Сергей Магомет
Последний русский. Роман

Павлуша также рассказал, что среди гостей затесался даже мой сосед, мальчик Эдик. Эдик жил через площадку на нашем этаже. Луиза его особенно приваживает, занимается соответствующим «образованием». Испытывает к нему недвусмысленную привязанность. Теперь-то он выглядел более чем развитым для своих лет, неестественно, преждевременно «взрослый», – черноволосый подросток, крепкий малыш-мужчина, ростом под два метра, этакий Гаргантюа, и, наверное, довольно-таки красивенький со специфической дамской точки зрения, хотя и без шеи. Не Эдик – целая Гора. Неустойчивый басок, черный пушок на губе и переносице. Еще недавно, когда он отправлялся в школу, мать надрывалась, крича ему в форточку через двор каждый день одно и то же: «Эдик! Эдик! Иди в школу! Иди в школу!..» Маленький-большой школьник Эдик с ранцем за спиной то и дело останавливался на тропинке, ведущей через палисадники к школе, и, приоткрыв рот, туповато уставлялся куда-нибудь в пространство. Впрочем, было очень похоже на то, что он делает это нарочно – просто чтобы побесить мамашу. Иногда ей приходилось сбегать вниз, с огромным трудом сдерживаясь, чтобы не надавать ему затрещин, и толкать в спину, чтобы он-таки топал в школу. Разогнав его, придав, словно роботу, инерцию в нужном направлении, она поворачивала к подъезду. Однако, сделав несколько шагов, малыш снова останавливался и, видимо, не имея ни малейшего представления о дурных привычках и тайных пороках, сомнамбулически подхватывал свисавшую из ноздри перламутровую зелень и с обезоруживающей непосредственностью лопал. Мамаше приходилось возвращаться, бить по руке и гнать дальше. Вдобавок, странная семья отличалась громкими семейными ссорами, которые хорошо прослушивались даже сквозь толстые стены. Генеральский бас, срываясь и захлебываясь, что-то выговаривал. Слов не разобрать, только подростковый дискант сына вдруг истошно, но дурашливо и явно глумливо выкрикивал: «Мама, мамочка! Он меня убьет! Убьет, убьет же!» Можно было подумать, что они действительно жестоко дерутся, лишают друг друга жизни. Правда, через самое короткое время уже показывались чинно шествующими через двор, как ни в чем не бывало – ни свежих ран, ни синяков, ни проломленных голов. Еще недавно малыш-великан Эдик, как и вундеркинд Сильвестр, был объектом постоянных жестоких нападок и гонений со стороны других детей. То и дело мамаше приходилось выбегать, защищать. Но, в отличие от тщедушного и боязливого Сильвестра, как-то раз Эдик впал в такую ярость, что принялся слепо, но надежно сокрушать кого ни попадя ударами молотоподобных кулаков. Обидчики в ужасе разбежались. Особенно долго, тупо, хотя неуклюже, а потому безрезультатно, Эдик гонялся за одним из них, и, наверное, в конце концов настиг бы и убил. К счастью, выбежавшая мамаша увела Эдика домой. С тех пор его оставили в покое. Сумрачно-диковатый, он бродил по задворкам, не присоединяясь к общим играм, даже если приглашали. Но вот Луиза его таки приручила, затянула в компанию и, очевидно, использовала для своих нужд.

Со слов Павлуши, якобы сам малыш, ничуть не смущаясь, рассказывал Луизе, что еще до недавнего времени регулярно спал со своей мамашей, и та, сюсюкая, ласкала его руками и ртом, и еще черт знает как, втыкала в себя. Понятно, тайком от старика-генерала… У Луизы, стало быть, имелась благородная цель – отлучить его от развратницы, сделать из малыша нормального мужчину. Мать же Эдика, белесая клуша, нахохлившись, уже не раз являлась на 12-й самолично, грозила, и папаша его, пузырь надутый, отставной генерал, но всегда при мундире, седой статный старикан, тоже грозил, являлся – чтобы порвать эту, по их мнению, вредную и противоестественную связь с Луизой – самой настоящей вампиршей. Связалась с мальчишкой. Но Луиза в ответ на угрозы лишь холодно усмехалась: кто еще из нас вампиры-то? Видно, не зря Луиза отвечала им «сами вампиры». Если уж кого и привлекать за развращение несовершеннолетнего… Кстати, может быть, именно они, генерал с генеральшей, и наслали милицию…

