Сергей Соловьев
История России с древнейших времен. Том 13
Сильное раздражение поляков на Дорошенка за то, что поддался Москве, заставило Тяпкина быть осторожным относительно слухов, распускаемых насчет сношений бывшего чигиринского гетмана с турками и татарами. «Слухам этим, – писал резидент в Москву, – нельзя совершенно еще верить, только надобно соблюдать большую осторожность и проведывать о нем сущую правду, или, для большей его верности, жену его, детей, братьев, тестя и тещу держать в Москве, а ему обещать большую государскую милость и награждение, чтоб верно служил; потому что много поляки из зависти с сердца на него клевещут, желая, чтоб он пропал; боятся его, потому что он воин премудрый и промышленник великий в войсковых поступках, все их польские франтовские штуки не только знает, но и видел. Король, сенаторы, гетманы и все войско про него говорят, что нет такого премудрого воина не только по всей Украйне, но и в целой Польше».
Сейм утвердил Журавинский договор. 21 марта 1677 года Тяпкина позвали к королю, который, взяв его за руку, повел в сад и здесь во время прогулки начал говорить: «Пан резидент! Не могу я надивиться, отчего это у нас идут такие долгие пересылки с царским величеством, а союза заключить никак не можем? Не знаю, отчего это сам царское величество и вся его дума держат на меня подозрение, тогда как я всегда оказывал доброжелательство к государству Московскому. Многим боярам и воеводам известно: когда под Чудновым наши поляки сделали нехорошо, боярина Василья Борисовича Шереметева в Крым отдали, я против этого крепко стоял, не только бранился со своими гетманами, но даже хотел идти на помощь к князю Юрию Никитичу Борятинскому. Теперь, будучи государем своего народа, стараюсь сердечно быть в братской дружбе со всеми христианскими государями, и особенно с царским величеством, которому желаю всякого добра, как сам себе. Зная, что ваши государи желают, чтоб папа писал их полный царский титул, я, утаясь от всей Речи Посполитой, писал к отцу папе с просьбою, чтоб описывал царский титул по достоинству, надеясь, что государь ваш это мое ходатайство примет с благодарностию и к братской дружбе склонится. Папа соглашается с тем, однако, чтоб и царское величество со своей стороны писал его титул как следует. Напиши об этом к царскому величеству слово в слово, как от меня слышал. Давно стараюсь войти с вашим государем в братскую любовь, но мешают тому ссоры от разных недоброжелательных народов». Тут Собеский ударил себя в грудь и сказал: «Пан резидент! Пиши все мои слова, чтоб царское величество не подозревал меня ни в каком лукавстве, но считал бы меня верным братом и ближним другом. Нечего его царскому величеству на то смотреть, что теперь у меня заключен с турками мир. Мир этот не долог и не сладок он мне; принужден я к нему страшными силами поганскими, которых мне нельзя было одолеть без помощи. Теперь поганцы на Чигирин, на Киев и на самое государство Московское ополчаются, и ничем царское величество так не устрашит турчина, как если пошлет козаков в Крым и на Черное море. Отпиши и о том к царскому величеству, чтоб позволил послам нашим и резиденту бывать у себя запросто, без посольских чинов, как ты теперь у меня, наедине говоришь, что хочешь, и все от меня узнаешь, а эти пышные посольские приемы к сближению и союзу не ведут. Нечему дивиться, что прежде у вас такого обычая не было: прежде не было таких больших между государствами ссор, таких продолжительных и частых комиссий и беспрестанных посольств. А теперь пришло время, чтоб всем нам, государям христианским, чрез послов своих взаимно друг другу показывать ближайшую и вернейшую дружбу и с послами и резидентами не все чрез ближних сенаторов сноситься, но для осторожности и крепчайшего в делах государственных утверждения самим нам послов и резидентов спрашивать и взаимно свое намерение к братолюбию объявлять. Напиши все это царскому величеству, а грамоты я к нему не посылаю для того, чтоб сенаторы и республика ничего не знали».
Это искреннее объяснение было последним. В апреле кончился сейм, постановивший оставаться в мире со всеми соседними государствами, и в мае Тяпкин выехал из Варшавы в Москву. В июле 1678 года великие и полномочные послы королевские, князь Михайла Чарторыйский и Казимир Сапега, заключили в Москве договор – быть перемирию еще на тринадцать лет, считая с июня месяца 1680 года, и в это время иметь радение о постановлении вечного мира; при этом договоре с русской стороны уступлены города Невль, Себеж и Велиж с уездами и, кроме того, заплачено 200000 рублей московских – все за Киев!
