пулеметному окопу.
Он придавил к плечу приклад винтовки. В перекрестье прицела появилась узкая горизонтальная щель бойницы, обрамленная белыми березовыми бревнами. Первый номер будто прилип к своему МГ. Пулемет наверняка закреплен на станке. Клочковатое белое пламя трепыхалось на дрожащем раструбе ствола в одном режиме. Значит, прицел постоянный. Пули шлепали по бронетранспортеру, сбивали с него остатки снега и ржавчины. Там, возле лейтенанта, что-то начало гореть. Но Иванок уже не позволял себе ни единого лишнего движения. Пулеметчики его пока не видели, и этим преимуществом, понял он, нужно воспользоваться. Мотор лежал метрах в пяти от корпуса «гроба», и сюда залетали только случайные пули.
Он прицелился чуть ниже каски. Палец потянул спуск. Но в какое-то мгновение Иванок передумал. Надо, решил он, вначале – второго. Второй номер вел себя более нервно. Он словно что-то почувствовал. Часто поворачивал голову, видимо, что-то кричал пулеметчику. Может, заметил за мотором его, снайпера. Значит, первым надо его. Если снять второго номера, пулеметчик не сразу поймет, что произошло. Наблюдение ведет именно второй номер. Или третий. Если он есть. Но если в ДОТе есть и третий номер, тогда их отход может осложниться. Третьего номера Иванок пока не видел. Он опустил перекрестье прицела чуть ниже каски правой фигуры и нажал на спуск. Приклад резко ударил в плечо. Запахло пороховым дымом. Он тут же передернул затвор. Выбросил на снег пустую гильзу и снова прижал приклад, ловя в перекрестье основную цель.
Пошел уже второй месяц, как Воронцов прибыл на передовую. Правда, непосредственно в окопах он находился все же чуть меньше. Пока ехал к фронту, пока разыскивал штаб своего полка. Пока ждал назначения.
В штабе узнал, что за умелые и удачные действия во время форсирования Днепра полку вручено гвардейское знамя, что полковник Колчин получил новое назначение и теперь командует их дивизией, что на его место назначен майор Лавренов.
Майора Лавренова Воронцов не знал. Кондратий Герасимович однажды верно заметил: когда часть в бою, в ней быстро все меняется, в том числе и личный состав. Личный состав – как патроны в подсумке: в бою кончаются очень быстро, но потом старшина выдает новый боекомплект, и о том, который израсходован, ты уже не вспоминаешь. Отчасти потому, что новые патроны точно такие же, как и те, которые ты грел своим телом месяц или два дня назад.
В первую очередь Воронцов выяснил, жив ли Нелюбин.
– Жив, – ответил ему начальник штаба майор Соловцов, которому Воронцов в отсутствие командира полка докладывал о прибытии. – А кем он вам доводится? Родня?
– Более чем.
Майор Соловцов, сухощавый, лет сорока, но стройный, как юноша, затянутый кавалерийскими ремнями, удивленно вскинул брови.
– Боевой товарищ. В отдельной штурмовой роте мы с ним взводами командовали.
– Когда и где действовала рота?
– Летом, на Хотынецком направлении. Меня ранило на Вытебети, в середине июля, во время прорыва. – Воронцов решил выложить начштаба все, чтобы тот поскорее получил о нем полное представление и назначил на первую же вакансию в один из батальонов. Потому что назначения в штабе полка ожидали еще несколько офицеров. Коротая тоску ожидания, чем-то похожую на вокзальную, с той лишь разницей, что ты не знаешь, когда придет твой поезд, они исполняли обязанности офицеров связи, а по сути дела состояли на побегушках у начальника штаба полка, а иногда и его заместителей.
– Жив ваш боевой товарищ. Воюет. В третьем батальоне ротой командует. На хорошем счету.
– Для меня это большая радость, товарищ майор. Нет ли в Третьем батальоне для меня подходящей вакансии? Готов пойти взводным. В роту Нелюбина.
