Сергей Лекторович
Сначала будет страшно. 7 жизней, которые мне пришлось прожить, чтобы стать настоящим предпринимателем

Специальное лицо

– Сережа, а почему у тебя лицо такое странное?

– Я с улицы, мам.

– И?

– Это специальное лицо для улицы. Сейчас перестроюсь.

Однажды, уже в средней школе, нашего друга избили гопники на мотоциклах, из частного сектора.

Надо было что-то делать.

– Я их знаю – шпана с полтинника. Там их человек пятьдесят на пятаке тусит. Отморозки те еще, – сказал кто-то из наших.

Но оставлять это было нельзя.

Избить нашего пацана на нашей же территории – круче, чем выиграть в драке. А для нас означает капитуляцию и потерю самоуважения.

Мы решили, что точно должны отомстить.

Купили бутылку портвейна, выпили ее для храбрости и впятером поехали к сельским на автобусе. Наломали палок от местных заборов и лавочек. Одного отправили на разведку. Вернувшись, он сказал: там человек тридцать. Точно не справимся.

И тут неожиданно из-из угла прямо на нас выехал мотоциклист из числа неприятелей.

То ли от страха, то ли от безысходности я бросился на него, сбил с мотоцикла, и мы все толпой с бешеными криками рванули в переулок, изо всех сил размахивая палками.

«Убью! Порву! Твари! За Родину!» – орали мы во все горло, видимо, насмотревшись фильмов про Красную армию, и эти крики слились в звериный рев.

Вдруг произошло то, чего мы не ожидали.

Толпа замерла, через мгновение зашевелилась, и «блатная» молодежь бросилась бежать.

Мы били их, не встречая сопротивления. Только к нашему крику присоединились и их – от боли.

Из домов начали выходить родители, взрослые и кричать: «Что здесь происходит?» Я объяснил, что мы восстанавливаем справедливость, так как они избили нашего друга. Кто-то из взрослых сказал: «Бросайте палки, парни, никто вас бить не будет». Мы были неопытные и взрослым поверили, разоружились. А те просто взяли и ушли.

Нас тут же окружили. Ситуация на грани. И вдруг, удивляясь самому себе, я зарычал:

– Кто старший? Бригадный кто есть?

Откуда взялись слова в тот момент? Не знаю. Видимо, сработал какой-то инстинкт. На бригады тогда делился весь город, это были бандитские группы, вербовка в которые начиналась с малолетства. Иметь там завязки считалось по-настоящему пафосно – и почти у всех дворовых пацанов в бригадах были либо родственники, либо знакомые. Но я, домашний в общем-то мальчишка, сын врача и милиционера, ни с одним из них не был знаком.

Из толпы ко мне вышел какой-то шпендель: «Ну, я».

Мы отошли за угол. Поговорили. Обсудили все по «понятиям» – получалось, что в той ситуации его ребята оказались неправы, били по беспределу, без причины. И он это подтвердил.

Мы пожали друг другу руки и назад вернулись уже товарищами.

А потом до позднего вечера сидели в переулке на бревнах, обсуждая городские подростковые истории под гитару и самогон.

Ситуация на улице стала понятна. Но и в физматшколе, куда меня перевели родители, – одной из лучших в городе – правила оказались теми же.

Мои родители хотели как лучше. Они считали, что хорошая школа – подходящая среда для пятиклассника, читающего учебники по радиоэлектронике. Поэтому я сдал экзамены и поступил в нее.

Не думайте, что травят только слабаков. Они мало кому интересны, разве что чуть менее слабым. Потенциальных конкурентов, претендующих на лидерство, травят гораздо чаще – больше драйва и интриги. В том 6 «А», где я оказался, были сильные ребята одного социального круга, они пробовали меня, чужака, на зуб. Я ходил в школу как на войну. Чтобы отстоять свое место, мне понадобилось года полтора.

Опыт травли – это всегда история про потери и приобретения. Я заработал авторитет, но потерял внутренний суверенитет. В какой-то момент мой защитный панцирь начал работать автономно. Он стал управлять мной, а не я им.

