Сергей Соловьев
История России с древнейших времен. Том 14

Головин рассердился, что вместо совета, как наказать запорожцев, Мазепа отделался комплиментом. Мазепа отвечал: «Бог свидетель, что я сделал так для того только, чтоб не подать на себя большого подозрения, будто я действую из приватной моей к запорожцам какой-нибудь злости, а не для общего добра и верной службы, потому что и первое мое донесение о грабительстве запорожцев, шедших в Псков на службу, ни во что вменено, а они, возвратясь, своими песьими губами лают: гетман-то нас хотел запровадить в Сибирь или к Архангельску в вечную неволю, привел на то государя. чтоб нам ни сукон, ни по пяти рублей за наши работы не дали. Хотя я их собачьих голосов не боюсь, однако от таких плутов терпеть тяжело». Мазепа высказал неудовольствие, что по его донесению запорожцы не были наказаны; и в том же письме на вопрос Головина: наказанием запорожцев не повредить бы Украйне? – отвечал: «Не дай боже, чтоб явилось от запорожцев какое-нибудь новое зло: нет сомнения, что многие из городовых к ним пристанут».

Когда запорожцы, Герасим Крыса с товарищами, приехали в Москву за жалованьем, то их посадили за караул и расспрашивали: когда разбивали греков и селитреников, они, Крыса с товарищами. были ли у этого грабежа?

Крыса отвечал: «Над греками учинили мы грабеж всем Войском Запорожским с общего совета; и как их пожитки в Сече были разграблены, в то время мы тут были и пожитки делили. А пограбили мы их за то, что они Сечу нашу миновали, ругаясь над нами, ставя Войско Запорожское ни во что, а прежде греки и другие купцы мимо нас никуда не проезжали и нанимали нас в проводники; так эти греки по нашему обыкновению учинились в арешт и за арешт, и мы их пограбили. Как селитреники разорены – не знаем; услыхали мы об этом на дороге; только и тут Войско Запорожское не виновато, потому что селитреники торговые мужики завладели нашими угодьями».

Это было в конце 1701 года; в начале 1702-го послан был к кошевому царский указ – отдать грекам все пограбленное сполна, в противном случае Крыса с товарищами будут казнены смертию и присылка жалованья и запасов прекратится. Когда эта грамота пришла на Запорожье и была прочтена в раде, то войско крикнуло на кошевого атамана Петра Сорочинского: «Ты был этому делу початок, ты говорил, чтоб делить взятые у греков товары по куреням, а мы хотели, чтоб они были сложены в казне войсковой до поры до времени; так теперь сам и отвечай!» Сорочинский сложил с себя уряд кошевства, и на его место выбрали кошевым Константина Гордеенка. Запорожцы, по выражению Мазепы, повесили носы и начали в чувство приходить оттого, что из Крыма пришли недобрые вести: хан отказался дать им помощь против России, указывая на мирные договоры с царем. Делать нечего – запорожцы написали челобитную великому государю, что поделили кумачи красные с иными недорогими вещами, взять их негде, а дорогие товары, жемчуг и прочее, уже возвратили грекам: «Умилосердись, великий государь, над нами, рабами своими, изволь гнев свой монаршеский утолить и посланцев наших отпустить».

С гетманом Войска Запорожского шли также сношения по поводу польских требований, польского союза. Возвратившись из Бирж, Головин дал знать Мазепе о разговоре своем с Щукою и требовал его мнения. Мазепа отвечал: «Три местечка за Днепром – Терехтемиров, Стайки и Триполь уступить можно, никакого вреда стороне царского величества от этого не будет, только уступить с условием, чтоб вечный мир был подтвержден подлинно и напечатано было о нем в конституции; а Чигирин, Канев, Черкасы, Крылов и другие места уступать никак нельзя: если их уступить, то в державе царского величества на той стороне Днепра останется один Киев, и будет не безопасен, потому что в чигиринские места прейдут на житье с этой стороны Днепра, в одно лето переселится множество народа; запорожские козаки будут тянуть к той стороне. От Стародубского полка в польскую сторону нельзя ничего уступить, потому что Стародубский полк от поляков разделила река Сожь, и за тою рекою моего гетманского владения никакого нет, а сюда, за реку, полякам вселяться непристойно. От поляков доброго дела не чаять: договора вечного мира они до сих пор не подтвердили и в конституцию не напечатали, говорят, что мир заключен королем, а не Речью Посполитою; многие церкви божии обратили на унию; в прошлом году начальную русскую соборную Львовскую церковь у благочестивых отняли и отдали униатам. Король, вызвав царские рати под Нарву, выдал их шведам, а сам от Риги отступил. С поляками надобно поступать осторожно; кроникары пишут: как свят святом, то поляк русину не будет братом, и доныне то все исполняется от них самым явным делом».