Ничего не жалели, чтоб не отдавать Киева полякам; но теперь, после разрушения Чигирина, надобно было готовиться к защите Киева от турок. Чтоб предупредить новое нашествие султана и хана на Украйну, в декабре 1678 года отправили в Константинополь дворянина Даудова с грамотою, в которой царь предлагал султану восстановление прежних дружественных отношений между Россиейю и Портою, указывая на исконные права русских государей на всю Малороссию. Даудов повез грамоту и от патриарха Иоакима к муфтию. «Надеемся, – писал патриарх, – что вы, первый и начальнейший блюститель мусульманского закона, на показание своей духовности, о покое и тишине всенародной большой подвиг свой и учение предложите и всяким образом хитростно военное расширение удержите, и плод в том правды пред господа бога в дар принести похощете, и народам своим милость и покой ходатайством у султанова величества упросите, и рати, начинающиеся неправдою, за причиною богомерзкого законопреступника Юраски Хмельницкого, пресечете».
Но если в Москве после второго чигиринского похода сильно желали мира, боясь, чтобы на лето не явилась турецкая рать теперь уже под Киевом, то и в Константинополе также сильно желали мира, потому что война оказалась вовсе не прибыльной, под Чигирином турки потеряли очень много людей, и идти под Киев у них не было большой охоты. Не зная еще о посольстве Даудова, султан дал поручение валахскому господарю Иоанну Дуке быть посредником при заключении мира между Россиею и Портою. В мае 1679 года валахский посланник капитан Билевич имел разговор с думными дьяками, объявил, что султан желает мира и требует только части Украйны, где бы жить Юраске Хмельницкому, иначе будет стыдно – ведя такую долгую войну, помириться безо всякой выгоды. Дьяки спросили: какой упадок был турецких войск под Чигирином? Билевич отвечал, что в первом походе янычары потеряли 8000, во второй было войска турецкого со 100000 и пропало с треть. Спросили: как теперь турки смотрят на Юраску Хмельницкого и чего вперед от него ожидают? «Турки рады были бы, чтоб его не было, – отвечал посланник, – вся беда от него: по его словам, турки ждали, что козаки только что заслышат об нем, так все к нему и пойдут; но теперь ничего этого нет. Когда я ехал сюда и заезжал к нему, то видел, что он беспрестанно пьян и безумен». Царь в грамоте к Дуке писал, что согласен быть с султаном в дружбе с условием, чтоб турки не вступались в земли днепровских козаков.
В это время приезжают в Москву польские послы, Бростовский и Гнинский, с объявлением, что король их разорвет мир с султаном, если царь обяжется соединить свои войска с польскими и давать королю ежегодно на военные издержки по крайней мере 200000 рублей. В Москве никак не согласились на последнее, и дело отложено было до комиссии, назначенной в июне 1680 года.
Осенью возвратился Даудов и привез грамоту от визиря, который требовал присылки верного и словесного посла с подлинным и правдивым словом, безо всякого спора об украинских козаках. Визирь предлагал отправить посланника в Крым для ведения мирных переговоров. Приехал вторично Билевич и объявил условия Мира: границею между обоими государствами должен быть Днепр; султан, раз взявши Дорошенка в свое подданство, не может отказаться от земель, находившихся под управлением Дорошенка.
Турки не мирились без уступки им западной Украйны. Но в Москве не хотели решиться на это без совета с человеком, который назывался гетманом обеих сторон Днепра.
В конце октября 1679 года в Батурине шли тайные разговоры у гетмана Самойловича с царским посланным, дьяком Емельяном Украинцевым. «Тебе, – говорил дьяк, – известно все, что у великого государя делается с королем польским, султаном турским и ханом крымским на покой и тишину Войску Запорожскому и посполитому народу малороссийскому, ничего от тебя, по государской милости, не утаено. И теперь царское величество велел тебе объявить, что турки склонны к миру, а польские послы в Москве говорят, чтоб великий государь соединил свои войска с королевскими и идти обоим на турского султана, в государство его. Так ты бы, гетман, подумал об этих делах особо и с старшиною посоветовался да и написал бы со мною обо всем к царскому величеству».