Мои вчерашние враги говорили: «Серега теперь наш друг, он этого добился». Но было уже поздно – меня понесло. Ботаник во мне умер, и его место занял кто-то другой. Наверное, тогда я и принял решение, что больше никогда не хочу оказаться в слабой позиции. Тренировал идеально прямую осанку и учился не отводить взгляда. Не могу сказать, что этот выбор был однозначно правильным. Но тогда я его сделал.

Тольятти

Лаборатория «Однажды» изучает город, который существует и не существует одновременно.

«Таксовал я прошлую зиму в Сочи. Хороший город, но капец какой тормозной. Люди по пешеходным переходам идут вальяжно, как в замедленном кино. Везу как-то раз парня, он сидит, молчит. А впереди – опять какой-то мудак замер на зебре.

Я не выдержал, ору: «Ну, чего ты встал, иди уже!!! Да что ж за люди здесь такие живут, а?!»

И вдруг парень с заднего сиденья тоже взрывается:

– Да они тут все небитые!

Я оборачиваюсь:

– Ты сам-то откуда?

– Из Тольятти.

– Я так и подумал».

(Виталий Чернов, таксист, бывший водитель Сергея Лекторовича)

К середине 1968 года Волжский автозавод объявил всенародный конкурс – выбор имени для массового автомобиля. К выпуску готовилась будущая «Копейка» – фиатоподобная, наполовину итальянская, долгожданная. А названия «Жигули» (если мы говорим об автомобиле, а не горной гряде) еще не было – его как раз должны были изобрести. В «Советской России» и журнале «За рулем» были напечатаны конкурсные условия; пришло 185 000 писем – над брендом думала вся страна. «Жаворонок», «Друг», «Песня», «Фиалка», «Ленинавт», «Совиталь», «Десина» (детище советского и итальянского народов), «Гарибальди», «Валентина», «Лунник», «Комета» и даже «Чиполлино».

Пятерка финалистов оказалась такова – «Волжанка», «Дружба», «Мечта», «Жигули» и «Лада». Мечта, а не названия! Впереди блистала хорошая, чистая выдуманная жизнь. «Полдень двадцать первого века». А в жизни невыдуманной предстояло стоять в очереди за «Жигулями», страстно желать товара, ждать перемен. Автомобиль – казалось бы, воплощенная приватность, образ частного благополучия, личного мира. Свое, отдельное и отделяющее. Но советский народный автомобиль создавался как общественное достижение. Он был «намечтан» страной.

Философ Ролан Барт писал о такой же намоленной французской народной машине – ситроеновской «Богине»: «На мой взгляд, автомобиль в наши дни является весьма точным эквивалентом великих готических соборов: это грандиозное эпохальное творение, годами создаваемое вдохновенными и неизвестными художниками совокупно с тысячами строителей, и потребляемое (в воображении, пусть и не на практике) всем народом; в нем видят предмет сугубо магический».

С этой точки зрения Тольятти был единственным в России городом – готическим собором: завод и город строила вся страна, автомобиль был, безусловно, магическим предметом для любого советского человека. Он был частью символического капитала и каркаса национальной гордости и одновременно частью семейного достояния. Своего рода эмблемой государственности, но и эмблемой разрешенного индивидуализма.

Точно так же ощущал себя и город – один из самых важных в России. Он был, с одной стороны, коллективным, общественным, эталонно-утопическим, с другой – предоставлял жителям опыт участия в первом, еще советском теневом бизнесе и учил науке обладания. Это обстоятельство замалчивалось – в позднем СССР любили снимать экономические детективы, «Следствие ведут Знатоки» тому доказательство, но и в мыслях не было экранизировать, скажем, великолепную историю мастера цеха запчастей АвтоВАЗа Филатова, который создал группировку и вывозил запчасти с завода грузовиками. Сумма похищенного достигла невозможных для советского обывателя трех миллионов рублей. Гигантомания во всем, даже в сумме ущерба.