– Зачем же взводным? Взводных мы и из числа младших командиров подберем. А вакансия есть. Для вас, я думаю, самая подходящая. На прошлой неделе выбыл командир Восьмой роты. Попал под минометный обстрел. Но это – компетенция командира полка майора Лавренова. Да и с комбатом-три согласовать необходимо. Кстати, капитан Солодовников тоже в прошлом из постоянного состава ОШР. – Кавалерийские ремни на плечах Соловцова выразительно скрипнули.
– Андрей Ильич Солодовников тоже вернулся?!
Майор снова вскинул брови:
– Неужто в роте Солодовникова служили?
– Именно в его роте и служил, товарищ майор!
Начштаба встал со скрипучей табуретки, походил по землянке. Закурил и сказал:
– После такого мне бы и направить вас в Третий батальон, на Восьмую. Но надо все же получить «добро» командира полка.
Воронцов ликовал. И майор Соловцов не мог этого не замечать.
– Ротой приходилось командовать? – спросил он, предложив Воронцову папиросу «Северной Пальмиры».
– Спасибо, товарищ майор, не курю. А ротой командовал. Правда, недолго. Чуть больше суток. После ранения Андрея Ильича как командир первого взвода и старший по званию принял командование ротой. Исполнял обязанности до момента вывода роты во второй эшелон.
– А до этого?
– С октября сорок первого командовал отделением, затем – партизанским отрядом и группой специального назначения числом до взвода. А потом – взводом числом до роты.
– Что это значит? Штат был такой?
– Нет. Штат был обычный, трехсоставный. В каждом взводе три отделения по десять человек. Но перед наступлением взводы пополняли сверх штата до семидесяти-восьмидесяти человек.
– Значит, с сорок первого на фронте?
– Так точно, товарищ майор, с пятого октября. Первый бой под Юхновом на реке Извери.
– А почему все еще в старших лейтенантах ходите?
– Не успел закончить полного курса. – Воронцова подмывало рассказать майору Соловцову о том, что именно в штабе полка, из рук тогда еще подполковника Колчина он получил кубари младшего лейтенанта и что последнее производство, досрочное, он выслужил в штрафной роте. Так что обижаться ему не на что, звезды на погоны ему не задерживали. Просто так сложилась судьба. Хотя, если бы не октябрь сорок первого, и не та неразбериха, в которую он тогда попал, ходил бы уже в капитанах. И сейчас бы ждал назначения на совсем другую должность. Если бы живой остался.
– Кстати, наш командир полка, майор Лавренов, тоже войну начал лейтенантом. А теперь – гвардии майор! Герой Советского Союза! Золотую Звезду получил за форсирование Днепра. Имейте это в виду, когда будете представляться. Скажите, что на фронте с сорок первого, что воевали с капитаном Солодовниковым. А там Восьмая, вакантная, сама собой выплывет.
Ночью Воронцова разбудил посыльный и сказал, что в штабе полка его ждет майор Лавренов. Он быстро оделся, выскочил из жарко натопленной землянки под яркие по-зимнему низкие звезды. Возле штабного блиндажа его остановил часовой.
– К командиру полка, – коротко пояснил он.
– Проходите. Товарищ майор только что прибыли. – Часовой усмехнулся, похлопал трехпалыми рукавицами по полам белого полушубка и захрустел молодым снежком по утоптанной стежке в сторону соседнего блиндажа.
Воронцов потянул на себя обитую дерматином массивную дверь и в свете лампочки, подключенной к аккумуляторной батарее, увидел молодого майора и женщину в узких погонах старшего лейтенанта медицинской службы. Майор в расстегнутом кителе, без портупеи, стоял, наклонившись к старшему лейтенанту медицинской службы, держал ее руку и что-то тихо говорил на ухо. На губах его подрагивала улыбка бывалого хищника, который уже предвкушал победу. Ни адъютанта, ни связистов, ни офицеров оперативного отдела в штабном блиндаже не было. Мочка уха старшего лейтенанта медицинской службы сияла, как полудрагоценный, тщательно отшлифованный природой камень.