«О турецком мире мысль свою напишу и с старшиною посоветуюсь, – отвечал гетман, – а что польский король желает союза с царским величеством, то я польскому королю не доверяю, думаю, что он хочет союза с некоторого своего великого вымысла, чтоб от этого союза у великого государя с турецким султаном еще больше стало недружбы, чтоб войска государевы частыми подъемами и дальними походами истомились. На что лучше союза с польским королем! Только опасно его непостоянство, потому что он с. турками и татарами в большой дружбе. Во всем воля великого государя; но я со всем Войском Запорожским прошу милости царского величества, чтоб изволил великий государь с турским султаном и крымским ханом мир заключить, и мир с бусурманом прибыльнее будет союза. С польским королем союз заключить невозможно, потому что царским войскам идти на помощь польскому королю за дальним расстоянием и за пустотою на той стороне Днепра далеко; по тому же самому и польские войска на помощь государевым войскам не будут. Разве такой союз с польским королем заключить, чтоб царским войскам идти в Крым войною, а польским в Волошскую землю и за Дунай; да и такой бы союз заключить не даром, а потребовать, чтоб король польский заключил за то с великим государем вечный мир, без вечного мира верить ему нельзя, потому что он великому государю недоброхот. Слышал я от волошского посланца Яна Билевича: когда он был у короля еще до чигиринского разоренья, то король приказывал ему, что господарь его наговаривал султана и визиря начать войну с царским величеством».
На отпуске гетман говорил Украинцеву: «Донеси царскому величеству покорное мое и генеральной старшины и всего Войска Запорожского челобитье, чтоб великий государь изволил с турским султаном и ханом крымским становить мирный договор, потому что козакам и поспольству малороссийскому нынешняя с бусурманами война наскучила, и надобно опасаться, чтоб они от этой войны чего-нибудь дурного не вздумали. Теперь с султаном и ханом мир заключить можно, потому что неприятель до сих пор над царскими войсками поиска никакого еще не сделал, а если вперед сделает какой поиск, тогда к миру будет горд, да и от своих козаков тогда будет опасно. С королем соединяться нельзя, потому что поляки, как слышу, просят у великого государя городов и денежной казны и чтоб идти обоим войскам к Дунаю и за Дунай: но все это несносное и нестаточное дело. Хотя бы мы вместе с поляками над неприятелем и победу одержали, то поляки станут эту победу и славу приписывать себе, и Войска Запорожского своевольные люди, по польским наговорам, станут полякам же ту славу приписывать, и опасно, чтоб эти своевольники, пришедши с войны в малороссийские города, не завели там смуты. Если вместе с поляками выйти против неприятелей в степь, то сейчас же татары конские кормы отнимут, и тогда от своевольных козаков без беды не будет, а поляки станут их нарочно возмущать и ко всему злу наговаривать. Я опасаюсь и того, чтоб поляки в нужное время царских ратей и Войска Запорожского не выдали, потому что они люди своевольные и слабые, нужды терпеть не будут. Да хотя бы и победу царское войско одержало, и тогда все же надобно мириться с султаном и ханом, неприятеля в его земле воевать никак нельзя за дальним расстоянием и за великою пустотою, и тогда поляки при заключении мира только мешать будут. А теперь король польский послал в Запороги к Серку белоцерковского попа для того, чтоб в Запорогах смуту завести: поп этот поручил моему канцеляристу Чуйкевичу, который был в Запорогах, сказать мне, чтоб я обратился с Войском Запорожским к дедичному своему государю, к королю польскому. И Серко тому же Чуйкевичу говорил, что пора им, соединясь с поляками и татарами, Москву воевать: ясно, что такие елова начал Серко говорить по наговору белоцерковского попа».