Но скоро дела приняли такой оборот, что об уступках в польскую сторону не нужно стало более толковать.

Еще в августе 1701 года князь Григорий Долгорукий, находившийся при короле Августе, доносил Петру: «Королевское величество изволил мне сказывать: ведомость получил, что король шведский с войсками идет в Польшу: только он о том печали никакой не имеет, а когда шведы большими войсками в Польшу вступят, то могут поляков на себя озлобить; а в нынешнем также дальнем расстоянии шведских войск от московской границы в Лифлянты войском в. в-ства потребно нападение учинить, что и помогать скоро шведским войском будет невозможно; а болши бы учинить плен и разорение, дабы войска шведские не имели в Лифлянтах довольства, отчего могут идти на зиму к себе через море». Совет был принят; плен и разорение сопровождали движения Шереметева в Лифлянтах. После Эрестферской победы фельдмаршалу хотелось отдохнуть; но Петр не любил давать отдыха ни себе, ни другим, особенно в такое время, когда ни на минуту нельзя было ослаблять напряжение сил. Вначале генваря 1702 года Шереметев стал проситься в Москву: «Жена живет на чужом подворье: надобно ей дом сыскать, где бы голову приклонить». Предлог был слишком странен. Шереметев поправился и написал, что ему необходимо быть в Москве для донесения о нужных делах. «Полагаем то на ваше рассуждение, – отвечал Петр, – а хотя и быть, чтоб на страстной или на шестой приехать, а на святой паки назад».

Не давая отдыха Шереметеву, Петр не давал его и человеку, который был постарше Шереметева, надзирателю артиллерии Виниусу. От 21 февраля Виниус писал царю: «Ныне приехав к Москве, господин тайный советник Тихон Никитич (Стрешнев) мне, рабу вашему, вашим великого государя указом сказал, что вы изволили потребовать от меня переводу уставу судебных воинских прав, и я, государь, в прошлом году был на вашей службе в полках с гетманом, а приехав в Глухов, с начала месяца июля лежал несколько недель в расслабленье, а которые дни было мне отраднее, в те трудился над лексиконом галанским, а над воинскими правами не работал, понеже чаял, иные люди то исправят; а ныне к Москве приехав, в домике моем обрел поставлены шведы во всех житьях и доныне не сводят; а было их сначала болши 200 человек, и в дом меня не пустили; и жил в чужом дворе недели с три. Оттого, государь, тому делу учинилась остановка и мне не малое от постою разорение. А ныне, государь, начал в воинских правах трудитися и, поелико смогу, буду работать; однако ж рукою правою в письме мне зело тяжко, едва имя свое подписываю, но уповаю сим великим постом галанские артикулы совершить, а прочее потом. Не прогневись, мой милостивейший государь, на мя, нижайшего раба своего: воистинно стал быть дряхл, едва брожу, уж семидесятый год доходит; желание, весть бог, есть, да сила по вся дни скудеет». Весною дряхлый, расслабленный старик поехал в Новгород и Псков по артиллерийским делам; возвратился в Москву и стал сбираться – в Сибирь! Надобно было посмотреть тамошние рудники и заводы. Из Тобольска Виниус писал: «С Москвы я в путь сей дался июля 28 и, приехав чрез казанские пределы зело дальними и трудными местами, достиг в Сибирь на железные заводы, что построил князь Михайла Яковлевич (Черкаский) на реке Каменке, идеже и в иных местех толикое обрел множество руд железных, что, мню, до скончания мира не выкопаются, а чаю, что прежде леса выдут, нежели руда».