Майор вскинул голову и, увидев старшего лейтенанта, застегнутого на все пуговицы, туго, как курсант на плацу, перетянутого ремнем, невольно потянулся и к своему кителю. Но потом спохватился, сунул руки в карманы и, выслушав краткий доклад, небрежно кивнул на табуретку, на ту самую, на которой днем сидел начштаба:
– Вольно, старший лейтенант. Садись. Мне о тебе уже доложили. И, не скрою, мною, как пишут в романах, движет некоторое любопытство.
Майор Лавренов ногой подтолкнул к столу другую табуретку и сел напротив. При этом взгляд его скользнул по лицу старшего лейтенанта медицинской службы. Та сидела молча, изредка отпивала из стакана в массивном подстаканнике горячий чай. Воронцову показалось, что она замерла, когда он вошел. Мочка ее уха все так же сияла.
– Говорят, с сорок первого воюешь? – спросил Лавренов по-простецки, на «ты».
То, что командир полка сразу перешел на «ты», Воронцова не смутило. Лишь бы не хамил, подумал он и внутренне напрягся. Такой тон старших по званию и значительно старших по должности Воронцова всегда настораживал. Никогда он не водил дружбы с большими начальниками и старался держаться подальше от них. А еще он знал, что первая встреча с начальством обычно и определяет характер всех дальнейших отношений. И тут, как он считал, следовало руководствоваться поучением Андрея Петровича Гринева из «Капитанской дочки», который говорил своему сыну, отправляя его на службу в дальний гарнизон: служи верно, кому присягнешь… слушайся начальников… за их лаской не гоняйся… на службу не напрашивайся… от службы не отговаривайся… Что ж, прав был Андрей Петрович, старый солдат.
– Так точно, – ответил Воронцов и встал с табуретки, ударом ладони машинально разгладив полу шинели.
– Да не вскакивай ты, как кукла парадная, – засмеялся майор Лавренов.
Воронцов побледнел. Майор Лавренов тут же заметил, как напряглись мышцы лица старшего лейтенанта. Воронцов мгновенно вспомнил и другое поучение, которым напутствовал его тогдашний ротный старший лейтенант Солодовников: не залупайся. Но ситуация требовала немедленной реакции. Как в бою. Иначе окажешься на земле. С пробитой головой или растоптанным, с расквашенным носом. Что на войне почти равнозначно. Во всяком случае, для него.
– Смею заметить, что я боевой офицер, а не парадная кукла, – выдавил он и напрягся, готовый ко всему, и вдруг почувствовал, как, должно быть, смешон он со стороны в своей щепетильности. Смешон не перед майором. Черт бы с ним. Перед женщиной в погонах старшего лейтенанта медицинской службы, молча наблюдавшей сцену представления младшего по званию старшему, от которого зависит многое.
Черт бы его побрал, этого героя Днепра, негодовал Воронцов. Если бы в штабном блиндаже не было женщины, он бы, может, и стерпел «парадную куклу».
Старший лейтенант медицинской службы встала, улыбнулась и сказала:
– Дмитрий Вадимович, вы бы предложили молодому человеку для начала раздеться. – И тут же, повернувшись к Воронцову: – Давайте-ка вашу шинель, товарищ гвардии старший лейтенант.
Воронцов какое-то мгновение стоял неподвижно. Потом быстро расстегнулся, так же решительно, не дожидаясь, когда старший лейтенант медицинский службы начнет за ним ухаживать, повесил шинель на гвоздь рядом с шинелью с майорскими погонами. И подумал, мельком взглянув на нее: а она, пожалуй, умнее нас с майором вместе взятых.
Все это время она с любопытством следила за ним. Как только Воронцов застегнул на плече ремешок портупеи, она налила крепкого чая в свободный стакан и поставила перед ним.