Мнение гетмана окончательно развязало руки к начатию переговоров с Крымом и Портою. В конце 1679 года отправились в Крым к хану Мурад-Гирею посланники Сухотин и дьяк Михайлов; но они не решили дела насчет определения границ, притом же дьяк Михайлов своевольно покинул Сухотина и уехал в Москву. Для окончания переговоров в августе 1680 года поехал в Крым наш старый знакомый стольник Василий Тяпкин и дьяк Никита Зотов вместе с малороссийским писарем Семеном Раковичем. 25 октября приехали они на реку Альму на посольский стан, и первое, что их поразило, – бедность строения на посольском дворе: четыре пунишки складены из дикого нетесаного камня, смазаны скаредным навозом, без потолков, без полов, без лавок, без дверей, для света сделано по одному окну. «Воистину объявляем, – пишет Тяпкин, – что псам и свиньям в Московском государстве далеко покойнее и теплее, нежели там нам, посланникам царского величества, а лошадям не только никаких конюшен нет, и привязать не за что, кормов нам и лошадям ничего не давали, а купить с великою нуждою хлеба и ячменя и соломы добывали, и то самою высокою ценою». Приехал пристав и объявил, чтоб ехали к хану, который жил в селе от посольского двора верст с пять; но когда посланники приехали, то им объявили, что прежде хана они должны быть у ближнего его человека, Ахмет-аги. Посланники отвечали, что, не бывши с государевою грамотою у ханова величества, по иным дворам волочиться им непригоже. «Грамоту у вас отнимут силою», – кричали татары. «Где головы наши будут, там и грамота, – отвечали посланники, – а когда увидите нас мертвыми, тогда и грамоту возьмете, гроз ваших и бесчестья и всякой тесноты не боимся». Татары приутихли, стали говорить, чтоб один из посланников остался с царскою грамотою на подворье, а другой пошел бы повидался прежде с ближним человеком. Тяпкин отправился к Ахмет-аге и, вошедши, поздоровался с ним, «а бусурман, надувшись поганою своею гордостию, сидел на коврах, облокотившись на бархатные золотные подушки», поздоровался сидя и велел посланнику сесть подле себя. Ахмет-ага начал выговором, зачем посланники ханской воли ослушались и не хотели прежде идти к нему, ближнему человеку: «У. нас обычай такой исстари повелся, что посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей; или уже честнее вас посланников здесь не бывало?» «Мы с прежними посланниками честью не считаемся, – отвечал Тяпкин, – если у вас прежде так и водилось, как ты говоришь, то мы вашего указа не принимаем, мы прежде всего должны исполнить государевы дела. Нигде не повелось, чтоб ближним людям, мимо государя, у послов грамоты принимать, это у вас в Крыму обычай грубый; мне случалось быть в послах у многих великих государей, и посольские чины я знаю. Если прежние царские посланники бывали у ближних людей прежде хана, то я этому не дивлюсь, потому что у вас всегда посланникам царского величества бывает великая неволя, теснота и бесчестье, чтоб вынудить у них богатые дары, как теперь и над собою видим. А мы присланы к ханову величеству не дары раздавать, а добрые дела делать».
После торжественного приема у хана начались переговоры, при которых присутствовал и пленный боярин Василий Борисович Шереметев. Тяпкин и Зотов предложили границу по реки Рось, Тясмин и Ингул. Ближние хановы люди засмеялись и отвечали: «Если за вами только дела и есть, то не за чем было вам сюда и ездить: по те реки уступки не бывало и впредь не будет». Тщетно посланники склоняли ближних людей «всякими приятными разговорами», государевым жалованьем обнадеживали, иным и давали: татары стояли на своем, что, кроме Днепра, другой границы не будет: до тех мест, где нога войск султановых заступила, по мусульманскому закону уступки тут быть не может. Чтоб склонить хана, Тяпкин витиевато объяснял перед ним важное значение посредника, которое Мурад-Гирей принял на себя, объяснил, какую честь и доверие оказал ему царь, отправив посланников своих к нему в Крым, а не прямо в Константинополь к султану. Хан был тронут, но отвечал, что он человек невольный, должен исполнять указ султана; если б та земля была его, ханская, то он бы охотно постановил межу, какая угодна царскому величеству. Посланники обещали хану 10000 червонных золотых, ближним людям 3000, султану турецкому и визирю соболей на 5000 рублей; хан отвечал, что не может согласиться и за 100000 червонных. Видя упорство посланников, хан велел их постращать земляною ямою, где ни печи, ни лавок, ни потолка, ни окон. И действительно, посланников посадили на запор, не велели пускать к ним купцов с съестным и дровами.