«Здесь душу греет Волга, водка и кореша»^[3], – русские рэперы посвятили этот комплимент Самаре. Видимо, до Тольятти они в свое время просто не добрались. Здесь нет достопримечательностей. Разве что памятники. Бронзовый Татищев на берегу Волги, подозрительно похожий на Медного всадника, и безымянная овчарка на Южном шоссе (по легенде собака несколько лет ждала возвращения хозяев, разбившихся на вишневой «девятке»).

С историческим наследием как-то не сложилось.

Впрочем, чем-то Тольятти неуловимо похож на Петербург. И не только европейской ноткой в названии. История этого города тоже развивалась не органично, а через насилие. Не согласно нуждам и чаяниям жителей, а по мановению административной воли. Сначала в городок Ставрополь-на-Волге, как он назывался раньше, определили жить крещеных калмыков. Но те уже через несколько лет снова разбрелись по степи: все-таки кочевники. Затем на их месте обжилась мордва и бывшие беглые крестьяне, но только город обрел себя, как его вдруг решили затопить, чтобы силами Самарлага построить очередную ГЭС. А город начали строить заново чуть выше по течению.

Еще лет через десять прямо во время экскурсии в Артеке умер видный итальянский коммунист Пальмиро Тольятти. И то ли из чувства вины, что не уберегли героя, то ли с намеком на будущее межгосударственное сотрудничество, верхушка СССР решила увековечить его звучную южную фамилию в названии угрюмого пролетарского городка. Образ итальянского коммуниста с тех пор проживает здесь на правах призрака, большинство тольяттинцев даже не знают, как этот человек выглядит.

Но когда советское правительство договорилось с итальянским о строительстве под ключ завода по производству «народного автомобиля» – у Тольятти конкурентов почти не оказалось. Где же еще собирать отечественные легковушки на базе «Фиата», как не в единственном городе СССР с итальянским названием. Объявили АвтоВАЗ всесоюзной ударной стройкой, и сюда потянулись молодые советские специалисты. Население города росло с реактивной скоростью. Неутомимые инженеры сидели над чертежами до утра. Плечистые механики работали в две смены: днем собирали машины, вечером возводили «город-сад» для новых жителей.

28 октября 1970 года в Москву уехал первый эшелон «Жигулей», и в этот момент, казалось, город наконец-то обрел себя. Воплотил в жизнь собственную утопию. Напрочь избавился от комплекса провинциальности – ведь международные контракты на поставку автомобилей местные боссы заключали напрямую с главами государств, иногда даже без оглядки на Москву. Да и в самом СССР статус тольяттинца вырос до небес: в стране тотального дефицита автомобили и запчасти к ним – это прежде всего связи. У того, у кого они есть, все схвачено. Бармен из заводского пансионата теперь был влиятельней секретарши союзного министерства. Про Тольятти стали говорить, как про государство в государстве.

Так оно и было, пока все не пошло наперекосяк.

В 1990-е годы все начало рушиться стремительно и для города такого типа особенно болезненно. Из индустриального утопического автограда Тольятти стал превращаться в постиндустриальный Детройт. Линейка АвтоВАЗа все еще пользовалась спросом, но с каждым годом местные автомобили стремительно теряли репутацию, превращались из мечты в разряд «автомобиль для пенсионеров, дачников и неудачников». Главными конвейерами страны, рассчитанными на новую элиту, стали трассы, по которым гнали японские иномарки из Находки и немецкие из Калининграда.

А в Тольятти на первое место вышли те особенности города, которые раньше не обсуждались и не проговаривались – он был построен не для людей.

Это рождало особый городской контекст. Сейчас Тольятти – «постиндустриальное пространство», возникшее действительно на «пустом месте» и поэтому создающее собственную мифологию с нуля.

(Анекдот в тему)

«Решили на АвтоВАЗе навести порядок. Уволили всех местных рабочих, набрали москвичей. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

Уволили всех русских, снесли завод полностью, заказали новую линию «БМВ», набрали немцев. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

Уволили всех немцев, снесли завод полностью, заказали новую линию «Тойоте», набрали японцев. Запустили конвейер – «Лада Калина» получается.