– Пейте. Угощайтесь. О службе потом.
Майор Лавренов усмехнулся и ничего не сказал. Загреб из эмалированной чашки горсть сушек и принялся допивать свой чай, который, похоже, уже остыл.
Старшего лейтенанта медицинской службы звали Верой Ивановной Игнатьевой. И находилась она в этот час в штабном помещении конечно же не по служебным делам.
Воронцов поблагодарил Веру Ивановну за чай. Чай действительно оказался вкусным. Свежезаваренный, горячий. Настоящий. От такого он уже отвык. Вера Ивановна заботливо подкладывала ему сушки. Она угощала его на правах хозяйки. И это, похоже, особенно нравилось майору Лавренову. Он наблюдал за ней, как кот за голубкой. Правда, и голубка, по всей вероятности, была себе на уме, понимала, кто за ней наблюдает и с какой целью.
Поскорее бы покончить с этим делом, получить назначение и уйти отсюда подальше, думал Воронцов, допивая свой чай.
– В Восьмую роту просится, – наконец подал голос майор Лавренов и посмотрел на Воронцова.
– В Восьмую?
– Да. Ты же знаешь, Иванов тяжело ранен. Сама его вывозила. Вряд ли вернется. Ты какое училище заканчивал, Воронцов? – спросил вдруг майор.
– Подольское пехотно-пулеметное.
– Штабную работу знаешь?
– Нет, при штабе служить не приходилось.
– При штабе… Я тебе не при штабе предлагаю служить, а в штабе. Понял? Заместителем начальника оперативного отдела. Пока, разумеется, и. о. А потом посмотрим. Вижу, служить умеешь. Вон сколько орденов нахватал!
Нахватал… Но на этот раз Воронцов стерпел, памятуя о наказе Солодовникова: не залупайся. И сказал:
– Я прошу доверить мне роту в батальоне капитана Солодовникова.
– Представляешь, Верочка, они вместе воевали. Он был у Солодовникова взводным. Но не в стрелковой роте, а «шуре». В «шуре»! Ты представляешь?!
– Вы воевали с капитаном Солодовниковым в штрафной роте? – В ее улыбке Воронцов читал удивление, но, кажется, иное удивление. Что-то женское мелькнуло в ее глазах.
Он тоже более пристально всмотрелся в ее лицо, пытаясь избавиться от сомнения: неужели они где-то виделись? Возможно. Очень даже возможно. Хотя у него хорошая память на лица. Москва? Академия? Но она же училась не на ветеринарном отделении. Общежитие? Студенческие вечеринки? Факультетские соревнования по легкой атлетике? На соревнованиях они любили разглядывать девчонок. Те выглядели великолепно. У нее вполне спортивная фигура. Нет, Вера Ивановна явно постарше его бывших сокурсниц. Он еще раз взглянул на нее, но ничего похожего на эту улыбку, на голос, на манеру говорить, по-московски растягивая «а», в своем студенческом прошлом отыскать так и не смог. И сказал, стараясь унять дрожь:
– Да. А что в этом удивительного?
Вера Ивановна не ожидала его вопроса. Он и сам пожалел, что задал его.
– Верочка имела в виду, что водить в бой преступников, всякое отребье…
– Преступники и отребье в штурмовой роте действительно были. Но были и просто бойцы. Хорошие солдаты, младшие командиры. Большинство составляли именно они.