Посланники уступили и подали хану следующие статьи: 1) перемирию быть на 20 лет (начиная с 3 января 1681 года), рубежом быть реке Днепру; ханову величеству будет дана казна за прошлые три года и потом будет присылаться каждый год по старым росписям. 2) В перемирные 20 лет от реки Буга до реки Днепра султанову и ханову величествам вновь городов своих не ставить и старых козацких разоренных городов и местечек не починивать; со стороны царского величества перебежчиков не принимать, никакого поселения на упомянутых козацких землях не заводить, оставить их впусте. 3) Крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра, на степях, около речек, кочевать, для конских кормов и звериных промыслов ездить; а со стороны царского величества низовым и городовым козакам Войска Запорожского, промышленным людям, плавать Днепром для рыбной ловли и по всем степным речкам на обеих сторонах Днепра для рыбы и бранья соли и для звериного промысла ездить вольно до Черного моря. 4) Киев с монастырями и городами, местечками и селами всего своего старого уезда, т. е. ниже Киева, Васильков, Триполье, Стайки с селами, да выше Киева два местечка – Дедовщина и Радомышль остаются в стороне царского величества. 5) Запорожские козаки также остаются в стороне царского величества, султану и хану до них дела нет, под свою державу их не перезывают. 6) Титул царского величества писать сполна, как он сам его описывает. Пленники, боярин Шереметев, стольник князь Ромодановский и все другие, отпускаются на окуп и на размену. 7) Султан и хан не должны помогать неприятелям царским. Хан, выслушав статьи, сказал, что они написаны разумно и ему годны. Поехал гонец в Константинополь и привез согласие султана на условия. Но когда дело дошло до шерти, то Тяпкин и Зотов увидали, что шертная грамота написана иначе, очень сокращенно, с пропуском целых статей – о Запорожье, о свободном плавании по Днепру. Посланники объявили, что они такой грамоты не примут. Татары в ответ закричали: «Или вы государей наших учить приехали и свои упрямые обычаи и лишние слова писать? Возьмете и не в честь, что вам изволит написать и дать ханово величество, потому что всякий государь волен на своем государском престоле и делает что хочет, а вы нас не учите и нам не указывайте! А если заупрямитесь и грамот не примете, то грамоты посланы будут к вашему государю с ханскими послами, а вас, за ваше упрямство, велят держать в кандалах и зашлют в вечную неволю». Посланники отвечали, что они такой шертной грамоты принять не смеют, пошлют гонца в Москву и будут дожидаться, что великий государь им укажет. Хану доложили об этом и принесли ответ, что по приказу султана посланников велено отпустить немедленно в Москву с шертными грамотами. Тут посланники объявили, что они готовы к отпуску и шертные грамоты примут поневоле: будут ли эти грамоты царскому величеству годны и к содержанию перемирных договоров крепки, о том великому государю как бог известит.
4 марта близ Бакчисарая, на поле в шатрах, Тяпкин и Зотов были на отпуску у хана. Мурад-Гирей, целуя Коран, говорил, что он и султан клянутся содержать мирное постановление непорочно двадцать лет; на посланников и переводчиков надели золотые кафтаны, а посланники за это поднесли дары хану, который сказал им, чтоб великий государь поскорее отправлял послов своих к султану для подкрепления договоров, а которых статей нет в его ханской шертной грамоте, те будут внесены в грамоту султанову: он, хан, об этом писал уже к султану и впредь писать будет. Наконец хан говорил со светлым и радостным лицом: «Когда царствующего града Москвы достигнете и сподобитесь видеть великого государя своего пресветлое лицо, то от нашего ханова величества ему поклонитесь, посредничество наше между ним и султаном турецким, радение в мирных договорах, откровенную пред вами дружбу и любовь нашу его царскому величеству донесите. А вам счастливый путь!» Посланники поклонились хану до земли, благодаря за жалованье. Когда вышли из шатра, провожали их до лошадей беи, карачеи и мурзы, и прощались любовно; множество христиан и бусурман, заслышав о заключении мира, толпились у шатра и провожали посланников радостными восклицаниями. Если в Крыму так радовались заключению мира, то еще больше радовались в России, и особенно в Малороссии. Во всех городах малороссийских, чрез которые проезжали посланники, были им торжественные встречи, встречали духовенство с крестами и святою водою, полковники, сотники и есаулы с конным войском, с знаменами, трубами и литаврами, сердюцкая пехота с барабанами, мещане с хлебом, солью и напитками; везде принимали с радостию, любовью и слезами, благодаря бога за мирное постановление, кормили, поили, давали подводы. В Батурине гетман Иван Самойлович обнял посланников отечески, с великою любовью и радостными слезами, благодарил за любовь и совет к писарю его Семену Раковичу, особенно благодарил и кланялся за то, что к нему заехали и тем честь его гетманскую в малороссийском народе прославили. На радостях гетман задал большой пир; перед замком во время тостов гремели пушки, музыка играла во весь обед. На отпуске гетман просил напомнить великому государю о малороссиянах, перешедших с западной стороны Днепра на восточную, не имеют они никаких хлебопитательных промыслов, кормит их он, гетман, из своей шкатулы: чтоб великий государь велел поселить их в сумских, краснопольских и других слободских угодьях, на степных реках и дубравах; да чтоб всем малороссиянам, которые находятся под Белогородским разрядом, велел быть под его гетманскою властью и булавою в вознаграждение за западную сторону Днепра, которая теперь отошла к туркам.