На холме возле города сидят двое бывших местных рабочих завода, курят. Один другому:

– Руки из задницы, руки из задницы… Я же им говорил – место проклятое!»

Когда СССР не стало, к стандартному провинциальному набору 90-х в виде бедности и чувства покинутости в Тольятти прилагался бонус – криминальные войны за генерирующий долги автогигант. В городе с населением в 700 тысяч человек действовало с десяток ОПГ. Карьерная лестница в этих сообществах начиналась с районов – кварталов, со «своих» и «чужих». Редкий тольяттинский подросток той поры избегал участия в войне, проходя по чужому кварталу. И пока новая страна не успела ничего предложить взамен, молодежь искала себя в этом противостоянии.

Перед молодыми людьми лежал город бедных, бесконечно влюбленный в богатство. В Тольятти осталась без применения огромная человеческая энергия – с одной стороны. С другой стороны, город с советского времени нес в себе особое отношение к благополучию, к внешнему статусу, а навыки получения этого статуса у наиболее активных его жителей уже были записаны на подкорку.

Несколько слов о правильном положении нижней челюсти

Подростковое самоопределение – это страсть, которой противостоять невозможно. Пока ты не ответишь себе на вопрос, кто ты такой – ты не сможешь перейти ни к одному из других жизненно важных вопросов: куда мне идти, чего я хочу, как этого добиться?

Чтобы я не попал в плохую компанию, мама рано купила мне компьютер – моднейший по тем временам ZX Spectrum. Меня очень увлекала информатика. Помню, в третьем классе я сам запрограммировал «змейку». Наверное, если бы я родился на 10 лет позже и не в Тольятти, а в каком-нибудь более нежном городе, то стал бы типичным гиком и нашел бы себе работу в какой-нибудь айтишной «компании мечты». Но установка «хочу все знать» к 7-му классу себя исчерпала, хотя я и продолжал учиться на пятерки. Олимпиады по математике существовали в параллельном мире, я не воспринимал их как нечто нужное здесь и сейчас.

В те времена главным признаком самоидентификации для подростков была музыка. По ответу на вопрос «Что слушаешь?» мы определяли своих и чужих, как по цвету знамен. Мне иногда жаль сегодняшних пацанов, потому что теперь эта часть подростковой культуры полностью утрачена. Сегодня музыка – это просто музыка, продукт потребления, такой же, как еда, одежда, компьютерные игры. Интернет с его доступностью всего и вся принес в нашу жизнь инфляцию ценностей и смыслов. Музыка для молодых перестала быть экзистенциальным лифтом, главным источником смысла жизни.

Я пошел в первый класс через две недели после смерти Виктора Цоя. Когда я говорю про него, даже сейчас чувствую восторженный холодок. Мама часто оставляла меня одного дома и просила помыть полы. Я это ужасно не любил, но делал. Врубал для настроения магнитолу. Обычно в эфире сменяли друг друга Салтыкова и Овсиенко, а тут я вдруг услышал этот голос. Нет, я не могу сказать, что он меня пронзил или что испытал настоящий шок. Мои впечатления вообще нельзя выразить с помощью подобной терминологии. Просто я вдруг почувствовал, что… это я. Не какой-то посторонний человек, а я сам, лично. Просто раньше этот «я» во мне почему-то спал, а теперь проснулся и заявил о себе.

 
«Ты должен быть сильным, ты должен уметь сказать:
«Руки прочь, прочь от меня!»
Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?
Что будут стоить тысячи слов,
когда важна будет крепость руки?
И вот ты стоишь на берегу и думаешь:
Плыть или не плыть».
 
 
«Мы хотим видеть дальше,
чем окна дома напротив.
Мы хотим жить,
мы живучи, как кошки.
И вот мы пришли заявить о своих правах, да!
Слышишь шелест плащей? Это мы».
 