Я знал, что там вообще никогда не запирается входная дверь. Что характерно – естественно эдак, спокойно. Как само собой разумевшееся и обыденное. Что было в наше время, по меньшей мере, странно. Учитывая всяких размножившихся чикотил, психов, бродяг, просто подонков и бандитов. Куда там допотопному «Мосгазу»! Так что собачка овчарка не супертелохранитель. Больше для души и интерьера, насколько я понимал. Об омоновцах и речи нет. Последним, по крайней мере, не ломать дверь. Но мне это не-запирание двери очень нравилось. Было в этом нечто такое – прикольное и беспечно удалое, что ли. Я жалел, что и у нас в квартире нельзя так же. Куда там, Циля подняла бы вой! У нас на входной двери как раз со времен «Мосгаза» было навешано чуть не полпуда старинных засовов и цепей.

Удивительно, что захаживал туда, вроде бы, и Макс.

Словом, жизнь на 12-ом кипела странная – свежая, жадная, такая, в которую мне до сих пор еще не приходилось окунаться. Что ж, и я тоже мог бы захаживать. На правах соседа меня бы, наверное, приняли, как родного.

Я взглянул вверх, в узкий проем между лестничными маршами. Оттуда тянуло сладким табачным дымом с ароматом шоколада и ликера. В жмурки-салочки там, наверное, уж не играли. Виднелись скрещенные девичьи ножки, желтые, розовые, зеленые туфли с блестками, попки, обтянутые кожаными юбками, джинсы, кроссовки. Люди сидели на перилах, в такт музыке из квартиры болтали ногами.

Можно было бы, пожалуй, подняться, – ненадолго, полюбопытствовать, что там за компания. Чуть-чуть развеяться. Было бы неплохо. По крайней мере, если бы там сейчас оказался Павлуша, я бы, пожалуй, поднялся. Да где он теперь, мой лучший друг… Словом, мог бы пойти. Но не пошел.

Я спустился на свой этаж и шагнул в тишину, в нашу темную, глубокую прихожую, бесшумно прикрыв за собой входную дверь.

И вот это знакомое странное волнение, когда после определенного отсутствия вновь оказываешься в родных стенах. Что-то вроде удивления. Ожидаемое, но оттого не менее внезапное, ощущение привычности пространства. Все здесь именно так, как запечатлено в душе. Полнейшее совпадение, физиологическое совмещение. Как если бы вывихнутый сустав вернули в его естественное положение. Почти рефлекторная радость обнаружения себя в родном коконе. Как если бы рука нащупала и узнала собственный отпечаток в гипсе… Но одновременно – это внезапное содрогание, когда вдруг замечаешь, какой чужеватый и остывший, этот отпечаток. Какой он изношенный, иссохший, этот кокон. Материал, волокна, сам запах. Должно пройти какое-то время, прежде чем он снова впитает твое дыхание, твое теперешнее тепло и снова станет абсолютно родным.

Не зажигая света, я двинулся по квартире, огибая углы, вешалки, сундуки, шкафы. Сумрачный, довольно бесформенный коридор раздваивался. Налево – светлый проем – проход, ведущий на кухню. Направо – темный закоулок вглубь квартиры, в туалет, в ванную, в комнаты старухи. На стене допотопный телефонный аппарат, в черном корпусе. На вертящемся истертом диске, кроме цифр в дырках, отчеканены старые буквы «А, Б, В, Г, Д, Ж, З, И, К, Л». Еще с тех давних времен, когда телефонные номера были типа «Б-05-75» или «К-33-96», подобно «мистическим» шифрам или кодам. Теперь казалось, если только возможно спиритическое сообщение с загробным миром, будучи посвященным в тайные шаманские технологии, то исключительно посредством этого старого черного аппарата, и никак иначе.