Когда в Крыму было все кончено, надобно было взять утвержденную грамоту и от султана. Для этого в 1681 году отправился в Константинополь дьяк Возницын. Но турки не захотели внести в свою утвержденную грамоту статьи о Запорожье, что оно принадлежит государю русскому. Тщетно Возницын настаивал на внесении статьи и не хотел брать грамоты: визирь объявил решительно, что посол или должен взять грамоту, или уехать без грамоты. Возницын обратился за советом к патриархам – константинопольскому, иерусалимскому и александрийскому, которые были все тогда в Цареграде; патриархи присоветовали ему взять грамоту. Посол исполнил совет, но, принимая грамоту у визиря, протестовал: «Я принимаю эту грамоту поневоле и повезу ее к царскому величеству на произволение, не зная, будет ли она годна или нет».
Царское величество производил принять грамоту. В Москве были очень довольны, избавившись от тяжелой и опасной войны с пожертвованием голой степи, ибо такой вид имело тогда уступленное туркам Заднепровье. Виновник этого запустошения западной Украйны, виновник отдачи ее туркам, Дорошенко, жил покойно в Москве.
В октябре 1679 года приезжал к нему дьяк Бобинин с милостивым государевым указом: «Известно великому государю, что ему, Петру, в кормах и питье и в конском корму скудость, и потому великий государь пожаловал его, указал ему быть на Устюге Великом воеводою». Дорошенко поклонился в землю и спросил: «Далеко ль этот Устюг от Москвы и каков город?» «От Москвы с 600 верст и город славный, многолюдный», – отвечал дьяк. «Великий государь, – сказал Дорошенко, – обнадежил меня своею милостию, велел мне быть со всеми родственниками в Соснице, а после приказал быть в Москву на время. А как я видел царские очи, и тогда премногою государскою милостию был обнадежен, указали мне жить в Москве, двор мне дали, корм и питье. Буду бить челом великому государю, чтоб меня на воеводство посылать не изволил: у меня в малороссийских городах три брата родные и родственники, как услышат, то не подумают, что я отпущен на воеводство, а представится им, что я сослан в ссылку, и будет оттого большое дурно на обеих сторонах Днепра. Объявляю я об этом, зная тамошних народов нравы. Яненко великому государю изменил, предался Хмельниченку, и я не таю, что Яненко и Хмельниченко мне родственники. В Соснице у меня было оставлено много имения; из этого имения много взял гетман, много распропало, а если царское величество отпустит меня на воеводство, то и остальное все пропадет. И теперь я в большом сомнении, что из Сосницы и других городов от сродников моих недель с шесть никакой ведомости ко мне не было; а как я буду на таком дальном воеводстве, то и подавно все от меня отступятся и писать ко мне не будут за таким дальним расстоянием». Но после Дорошенко одумался и взял Вятское воеводство.