Мама долго не могла понять, почему я хожу с выдвинутой вперед челюстью. Фирменное цоевское «МЫЫЫ!» заряжало меня, формировало волю и разум. Все его песни, конечно, про нас – пацанов из панельных многоэтажек, в которых выросла вся страна. Недавно мы с друзьями задались вопросом – что еще держит постсоветское пространство? Почему мы не перестали понимать друг друга с казахами, армянами, белорусами и даже украинцами? Русский язык, русский мат, водка, память о войне – перечисляли долго, но в какой-то момент кто-то сказал: «Цой», а другой добавил: «Жив». Он – действительно часть нашего общего культурного кода. Цой зацепил всех – и мажоров из элитных лицеев, и ребят с окраин. Потому что если ты пришел в этот мир, чтобы чего-то добиться, то жизнь постоянно будет ставить тебя в положение «последнего героя», который снова и снова стоит на берегу и думает, «плыть или не плыть».

Рокер

Мне было лет 12, когда мы с родителями поехали в Северную столицу России. Питер произвел на меня неизгладимое впечатление. Подъезды и дворы, каналы и площади, люди, молодежь – все будто бы дышало свободой и творчеством. То, что я слышал в песнях Цоя, то, что смотрел в фильмах и книгах о нем, – вдруг ожило и стало явью.

В один из дней я пошел к нему на могилу. Ни телефона, ни денег, ни карты города у меня не было, и я прошел в своих поисках километров двадцать, вдыхая запах города, а потом на перекладных возвращался домой.

Я ходил по музыкальным рынкам – это было невиданное царство. На свои скромные сбережения покупал кассеты с музыкой, которую в Тольятти было не достать. В наушниках играли «Мумий-Тролль», «Кино», «Metallica», «Limp Bizkit»…

Знаете, как говорят про некоторые события, которые нельзя «развидеть»? Теперь я на личном опыте узнал, что может быть по-другому. Что жизнь не ограничивается серыми или серо-голубыми девятиэтажками в квадратных кварталах, стиль одежды – спортивными штанами с борсеткой, а прическа – стрижкой под «бокс».

То тут, то там тусовалась молодежь в кожаных куртках, с длинными волосами. На площадях играли уличные рок-группы. Эта непередаваемая атмосфера свободы и романтики произвела на меня мощнейшее впечатление.

Питер я привез с собой в Тольятти в виде джинсовой куртки с яркими нашивками и топорщащимися вихрами на голове, которые решил больше не стричь.

Я стал все глубже погружаться в рокерскую субкультуру, постепенно отрастил длинные волосы, купил толстовки с символикой группы «Metallica», начал учиться играть на гитаре. Я ощутил не просто новое дыхание, а свежий ветер! Музыка, новые друзья, тусовки, сейшены, концерты, алкоголь. Школа, учеба, оценки – все начало уходить на второй план.

Это был протест против серой действительности, против правильной жизни родителей, против «правильных пацанов» со своими понятиями. На другой чаше весов оказались гопники, мажоры и обыватели. Теперь мне было что им противопоставить.

Мне казалось, что для человека с зарождающимся интеллектом серьезных альтернатив в Тольятти не было. Если в Москве и Петербурге в это время цвели рейвы с новой электронной музыкой и наркотиками, то здесь – только наркотики.

Моя внутренняя перестройка началась с плохо отрефлексированного эпатажа. Я стал дружить со старшеклассниками. Мне льстило, что они приняли меня, как равного: ведь в этом возрасте даже разница в один год – пропасть между смертными и богами.

Помню, как-то у нас возникла идея не просто слушать музыку, а создавать ее. Я стал лидером группы. На мне были тексты и вокал. Паша – старшеклассник, сын начальника налоговой полиции города, играл на соло-гитаре. Мы нашли барабанщика, а мой друг Денис стал бас-гитаристом. Не один вечер мы провели в поисках названия группы и в конце концов придумали – ПСИХОГЕН.

Почему «Психоген»? Потому что тексты, которые я писал в тот момент, в полной мере отражали то, что происходило в моей голове. А в ней бушевала внутренняя революция. Я быстро превратился из гадкого утенка в заводилу. Тусоваться со старшеклассниками, ходить на рок-концерты, пить алкоголь, вырваться из-под родительского контроля и выделиться на фоне всех своих сверстников – вот чего мне тогда хотелось.