Вера Ивановна беспокойно посмотрела на майора Лавренова, видимо, предполагая его возможную реакцию. Майор набычился, шумно втянул воздух и хлопнул ладонью по столу:
– Ты, я вижу, еще и вольнодумец? Ладно, Воронцов. Давай-ка эту тему замнем. Ты, я вижу, человек непростой. Характер имеешь. И послужной список у тебя, и наличность… – И он кивнул на награды и нашивки за ранения. – Все мы тут с характером. В Восьмой мне тоже рохля не нужен. Но скажу вот что: ты, я вижу, весь из клиньев, ну так особо не выпячивайся. Вбивай свои клинья там, где надо. Твой предшественник был слишком мягким командиром. Интеллигент, из бывших учителей. Дисциплинку-то во вверенной ему роте и упустил. Так что там тебе твои клинья пригодятся. И еще заруби себе: говорю один раз. Сказано – сделано. После штрафной гвардейская рота раем не покажется, но все же кое-какие выгоды имеются. Ничего мне сейчас не говори, тем более в присутствии такой прекрасной женщины. – Майор манерно тряхнул головой в сторону Веры Ивановны, отчего его Золотая Звезда на кителе блеснула всеми своими гранями. – Давай выпьем. Повод есть. За твое возвращение в полк! А? На, наливай. Вере Ивановне тоже. Половинку. Поухаживай. Тебе по штату положено.
Бутылка была похожа на трофейную. Воронцов взял ее из рук майора. Так и есть.
– Не думай, не ром. Стал бы я такую прекрасную женщину, да еще в канун Нового года, угощать грубым мужским пойлом. Благородный коньяк! Так, кажется, пишут в романах. Французский! Французы, к сожалению, оказались плохими вояками. Но коньяки, смею заметить, делают превосходные!
– Только поставляют нам через Германию, – пошутил Воронцов и дважды стукнул донцем бутылки по бедру, после чего пробка на треть вылезла наружу. Теперь ее можно было с легкостью вытащить и без штопора.
– О, Вера Ивановна! Гусар! Посмотрим, как ротой командовать будет! А насчет французских поставок ты прав. Но, кому бы они ни поставляли свой божественный напиток, а он вот у нас на столе!
Судя по тому, как он распускает перед Игнатьевой хвост, как при этом метет своим веером, отношения у них только-только начали складываться в нечто, что солдаты потом брезгливо назовут ППЖ. Жаль, подумал Воронцов, у этой врачихи красивое и умное лицо. Видать, от тоски. На фронте все тоскуют. Мужчины по женщинам. Женщины, как оказывается, по мужчинам. Особенно в обороне.
Коньяк оказался действительно хорошим. «Надо же, – подумал Воронцов. – Шел на доклад, который к тому же оказался не совсем удачным, а в итоге сижу с командиром полка в компании его пассии и пью трофейный французский коньяк». Конечно, майор обмывает не его возвращение в полк. Кто он такой для него, майора, Героя Советского Союза? Ротный, обычный ротный, на которого к тому же еще не подписан приказ о назначении. Вторая ступень после ваньки взводного. Но с прежним командиром полка, тогда еще подполковником Ильей Митрофановичем Колчиным, Воронцов пил и будучи только-только произведенным в младшие лейтенанты. Но об этом сейчас лучше помалкивать. Колчин другой человек. А этому, похоже, я попал в случайные шаферы. Только бы Вера Ивановна не увлеклась и все не испортила. Воронцов заметил, что она не сводит с него глаз. Неужели все-таки она узнала его и теперь ждет ответной реакции? Лавренов человек настроения, и если он заметит ее повышенное внимание не к нему, а кому-то другому, результаты этих посиделок могут быть непредсказуемыми. Поэтому, когда выпили по второй, за прекрасных дам, Воронцов встал и вежливо обратился к командиру полка разрешить ему отбыть в роту.
– В какую роту? – искренне удивился майор Лавренов.
– В Восьмую гвардейскую, товарищ майор, – с той же непосредственностью отрапортовал Воронцов. С непривычки коньяк уже шалил в голове, приятным вязким теплом расходился по всему телу. Но надо было уходить. Чтобы не портить майору вечер. Не зря же он услал из штабного блиндажа всех, даже связистов.
– Подожди. В Восьмую гвардейскую… Приказ о твоем назначении в Восьмую гвардейскую, товарищ старший лейтенант, заметь, еще даже не гвардии… – Майор Лавренов сделал паузу. – … еще не подписан.