Овальное зеркало напротив туалета оказалось занавешено старой кисейной шалью, однако ртутно просвечивало сквозь нее. Мама не любила этого зеркала, как будто суеверно. Всегда старалась поскорее пройти мимо. Оно было сплошь в черных оспинах, с хищной трещиной в верхнем углу. Зато старуха Циля обожала его, и, наоборот, непременно задерживалась перед ним. Обожала на себя пялится. Пристально вглядываясь вглубь зеркала, трясла головой, по-горилльи вросшей в плечи, с прыгающим вкривь и вкось пушистым, складчатым подбородком и крюкастым, бородавчатым носом. Разговаривала сама с собой, как будто с другим человеком. Можно было расслышать что-то вроде: «Гым-гым, гам-гам, проголодалась, милая? Гом-гом, гум-гум, покушай, родимая!» Заботливо совала, припрятывала за массивную черную раму то корочку хлеба, то кусочек колбаски, то недообглоданную куриную ногу. Только после этого, удовлетворенно кивнув, двигалась дальше, в уборную, где, не зажигая света, карабкалась на унитаз. Ночью она выходила по нужде голой, причем никогда не запирала дверь в туалет, опасалась, что в случае чего ее не смогут достать и спасти. Не дай бог было забыть об этом, включить свет, и, механически открыв дверь, увидеть это зрелище. Голая, голенастая старуха сидит в забытьи на высоковатом для нее толчке, словно на насесте, с вареной птичьей лапкой вместо свечки, болтает синими короткими ножками, перебирает корявыми пальцами жирные седые косички, похожие на волокна свалявшейся, вылинявшей корабельной пеньки, чешет их заскорузлым черепаховым гребнем да подбадривает себя непрекращающимся бормотанием и хихиканьем. Квадратно сбитое тело. Невероятно, но по ее собственным словам, ей якобы уже в одиннадцать (?!) лет приходилось работать грузчиком (грузчицей?). Но это было жутко давно. Во времена погромов, когда ей приходилось прятаться в каких-то углах, пока тех несчастных, которые спрятаться не успели, озверелые лабазники топили гуртом, по несколько душ в огромных чанах из-под краски. «Гым-гым, гам-гам, гом-гом…» Что значили эти звуки? «Я никогда не умру!» – вот, что это было. Иногда и засыпала прямо на толчке. Дверь в туалет медленно отворялась, и очертания старухи отражались в овальном зеркале.

Я задержался у двери в нашу комнату. Даже отпер замок. Я любил ее. Она частенько снилась мне во сне. То есть многие фантастические сны начинались с того, что я находился в ней, а потом обнаруживал, что в ее стенах, а также в полу, в потолке, существуют некие секретные потайные дверцы, лазы, люки, уводившие в неизведанные пространства.

Впрочем, тому, что в моих снах наша комната подвергалась такого рода удивительным трансформациям, существовало вполне реалистическое объяснение.

Справа от двери, в дальнем углу нашей комнаты находился он – мой «личный закуток», что-то вроде большого ящика или коробки, считавшимся ни больше, ни меньше, как «кабинетом», а всеми нашими в шутку именовавшимся «мансардой». Любимейшее, уютное и заповедное местечко. В моем исключительном владении и ведении.

Между прочим, идея устроить для меня нечто подобное «кабинету» принадлежала Наталье. Конечно, ни я, ни мама и словом не обмолвились о том, какие грандиозные виды были у нас на комнату, теперь занятую ею. Сверхчуткая Наталья сама догадалась обо всем. А однажды, сидя у нас, вдруг принялась рассказывать нам с мамой, какие оригинальные перестановки-перепланировки у себя в комнатах делают изобретательные люди, как умелым дроблением пространства при помощи продуманной перегородки из мебели устраивают так, что помещение не только не уменьшается, но наоборот – как бы раздвигается в стороны.