В конце мая Петр начал торопить Шереметева к выступлению изо Пскова в Лифлянты. «Есть ведомость, – писал он ему, – что неприятель готовит в Лифлянты транспорт из Померании в 10000 человек, а сам, конечно, пошел к Варшаве: теперь истинный час (прося у господа сил помощи), пока транспорт не учинен, поиском предварить».

Шереметев двинулся с тридцатитысячною армиею против Шлиппенбаха, у которого было 8000. 18 июля армии встретились при Гуммельсгофе, и шведы потерпели страшное поражение, потеряли около 5500 убитыми, 300 пленными, всю артиллерию; русские потеряли около 400 убитыми и столько же ранеными. Петр, узнавши о победе, писал Шереметеву, чтоб разорил Ливонию, «чтоб неприятелю пристанища (найти) и сикурсу своим городам подать было невозможно». Приказание было исполнено. Шереметев взял два значительных города (Волмар и Мариенбург), шесть малых и страшно опустошил всю страну. «Чиню тебе известно, – писал он Петру, – что всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и запустошили без остатку; и от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до самой границы польской; и только осталось целого места Пернов и Колывань (Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря же, да Рига: а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны отряды калмыков и козаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали; где мне деть взятый полон? тюрмы полны, и по начальным людям везде; опасно того, что люди какие сердитые (т. е. пленники)! Тебе известно, сколько уж они причин сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не зажгли? также от тесноты не почали бы мереть? также и денег на корм много исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить. А чухны, выбрав лучших людей 100 семей, которые умеют овые топором, овые иные художники, а в тех семьях будет больше 400 душ, для азовской посылки, и тех тотчас за тепло велю гнать к Москве и отдать Тихону Никитичу Стрешневу, как он с ними ни изволит. Августа 31 числа пойду к Пскову; больше того быть стало невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, и обезлошадели, и отяготились по премногу как ясырем (полоном) и скотом, и пушки везть стало не на чем, и новых подвод взять стало неоткули, а в Пскове нет».

«Борис Петрович в Лифляндах гостил изрядно довольно», – писал Петр Фед. Матв. Апраксину. В то же самое время в Ингрии гостил таким же образом окольничий Петр Апраксин, который рекою Невою до Тосны и самой Ижорской земли прошел, все разорил и развоевал, прогнавши шведский отряд от Тосны к Канцам (Ниеншанц, Невская крепость); посланный Апраксиным на судах в Ладожское озеро полковник Тыртов несколько раз дрался со шведами и принудил их удалиться под Орешек (Нотебург). Но царю было «не зело приятно», что Апраксин не исполнил наказа и развоевал страну, которую Петр считал русскою и в которой, как ближайшей к заветному морю, хотел утвердиться. Апраксин оправдывался, что жег селения по берегам Невы с целию утеснить неприятеля в подвозе съестных припасов. Сам Петр прогостил все лето 1702 года в Архангельске, ибо весною получено было известие, что шведы в другой раз намерены пробраться к тому городу. В ожидании неприятельского прихода Петр занимался строением кораблей. Лето проходило, шведы не показывались, и в сентябре Петр явился в Ладогу, чтоб лично распоряжаться завоеванием Ингрии, завоеванием морского берега. «Если не намерен чего ваша милость еще главного (сделать в Лифляндии), изволь не мешкав быть к нам, – писал Петр к Шереметеву, – зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не так у нас будет, как надобно». Через пять дней другое письмо к тому же: «Изволь, ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и о артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего богом данного времени не потерять».