Ирокез

Как-то раз к нам в школу из Москвы приехали выпускники нашего элитного лицея – студенты престижных вузов МИФИ, ВШЭ, МГУ. Один из них был с ярко-зеленым ирокезом. Это произвело на меня впечатление! Раньше я видел такое только в клипах легендарных «Rammstein», а здесь – живой человек, родившийся в том же городе, что и я.

Около недели во мне созревала решимость и, наконец, пересилив страх перед родителями и обществом, в один из понедельников… я пришел в школу с ирокезом. Буквально через 5 минут весь этаж заполнился учениками. Все просто офигели.

– Серега, ни хрена себе! Круто! Вот это да!

– Вот это урод!

– Сережа, ты что с собой сделал?!

Уроки были сорваны. В рекреакции появилась фигура нашей директрисы:

– Ты что себе позволяешь, Лекторович?! Немедленно домой и, пока не сострижешь, в школе не появляйся!

– Не имеете права, это мое дело, какую прическу носить!

Она быстро разогнала всех по занятиям, а меня отправила домой. Я хорошо учился, и она вообще-то неплохо ко мне относилась. Но это было за гранью ее понимания.

Ирокез я не состриг. Дома притворился больным, якобы у меня начался отит, и две недели провел на больничном, пока волосы вокруг ирокеза хоть немного не отросли. После я просто разгладил его и пошел учиться, а, выходя из школы, еще пару недель ставил его обратно, чувствуя себя неимоверно крутым.

Именно тогда произошел случай, который во многом определил мою личность на многие годы вперед и впервые познакомил с милицией. Ирокез сыграл ключевую роль.

Моя первая подружка, Полина, жила в другой части города. Самый короткий путь до нужной автобусной остановки – через 19-й квартал. А я из 16-го. Как-то раз, проходя мимо, я наткнулся на дворовых пацанов:

– Ты чего здесь шляешься, нефор?

– Еще раз увидим, тебе п…ц, понял?

– Понял, – ответил я, стараясь изо всех сил скрыть внутреннюю дрожь.

Дома я пытался понять, как мне в этой ситуации быть. С матерью советоваться бесполезно: «Сережа, не ходи там, не вмешивайся, не нарывайся», – что еще могла сказать мне женщина, которая жутко переживала за сына? А с отцом у меня в то время не было контакта. Я отдалялся от него и стремился к независимости.

Поддерживал меня только Виктор Цой, точнее его песни. В ушах звенело: «Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть». Сильным быть очень хотелось, но откуда взять силу?

Мой взгляд невольно остановился на короткой перекладине, подвешенной к турнику. «Ладно, твари, держитесь», – подумал я.

Дождался, пока мама придет с работы. Выпросил у нее ненужный дерматин, иголку и нитки. И весь вечер, закрывшись в своей комнате, шил футляр для своего нового оружия.

Спустя день я надел спортивный костюм, застегнул под ним офицерский ремень с самодельным футляром, засунул обрезок турника внутрь, чтобы не было видно, и пошел.

Дворовые, как обычно, тусовались около дома, распивая пиво и щелкая семечки. Увидев меня, кто-то из них тут же закричал:

– Эй, черт, мы же тебе сказали тут не ходить! Ты че, не понял?

– Не понял.

С их стороны поднялись несколько человек старше меня.

– Пошли поговорим. – И они жестом указали на подъезд.

– Пошли.

Ну и как только мы зашли и дверь закрылась, я выхватил трубу и заорал: «Ща всем головы раскрою, уроды!»

Они отпрянули.

– Ты че псих?

– Псих.

В глазах самого старшего я увидел что-то напоминающее уважение.

– Дай пощупать железку.

Мгновенно оценив ситуацию и нутром почувствовав, что психологически я победил – отдал.

Он покрутил ее в руках.

– Это же стальной обрез?! Ну, ты – беспредельщик, в натуре. Ходи, где хочешь, Серый. Наш пацан!