Мама с энтузиазмом подхватила идею. Она у меня вообще обожала всякие перестановки. Не говоря уж о том, что в тот момент это было как нельзя кстати. Еще с тех пор, как я пошел в школу и мог считаться вполне самостоятельным, достаточно взрослым человеком возникла острая потребность создания хотя бы видимости независимого, обособленного друг от друга существования. Сколько конфликтов, сколько ссор возникало из-за этого. Наталья рассуждала об этом очень серьезно и логично. Конечно, мама все еще надеялась, что отец вернется к нам, или, кто знает, ее личная жизнь наладит каким-нибудь другим образом. Конечно, она на грани нервного срыва, угнетенная самой мыслью, что стесненные жилищные условия способны удушить любую из этих возможностей, едва та наметится – и я останусь без отца, а мама без мужчины.

Мы удивлялись, как это мы сами раньше не додумались до такой простой вещи и не соорудили нечто подобное. По крайней мере, это было что-то, – в отличие от воздушных замков, которые мы строили в надежде на то, что какое-нибудь из наших прошений об улучшении жилищных условий. Обо мне и говорить нечего: я пришел в неописуемый восторг.

Мы тут же принялись за воплощение нашего проекта. Не так-то, конечно, это оказалось просто. Особенно развернуться было негде. Мы испробовали массу вариантов, пока нам не удалось скомпоновать нечто приемлемое. Наталья, засучив рукава, помогала переносить вещи и туда-сюда передвигать мебель.

В конце концов получилось то, что получилось: «кабинет», отгороженный трехстворчатым платяным шкафом и секцией из мебельной «стенки», на которых впритык к потолку были поставлены еще и несколько книжных полок. Между стеной и шкафом был оставлен узенький проход, к которому я через некоторое время смастерил подходящую по размеру дверцу. Забрался внутрь – и заперся, закрылся. Полная изолированность. Мама «у себя», я – «у себя».

Таким образом за перегородкой образовалось тесная комнатка, размером впол вагонного купе. Сходство с купе достигалось еще и тем, что небольшой диванчик, на котором я спал, мы подняли и поставили краями на шкаф и секцию от «стенки». Что-то вроде спального места во втором ярусе. Оттого и «мансарда». Под ней – уголок для уединенных занятий: крошечный письменный столик, сооруженный из тумбочки, накрытой узкой столешницей. Здесь я устроил все по собственному вкусу. Сюда протянул удлинитель, подключил настольную лампу. Под «мансардой» как раз хватило места для карликового кресла. Вполне достаточно, чтобы разместить личные вещи, готовить уроки, играть, спать. Потом я обзавелся вентилятором, радиоприемником, телефонным аппаратом и, наконец, б/у компьютером.

Кстати, компьютер этот сначала принадлежал Павлуше. Его собрал у себя в радиомастерской еще дядя Гена, незадолго до смерти, – из старых блоков, – однако, благодаря таланту дяди Гены, даже по нынешним меркам не такой уж слыбый. Павлуша, предпочитавший появляться дома как можно реже (из-за распускавшей руки матери), был равнодушен к компьютерным играм. Тем более ему было наплевать, что нам посчастливилось родиться как раз в начале супервеликой компьютерной эпохи, на новом витке развития цивилизации. А после смерти отца появились другие, более реальные, а не виртуальные, интересы. Словом, прослышав, что в школе вводят новый предмет – информатику, он побоялся, что мать начнет насильно, затрещинами и руганью загонять его за компьютер, и, выбрав удобный момент, притащил компьютер ко мне, как бы на время, от греха подальше, да так его у меня и оставил.

Но главной достопримечательностью «кабинета» было другое. О чем, кроме меня, не знала ни одна живая душа. Именно из-за этого в моих снах наша комната приобретала такие фантастические качества многомерность и таинственность… Окошко. Что-то вроде волшебного экрана.

Как это бывало и наяву и во сне, – странное ожидание, предчувствие. Все вроде совершенно обычное и знакомое и в то же время чужое и загадочное. Что-то вроде медитации. Сидя у себя в «мансарде», скрестив ноги по-турецки, с тонкой дудочкой-игрушкой, наподобие свирели. Никакого психоанализа. Просто наигрывать нечто мелодическое – собственные фантазии. Звуки с журчанием расплескиваются в тишине, разливаясь закрученными, словно серпантин, струйками. Я прислушиваюсь к ним, стараясь уловить тот особый миг, когда они как бы начнут резонировать, отзываться в пространстве обертонами, эхом, пока на их фоне не возникнет самостоятельное звучание, все больше и больше напоминающее человеческий голос, вторящий моей игре. Тогда быстро отнять дудочку от губ, и уловить продолжение мелодии, напеваемой за стеной Натальей.