Игнатьева прыснула в ладонь, и Воронцов заметил, что у нее красивые руки. Красивые и ухоженные. Да, такое лицо, такая улыбка и такие руки могут свести с ума. Но надо уходить. Иначе неподписанное назначение так и останется не подписанным и завтра полетит вон в ту железную печь вместе с другими ненужными бумагами.
– А кто его должен подписать? – Майор Лавренов налил себе в рюмку коньяка и залпом выпил. И постучал себе пальцем в грудь. – Я. Могу подписать, а могу и не подписать. Я к тебе, Воронцов, еще должен присмотреться. Я тебя не знаю.
– Я в полку с зимы сорок второго, – сказал Воронцов.
– С зимы сорок второго… А сейчас зима сорок третьего.
Начинался пьяный бред. Наверняка майор Лавренов прибыл в штаб, уже хорошенько выпив. И эти три рюмки коньяка, как говорят в окопах, пошли уже не туда. «Но почему он не хочет меня отпускать, – недоумевал Воронцов. – Да и зачем вызвал среди ночи, когда у него в гостях красивая женщина?» И вдруг его осенило: значит, это ее условие – чтобы с ними за столом, в ночном блиндаже, был еще кто-то. Лучше незнакомый. Чтобы потом в полку не судачили. Старший лейтенант, прибывший из армейского офицерского резерва за назначением, для этого подходил идеально.
Воронцов не знал, как ему поступить. Если эта бутылка – последняя, то можно и остаться. А там все решится само собой, уступая самому себе, решил он и сел на табуретку. В то же время он проклинал и себя, и эту врачиху: не окажись здесь ее, он давно бы улизнул из штабного блиндажа и уже давил бы ухо в землянке по соседству. Землянка уютная, натоплена жарко. И он позавидовал офицерам связи, которые преспокойно спали сейчас на тесовых полатях, смотрели свои заслуженные сны в ожидании своего поезда, который мог прибыть в любую минуту.
Когда французский коньяк кончился, майор Лавренов, солидно отдуваясь и поблескивая Золотой Звездой, извлек из стола бутылку рома. Оттуда же достал пакет с закуской: хлеб, шоколад, мясные и рыбные консервы, порядочный кусок холодной говядины. Говядина на майора Лавренова, видимо, произвела особенно сильное впечатление. Он уставился на нее и сказал:
– Почему я об этом раньше не знал. Ярощук, черт бы его побрал, никогда толком ничего не сделает. – И он принялся резать говядину широким охотничьим ножом.
– Воронцов, – спросил он вдруг, – ты, случаем, не охотник?
– Охотник, – признался Воронцов.
– Правда?! – Майор Лавренов даже нож опустил. – А, ну да, в батальоне Солодовникова все охотники. Лось? Кабан? Или так, по перу?
– Дед у меня охотник, – сказал Воронцов. – А я… Меня он просто брал с собой.
– Ну, Воронцов, ты это должен знать – натаска на охоте дело наиважнейшее. Кабана-то валил?
– Валил.
– Ну вот. Как-нибудь сходим. Ружья у меня есть. Ты, Воронцов, не представляешь, какие у меня ружья! Трофеи. Зауер и Сын, с маркой «Три кольца»! Стволы специальной крупповской стали. Левый – «чок», правый – «бор». Ты когда-нибудь встречал такое сочетание, Воронцов? «Чок»-«бор»! Хрен ты такое где видел! А у меня есть.
Странный человек, этот майор Лавренов. Воронцов слушал его, стараясь не смотреть в сторону Игнатьевой, которая, он это чувствовал виском, не сводила с него глаз, и не мог избавиться от чувства, что командир полка либо прощупывает его, либо просто провоцирует и готовит какой-то подвох. На фронте за два с половиной года он повидал всяких людей и всяких командиров.