В этом подростковом мире, как оказалось, уже не важно – неформал ты или гопник, рэпер или ботаник, – внутренняя сила ценилась везде и только так, иногда безбашенно рискуя, можно было заслужить или завоевать уважение.

Потом, приехав к подруге и друзьям в центральный район, я рассказал им эту историю, и мы дружно напились, отмечая мою внутреннюю победу, такую важную для подростка в том возрасте.

По пути домой меня, пьяного, с этой палкой принял патруль. Помню, позвонили отцу: «Тут ваш сын с обрезом металлической трубы по городу ходит». Так я попал в милицию в первый раз.

Как уберечь от этого ненужного риска наших детей?

Как нам удалось пройти буквально по краю?

Ответов на эти вопросы у меня нет до сих пор.

Воспитывая сейчас двух дочек, я вижу, что с каждым годом вопросов у меня становится больше, чем ответов.

Родительство – искусство более сложное, чем управление бизнесом. Хотя бы потому, что сотрудника ты можешь уволить, а своего ребенка – никогда.

Как научить его найти свое счастье и прожить интересную жизнь в гармонии с собой?

Как защитить от бед и при этом вырастить самостоятельную, целостную личность? Где баланс между воспитанием, границами и свободой?

Чтобы вы понимали, в то время быть неформалом в провинциальном городе означало большой риск – везде тебя могли подкараулить, избить, ограбить.

Посещение рок-концертов было двойным риском – на них ребята из соседних кварталов приходили огромными толпами и нападали на длинноволосых и странноватых посетителей этих сборищ. А если неформалов было слишком много, то вылавливали после концерта небольшими группами.

Я очень хорошо помнил свои ощущения беззащитности перед ними и адреналина, который сопровождал меня всегда.

Как-то за нами увязалась целая компания гопников, они сели в автобус, на котором мы ехали домой, и ждали, на какой остановке мы выйдем, чтобы устроить расправу.

Как и куда убежать? Кого позвать на помощь? Как оторваться от них? Ничего осмысленного в голову не приходило.

Взрослые боязливо вжимались в кресла и делали вид, что происходящее их не касается. Изредка какая-нибудь бабушка или женщина могла вступиться и пристыдить, но тут же обычно получала очень грубый ответ от дерзких подвыпивших подростков.

Водитель объявил мою остановку: «Магазин “Деликатесы”». Пора.

Я дождался, когда двери начнут закрываться, и рванул из автобуса, выпрыгнув практически на ходу. Реакция преследователей была мгновенной, и они, удерживая двери, высыпали за мной.

Я метнулся в сторону своего подъезда, но было не убежать. Расстояние настолько мизерное, что я даже не успел бы набрать цифры на домофоне.

И тут я увидел серебристую «БМВ», в салоне которой сидел типичный представитель тольяттинской братвы. Я сбавил темп и крикнул, двигаясь к машине, – так, чтобы толпа сзади слышала, а владелец машины нет: «Брат, тут за мной придурки какие-то гонятся!»

Толпа сзади спряталась за остановку. Запыхавшись от волнения, я подошел к водительскому окну и, стараясь выглядеть как можно более естественно, спросил – на этот раз так, чтобы мой собеседник слышал, а гопники за остановкой – нет:

– Извините, пожалуйста, время не подскажете?

– Что-о-о? – удивился он.

– Время не подскажете? А то у меня часов нет.

Он удивленно посмотрел на меня, потом на часы.

– Одиннадцать.

– Спасибо, – сказал я. Обернулся. Показал еще раз пальцем на остановку, якобы рассказывая ему о своих обидчиках. И медленно пошел к своему подъезду.

Ребята так и стояли около остановки, пока я не дошел до своего дома, а потом, видимо, поняв, что я их надурил, бросились за мной.

Пулей влетев на 9-й этаж, я дрожащими руками открыл и быстро захлопнул дверь, а потом еще долго слушал топот ног и матерные крики моих преследователей, которые упустили добычу.

Но добычей я больше быть не хотел.