Что делать дальше, я хорошо знал. У себя за перегородкой, бесшумно, в полной темноте взобраться на свою высокую койку и, отодвинув со шкафа кое-какие вещи и книги, освободить маленькое секретное окошко в стене.

Это и будет то самое «все-все-знание», когда позволит мне совершенно слиться с Натальей. Я кладу палец на рычажок, раздвигаю внутренние железные шторки. Волшебное окошко тут же озаряется теплым розовым светом, который нагревает мое лицо, заставляет его гореть, словно от огня. Я льну лицом к этому окошку. Мне отлично знакомо это ощущение. Но каждый раз это что-то неизведанное, по-новому захватывающее.

Окошко сказочного пряничного домика, маленькое кукольное жилище, проникнуть в него невозможно из-за моих огромных размеров. С тем большим интересом хочется рассмотреть его миниатюрное, но такое настоящее устройство и убранство.

На подоконнике в маленьких горшочках живые цветы. Около окна круглый стол, покрытый скатертью. На трюмо с настоящим зеркалом микроскопические, но такие же настоящие расчески, ножницы, заколки. На стене коврик с искусно вытканным средневековым пейзажем: ветхой водяной мельницей с каменной башенкой над маленьким искусственным водопадом, вертящим высокое деревянное колесо, речушкой, спадающей с лесистой горы, дорогу… И, как будто сошедшая с этой вытканной дороги, в настоящей постели с периной, одеялом и подушками спит хозяйка этой маленькой комнаты.

Я мысленно, совсем по-детски примеривался, как бы и я мог устроиться там внутри, как бы жил там, если бы смог и был туда допущен – в это маленькое и идеально уютное жилище – не в качестве гостя, а как полноправный обитатель…

Что же это было за волшебное окошко, специально устроенное отверстие, чтобы вести тайное наблюдение за тем, что происходит в соседней комнате?.. В любом замке или дворце, где королевская свита щеголяет в напудренных париках и пышных нарядах, где-нибудь укромном темном уголке, среди картин или книг, обязательно предусмотрено такое окошко – чрезвычайно удобное, чтобы подслушивать-подсматривать. Во многих сказках описываются подобные удивительные экраны. Эдакие волшебные театры. Все они – небольшого размера, тщательно спрятанные в самых неожиданных местах. Но что самое главное – за ними открывается мир, в который почти невозможно проникнуть и о котором можно только мечтать.

В тот краткий период, когда Наталья еще не заселилась в пустую комнату, я обратил внимание на небольшую вентиляционную решетку под самым потолком. Затем, когда сделался хозяином собственного угла, я вдруг сообразил, что точно такая же решетка имеется и с моей стороны. То есть это был вентиляционный канал со смежными выходами в обе комнаты. Прочее уже не сложно. Сняв решетку, я вытащил схлопывающиеся железные шторки, расковырял отверткой тонкую переборку, за которой открылся вид – прямо в комнату Натальи. Вот и все.

Теперь в любое время, соблюдая известную осторожность, я мог наблюдать за Натальей. Среди бела дня, поздно ночью, на рассвете. Забравшись к себе наверх, я поворачивался к стене. Четырехугольное отверстие удобно располагалось как раз передо мной. Стоило потянуть пальцем рычажок, шторки раскрывались. Из отверстия тут же лился чудесный свет. «Волшебный театр» начинал представление. Должен признать, что именно из-за него, из-за этого окошка, я так напрягся, когда Наталья, ради тяжело больной мамы, предлагала поменяться комнатами…

Значит, я вернулся домой для того, чтобы снова стать зрителем? Нет, не то… Как во сне: все знакомое и – не то.