Другая козацкая знаменитость скоро также сошла со сцены. В сентябре 1680 года приехали в Москву запорожские посланцы, полевой полковник Шербиновский и войсковой писарь Быхоцкий; они привезли известие, что Иван Серко умер 1 августа и на его место выбран Иван Стягайло. Быхоцкий в тайном расспросе сказал: «Когда Серко был кошевым, то от него никакого добра к великому государю не было, а говорить явно никто ему о том не смел, для того что чрез меру, или с допущения божия, или какою его хитростию все его боялися, и что замерит, то и сделает, а если б кто не захотел его слушаться, того бы тотчас убили, потому что в кругу у нас всякому вольность, а если бы на кого Серко что-нибудь затеял, то без всякого розыску смерть тут же в кругу. Серко не хотел добра великому государю, во-первых, за то, что был в ссылке в Сибири; во-вторых, злобился на гетмана за то, что жене его и детям была великая теснота и обида за то, что отнял у Запорожья старинные маетности и промыслы и не присылал запасов. Были к Серку посылки от польского короля, чтоб он ему служил, и кошевой начал думать, как бы в Украйне сделать кровопролитие. Послышав об этом намерении, король прислал к нему из Белой Церкви попа; Серко чрез этого попа обнадежился, послал к королю сына своего и с ним сотню козаков, отзываясь с верною службою и с таким замыслом, чтоб король навел хана с ордою на слободские украинские города, а свои войска послал по Задесенью; Серко же в это время под королевским знаменем пойдет также к слободским городам, и когда малороссийские жители увидят на себя такую тесноту, а про Серку услышат, что он служит королю, то начнут бунт, гетмана убьют, а Серка провозгласят гетманом, обнадежась на то, что он чрез польского короля от турок и татар даст им покой. Сила божия не допустила этого намерения до совершения, мы с судьею Яковом Константиновым поработали тут богу и послужили верно великому государю, до злого намерения Серко не допустили, не дали ему и с Крымом договориться, чтоб быть под обороною турецкого султана. С этих пор Серко пришел в отчаяние, что не мог исполнить свое намерение, и начал хворать, заболел у него левый бок, отчего стал чрезмерно худ. Во время болезни войском не занимался, а постоянно жил в пасеке своей, которая от Сечи в десяти верстах в Днепровых заливах со всякими крепостями. Войско стало негодовать, но он говорил козакам: „Слушайтесь меня, я человек старый и воинский, знаю, что в какое время делать, и так вы добрых молодцов растеряли, что без моего совета посылали их в степь“. Король присылал к нему волоха именем Апостольца, который всякими тайными разговорами приводил его к исполнению вышеобъявленных злых дел; мы с судьею узнали об этом от Апостольца, который начал нам говорить, чтоб мы слушались старого воина Серка, что нам прикажет, исполняли бы. Мы спрашивали у Серка, зачем приехал Апостолец, но он нам не объявил, только вычитал свои и войсковые обиды. Незадолго перед смертью Серко велел себе сделать гроб и в нем ложился, говорил, что прежнего себе здоровья не чает, и 1 августа умер в своей пасеке скоропостижно».
В Сечь отправился царский посланец Бердяев, повез подарки кошевому и старшине, всему войску повез 500 золотых червонных, 150 половинок сукон, по 50 пуд пороху и свинцу. Бердяев приехал на кош в ноябре и говорил на раде, чтоб запорожцы не держались вперед противных поступков, какие делали при Серке, и чтоб присягнули на верность царскому величеству. «Для чего нам присягать? – раздались в ответ голоса. – Мы великому государю не изменяли и изменять не хотим; а сукон прислано нам мало, поделиться нечем, не будет на человека и по пол-аршину: на Дон великий государь посылает денег, сукон и хлебных запасов много; мы против донских козаков оскорблены». Тут же на раде был гетманский посланец Соломаха; он начал говорить: «Гетман обещается присылать вам хлебные запасы, пошлите только ему сказать, сколько вам в год надобно; и денег будет присылать, из тех, что сбираются с аренд».
Стал говорить кошевой: «Хотите или не хотите великому государю присягу дать? А я от себя дам потому: прежде у бывшего кошевого атамана Ивана Серка с гетманом Иваном Самойловичем была недружба и непослушанье и войску было худо, государева жалованья и от гетмана хлебных запасов не приходило много лет».
«Есть нам за что присягать! – закричала толпа. – К вам, старшим, прислано государево жалованье большое; вы и в Москву посылали бить челом себе о жалованье, а чтоб войску было жалованье, о том челом не били». Кошевой хотел идти в церковь присягать, но его не пустили; сильнее всех мутил войсковой писарь Петр Гук, потому что ему не прислано подарков; но в Москве думали, что в Сечи один только писарь Быхоцкий, и дали ему подарки, не зная, что Быхоцкий был старый писарь, а на его месте давно уже был Гук. На другой день после заутрени собралась другая рада; Гук переменился, начал уговаривать козаков, чтоб принесли присягу, и толпа пошла в церковь целовать крест. Когда Бердяев возвратился, то в Запорожье послали немедленно еще 50 половинок сукон и жалованье Гуку.