По прибытии Шереметева Петр повел войско к Нотебургу, древнему новгородскому Орешку на Невском протоке. То была маленькая крепость, обнесенная высокими каменными стенами; шведского гарнизона в ней было не более 450 человек, но около полутораста орудий; у осаждающих было тысяч десять войска. После отчаянного сопротивления 11 октября комендант принужен был сдать город. Нотебург был переименован в Шлюссельбург (Ключ-город). Петр был в восторге, добывши этот ключ к морю, тем более что предприятие было чрезвычайно трудное. Пошли от царя радостные письма к членам компании. К Апраксину писал: «Объявляю вашей милости, что помощию победыдавца бога, крепость сия по жестоком и чрезвычайном, трудном и кровавом приступе (который начался в 4 часа пополуночи, а кончился по четырех часах пополудни), сдалась на акорд, по котором комендант Шлиппенбах со всем гарнизоном выпущен. Истинно вашей милости объявляю, что чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому богу в честь и чуду приписать». Петр известил и надзирателя артиллерии, находившегося в Сибири, приписав: «Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу, счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно дело свое исправила». Виниус отвечал своим обычным высокопарным слогом: «В дальнейшем, государь, во странах сих сибирских, от вашей пресветлейшей государственной особы раз-стоянии шествуя, на отлеглыя страны по пустыням во мрачных облаках многих суетств и попечений о порядном уставе новопостроенных железных заводех и во искоренении злобы присланных с Москвы пушечных мастеров, нечаянно абие, яко лучею светлого солнца, мя велиею радостию просветило ваше письмо из Нотенбурга, его же всекрепкий господь яко истинному того крепкого ореха наследнику вам великому государю предати изволил и даровал нашей новой слезами окропленной артиллерии и порохам победительную силу».

На следующий (1703) год, в апреле, от Шлюссельбурга вниз по правому берегу Невы шли русские войска под начальством фельдмаршала Шереметева; шли они лесами большими и малыми и завидели наконец при устье Охты в Неву маленький земляной городок, занимавший не более десятины земли: то были Канцы, или Ниеншанц, стороживший устье Невы. Против городка, за Охтою, посад из 400 деревянных домиков. К русскому войску приехал бомбардирский капитан Петр Михайлов и съездил на 60 лодках осмотреть Невское устье. Вечером 30 апреля началось бомбардирование, утром 1 мая Канцы сдались и переименованы в Шлотбург. Но на другой же день вечером караульные донесли, что на взморье показались неприятельские корабли. 5 мая два шведских судна, шнява и большой бот, подошли к устью Невы; бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках подкрались к неприятельским судам, окружили и взяли их, несмотря на то что у шведов были пушки, а у русских их не было. Людей на обоих судах было около 80; «но, – писал Петр Апраксину, – понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с 8 лодок только в самом деле было. И сею, никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю».

Петр и компания были в восторге, как дети при первом успехе в чем-нибудь или при первой награде: «Два неприятельских корабля взяли! небывалая виктория!» За эту викторию бомбардирского капитана Петра Михайлова и поручика Меншикова пожаловали Андреевскими кавалерами. В Воронеже на радостях начались бои с Ивашкою Хмельницким, и Ивашка пошиб.

Петр стоял у моря. Поздравляя его со взятием Ниеншанца, или Шлотбурга, Виниус писал, что этим городом «отверзошася пространная порта бесчисленных вам прибытков».

В IX веке по Р. X. устьем Невы начинался великий путь из варяг в греки; этим путем в половине века началась Россия. В продолжение осьми с половиною веков шла она все на восток; дошла вплоть до Восточного океана, но сильно наконец встосковалась по Западном море, у которого родилась, и снова пришла к нему за средствами к возрождению. 16 мая 1703 года на одном из островков Невского устья стучал топор, рубили деревянный городок. Этот городок был Питербурх, столица Российской империи.

ДОПОЛНЕНИЯ

I. Письмо русского резидента в Польше, стольника Алексея Никитина, к царю Петру поздравительное со взятием Азова

Я, последний холоп твой, с повинности своей рабской, вам, великому государю, вашему царскому пресветлому величеству, кую принесу похвалу неведомы, понеже витиствовати не могу, толко по воздаянии господу богу благодарения неумением своим поздравляю тако:

Что солнце на небе, то монарх на земле делает, пресветлейший великий государь, мой милостивый государь, государь премилосердый, солнце темные разгоняет облаки, свет увеселяет, солнце природностию своею злые приметы из земли вытягает, добрые вводит, солнце страшны одному сотворению чинит перуны, другому плодовиты громы; солнце дожди жаждущим травам и цветам направляет; солнце излишние высушает волгости, где я при поздравлении своем негодном о особе пресветлой вашей царского величества размышляю: не могу ее ни х какому иному сотворению прировнять, толко самому на небе светящему солнцу, бо вем яко солнце хмары ясностию разделяет, так ваше царское пресветлое величество татарские розгоняет темные полки, ваше царское пресветлое величество природною должностию злых неприятелей, яко злые приметы, выкидает, добрых христиан вводит; ваше царское величество страшны пушками и бомбами и гранатами на поражение неприятеля перуны чинит, онеми радостные христианскому свету триумфы делает, ваше царское пресветлое величество кровавые дожди поганского света или людей льет, дабы землю христианскую в лаурии и палме триумфальне буйну учинил, а как вашему пресветлому царскому величеству я, холоп твой, аще и недостоин того, слышу, что слава твоя восходит до небес поздравствовать и приписать той что солнцу дальности не могу, когда один обретается монарха в той смутной жалостного христианства ночи правдивым солнцем, пред которым все монархи, яко месяц и звезды, гаснут, гасне турецкий месяц и сам под ноги вашего царского пресветлого величества пышное хоронгвей азовских стеле одеяние, орел цесарский дивуется ясности триумфов вашего ц. п. в., орел полской от окаменелого сердца своего в нечаемости задумался храбрости вашей, а лилии французские не сохнут ли от гуков и от молния триумфов вашего ц. п.в., одним словом, гишпанское, португалское, аглинское государства, и галанская и венецынская речь посполитая, на те победительства смотря, радуются и славу воссылают. Велия в. п. ц. в. слава, которая от заходу аж до восходу разошлася солнца, занимает неуместные к выславлению уста мои; хвала, возносящая имя в. ц. п. в. под небеса, речь мою глушит, когда дрожит пред в. ц. в. Азия, утекает пред громом Африка, кроется пред блистанием вашего великого государя меча Америка. Славился некогда персидской шах Дарий солнечным именем, но даровая его была слава, когда от Александра не яко солнце почтен, но как человек обесчестен и поражен учинился, вашему ц. п. в. толко самого солнца имя служит, которой ясностию дел на море и на земли поганство, яко натапыря, не могущего на светлость глядеть аж в погребы адские прогоняет; один Петр, князь апостольский, от востоку веры благочестивой врата нам до нового Иерусалима отворил, один Петр, монарх Российской в. ц. п. в., от заходу солнца и солнца до святой земли до Иерусалима старого двери отвалил. Петр апостольский на зачинании церкви святой, а веру православную на распространение чудесы прививал, вы, великий государь Петр, вождь монархов, оную в поганской земли за божиею помощию крестом святым и мечем своим распространяет. Расширяй счастливо православную христианскую веру, пресветлейший Петр, великий государь, будет имя Христово с тобою, дабы тою верою множество поган привел, которою святый Петр болши рыб нежели сетью наловил. Наврачай яко чудесы Петр апостол то в. ц. в. мечем и страхом имени своего не толко тысячами людей, но и мест неприятельских; буди бытие в. ц. в. до тех мест народу нашему светить, пока солнце свету, умножай непрестанно золотых променами цнот своих нам веков, яко солнце золотой руды не престает чинить. Живи счастливо, пресветлейший Петр, великий государь в. ц. в., богу на хвалу, триумфий на радость христианскому свету, побеждай на славу имени своему, вали неприятеля на оборону креста Христова, чтоб, заслужив себе на свете несмертелной славы старого Иерусалима, земли святой кровию Христовою за нас окропленную доступивши, добился и вечного венца и нового Иерусалима, до которого весь великого государя все христианство молитвами своими донесут, где и я яко последний холоп в. ц. п. в. государя моего премилостивого в том желании есть (Из польских дел 1697 года, в Москов. архиве мин. ин. д.).

Песня (1699 года)

 
Как рябина, как рябина кудрявая!
Как тебе не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотину смотрючи!
Молодица ты молодушка,
Молодица ты пригожа!
Как тебе не стошнится,
За худым мужем живучи,
На хорошего смотрючи,
На пригожего глядючи?
Наварю я пива пьяного,
Накурю я вина зеленого,
Напою я мужа пьяного,
Положу его середь двора,
Оболоку его соломою,
Зажгу его лучиною.
Выду я на улицу,
Закричу я своим громким голосом:
Осудари вы, люди добрые,
Вы, суседи приближенны!
А начесь громот был,
А начесь молонья сверкала;
Моего мужа убило,
Моего мужа опалило.
А ты б… страдница!
А не гром убил, а не молонья сожгла,
А ты сама мужа извела.