Нет, я не стал заходить в нашу комнату. То есть теперь мою комнату. Мамины вещи еще лежали там, словно дожидаясь ее возвращения. Как будто верность вещей была покрепче моей. Мне было тяжело их видеть, не то что прикасаться к ним. Что-то вроде священного ужаса при одной этой мысли. Пусть это совершенная глупость – насчет того, что они еще «теплые», живые, хранят ее боль и муки, но теперь я очень хорошо понимал, по какой причине древние люди предпочитали закапывать дорогих покойников вместе с принадлежавшими им вещами. Кстати, накануне Кира, по-свойски, по-родственному, предлагала свою помощь – чтобы разобраться с вещами. «Не век же теперь так жить!..» Но я категорически запретил даже притрагиваться к чему-либо. Единственное, что они сделали, это, естественно, подобрали одежду, необходимую для похорон.

Я шагнул к двери Натальи. Уходя из дома, она запирала комнату. Собственно, у нас в квартире все запирались. Мало приятного, когда старуха копается в вещах, в белье. Но я давным-давно заимел ключи от всех замков. О чем, понятно, никто не догадывался. В общем, сознавая полную безнаказанность, я без колебаний вторгся внутрь.

Вошел, и тут же заперся изнутри.

И снова, как будто оказался в другом пространстве, другом измерении. Все здесь было залито светом ее медово-золотых глаз. Все в точности соответствовало тому, как это однажды приснилось…

Бледные сиреневые обои. Пол застелен плотным ковром, цвета недозрелой малины, с очень мелким и странным голубым узором. Я настолько хорошо знал ее комнату, что мог бы передвигаться с закрытыми глазами. Небольшая кровать, на которой, однако, как раз могли уместиться двое. Простыня, одеяло, подушка, – сверху наброшен мягкий черно-красный плед. На одной стене небольшой коврик со средневековым сельским пейзажем. На другой та самая дилетантская картина Макса с рекой и набережной. Небольшой черный шкаф с зеркалом. На шкафу пара чемоданов с тканями. В шкафу на «плечиках» осенний синий плащ и в целлофановом мешке с шариками лаванды рыжая лисья шубка, очень пушистая, такая же шапка, кажется, доставшиеся ей еще от матери. Два или три платья, блузки, кофточки, несколько коробок с обувью. Все в идеальной чистоте и порядке. Я боялся сюда соваться, иначе мне потом никогда не удалось бы уложить все как следует.

Небольшой стол у самого окна, покрытый фантастически белой скатертью и синей вазой для фруктов. Пара стульев. То есть для двух человек. Для нее и для меня? Почему нет?.. На подоконнике маленький электрический самовар, цветочные горшки. Сразу около двери небольшой прабабушкин комод, почти черный, потертый, с постельным бельем, колготками, гигиеническими прокладками и нижним бельем. Все в очень малом количестве. Полки практически полупустые. Я отлично знал, какие они на ощупь, ее самые интимные вещи. Прикасаться к вещам, касавшихся ее тела, было то же самое, что касаться самой Натальи. Только безнадежно тупой и бесчувственный человек будет отрицать, что, прикасаясь к бюстгальтеру, трусикам, чулкам такой женщины, как Наталья, чувствовать нечто – род извращения. Слава богу, такой человек не трогает ее вещей… Между бельем ни денег, ни интимных записок, ни талисманов. Несколько мотков шерсти. Она умело и красиво вязала, хотя и редко. Один ящик заполнен разными сластями – шоколадом, пастилой, вафлями, мармеладом, а также растворимым кофе и чаем.

На комоде магнитола и небольшой телевизор. Между комодом и платяным шкафом уместился небольшой книжный шкаф, тоже черный, с откидывающимися вверх застекленными створками. В общем, все небольшое. Книг было немного, и притом самые обыкновенные. Янтарно-смуглый Пушкин, суконно-выцветший Достоевский да голубенький Чехов. Нельзя сказать, чтобы очень зачитанные. Мама моя вообще удивлялась, как сейчас, при нашей жизни можно читать, – такое утомительное и скучное занятие. Не знаю, может быть, когда-нибудь раньше, еще до переезда к нам, Наталья много читала. Книги присутствовали, но главным образом в качестве реквизита. На отдельной полке – медицинская литература. Все то, что осталось у нее еще с тех времен, когда, хватаясь за любые сообщения, она жадно выискивала все о лекарственных средствах – пыталась вылечить сынишку, а потом как-то помочь моей маме. Хотя бы ухаживать квалифицировано. Она так долго в этом варилась, что, наверное, могла бы работать если не врачом, то медсестрой. Нижняя полка с женскими журналами, выкройками и какими-то служебными, принесенными с работы брошюрами и переложенными потрепанными листками с машинописными таблицами. Несколько потрепанных технических справочников – из ведомственной библиотеки. У нее не было никакого специального образования. Сразу после школы она вышла замуж за Макса, и потом уже не стала продолжать учебу. Работала в каком-то редкоземельном научном учреждении. Я подозревал, что зарплата у нее еще более чем «редкоземельная», но этого как-то не бросалось в глаза. Денежная сторона ее существования была, пожалуй, единственной областью, о которой я не вообще ничего не знал.

Еще небольшое трюмо. Но не черное, а почти белое, кремовое. Перед ним такой же кремовый пуфик. Здесь порядка не было никакого, все в постоянном хаосе. В ящиках картонная коробка с несколькими письмами от родителей, от Макса, от бывших подруг. Почерк у Макса был такой отвратительный, что у меня хватило терпения прочитать всего несколько фрагментов, несмотря на то, что они были весьма любопытными. Все они касались внутрипсихических путешествий и сновидческих впечатлений. Четыре альбома с фотографиями. В особом небольшом альбоме фотографии умершего мальчика. Довольно много кремов, помады, духов, прочей косметики. Логика, периодичность и технология использования косметических средств оставались для меня непостижимыми. Кажется, это было делом случайного вдохновения самой Натальи. Еще костяная шкатулка с бижутерией, несколькими золотыми вещичками. Ни то, ни другое она, кажется, ни разу не надевала. Не носила своих изящных серебряных сережек с крошечными капельками жемчуга. Понятия не имею почему. Я был бы рад ей посоветовать их носить, но предполагалось, что мне ничего неизвестно об их существовании. Как и обо всем прочем. На указательном пальце правой руки тонкое зеленое кольцо из нефрита. Был ли в этом какой-то особый смысл, тоже не имею понятия. Кажется, я где-то встречал мнение о том, что по поверью камень нефрит каким-то образом должен способствовать зачатию… Но в данном случае, ни о каком зачатии, кажется, речи не было.

В углу у окна полочка с небольшой иконой в серебряном окладе, совсем невзрачной, темного цвета, как будто слегка обожженной. Была здесь и небольшая библия, но я не замечал, чтобы Наталья часто ее раскрывала. По крайней мере, не чаще других книг. Эпизодически, положит на стол, перелистнет страницы, несколько сосредоточенных минут, – вот и все чтение.

Верила ли в Бога? Скорее, как многие женщины, была слегка суеверна. Но светло, прозрачно. Гороскопы да гадания – и то так, для время препровождения. Однажды я спросил: «Ты, случайно, не веришь ли в Бога?» Улыбнулась, пожала плечами, ответила серьезно и почти грустно: «Ах, если бы! Вера, наверное, похожа на любовь. Как состояние влюбленности. И ко всему вокруг начинаешь относиться соответственно. Все так светло, всех любишь, все любишь, все понимаешь и всему сочувствуешь. Блаженное состояние. А я…» Она приумолкла, а я про себя подумал: если уж не она как раз такая и есть, именно в том «состоянии», то кто же? «Я выросла, меня воспитывали еще в те времена, – продолжала она таким тоном, словно родилась в позапрошлом веке, – когда все как-то обходились без этого. Не знаю, может, это и хорошо. По крайней мере, нас не мучили тем, что заставляли учить молитвы, ходить в церковь, до такой степени, когда это может опротиветь. Поэтому в душе осталось свободное местечко – для веры…»

Я понял это так – значит, сейчас все-таки нет особой веры. Бог, скорее, больше приходился «к слову». Однажды, пытаясь утешить страдающую маму, она сказала, что нужно надеяться, что Он поможет. Просто сказала то единственное, что в такой безвыходной ситуации приходит в голову. Мама поморщилась, разозлилась. Если Всевышний не протягивает руки в тот момент, когда больше всего в этом нуждаешься, чего стоит вся Его благодать? Пусть это наивно, корыстно, но это совершенно по-человечески. Какое уж тут состояние влюбленности! Разве любящий отец не помогает и неразумным, дурным детям, которые от него отвернулись? Конечно, помогает. Без всяких просьб и условий. Он испытывает сильных и спасает слабых. «Какой может быть Бог, Наташенька, если он послал мне такие мучения! За что?..» Я понимал, что только из деликатности и любви к Наталье, мама не договаривала – об испытаниях посланной самой Наталье, об умершем ребеночке. Размышления о Боге, допустившем страдания безвинного дитя, самые темные. Сразу возникает образ Иисуса на кресте, преданным Отцом на муки. И законный вопрос: способен ли любить людей Тот, кто предал своего возлюбленного Сына? Хотя бы и для спасения всего человечества. И то объяснение, что Он любил Сына больше Себя Самого, а, следовательно, пожертвовал самым дорогим, – такое объяснение кажется ужасно формальным. Вообще, в этом ритуальном человеческом жертвоприношении что-то первобытно дикое и языческое… А взять удавившегося в петле Иуду. Иуда тоже человек. Причем человек, который был просвещен и приобщен – кем? – самим Христом-Богом! – которому в числе первых и избранных были сообщены заповеди… Все так запутанно и мрачно. Верующему человеку, наверное, лучше вообще об этом не размышлять. И в религии, насколько я понимал, чем меньше задаешь вопросов, тем крепче вера.

В общем, если я что и слышал от мамы, вообще от взрослых о Боге, то по большей части лишь, так сказать, в качестве привычной «языковой фигуры», унаследованной от предков, сорных восклицаний-междометий «Господи!», «Боже мой!» и так далее.

С детства казалось, что верующий человек, да еще рассказывающий о своих общениях с Богом, – в лучшем случае придурковатый. Вроде тихопомешанного, душевнобольного. Потерявший разум, он обречен жить среди устрашающих миражей – как в могильных потемках. Это и было первое детское впечатление от самой церкви, храма. Снаружи красота неописуемая, а внутри что-то невыносимо кладбищенское, беспросветное. Как детский безотчетный страх перед темнотой. Оттого и казалось таким страшным, если близкий человек, тем более мама, обнаружит признаки подобного помешательства.

Помнится, я пришел в ужас, когда на мой вопрос, почему она носит обручальное кольцо на левой руке (я еще не знал, что так у нас носят разведенные), мама пошутила: «Потому что я католичка». Ни какой католичкой она, конечно, сроду не была. Вообще не была крещена. Само слово испугало. Как будто моя мама не мама, а какой-нибудь зомби. Позднее я объяснял себе это более логически. Стоит лишь чуть-чуть поверить в Бога, – и можно поверить во что угодно, объяснить все что угодно. В конце концов заблудиться, пропасть в собственных фантазиях.

Но не все воспринималось так мрачно. Однажды мы, школьники, затеяли атеистический диспут, пристали к какой-то старушке божьему одуванчику, прохлаждавшейся на лавочке около церкви. Почему-то непременно захотелось просветить ее темноту, объяснить научно доказанное отсутствие Бога. С какой-то злокозненностью. Приводили самый простой и едкий аргумент: в космос-де летают и там отлично видно, что нигде никакого Бога-то и нету. Но старушка лишь хитро усмехалась, отвечала не менее едко, хотя и бессмысленно: поди, вы эти космосы по телевизору видели? Выдумки-де все, ребятушки, не верьте, никто никуда сроду не летал, сплошной телевизионный обман!.. В другой раз, лет в пять-шесть девочка Ванда поманила меня в сторонку. «Хочешь, покажу, как креститься?» Не подозревая подвоха, я кивнул. «Сиська – сиська – лоб – пиписька!» Тут же «перекрестила» она меня, ткнув при этом прямо между ног, отчего я глупо дернулся. И пустилась наутек…