Сергей Князьков
Допетровская Русь
Праздник наступления весны и торжества Солнца и Перуна, приходившийся на Великий пост, был перенесен на неделю, предшествующую посту, и напрасно церковь старалась внушить, что неделя мясопустная есть неделя подготовления к посту молитвой, и в воскресенье этой недели во всех храмах читалось то место Евангелия, где говорится о Страшном суде Христовом; народная память не поддавалась этому церковному внушению, и мясопустная неделя всегда была и осталась неделей особого веселья и разгула. Пасха соединилась с языческим торжеством весны, когда и посейчас поют «веснянки», особые весенние песни, играют свадьбы: «женить на Красную горку» – это значить повенчать молодых после Пасхи, когда все горки и пригорки становятся «красны», т. е. красивы, от одевающей их свежей травы и весенних цветов. Летний праздник Солнцу соединился с празднованием дня Иоанна Крестителя (24 июня). Праздник богу Велесу, «скотьему богу», отожествился с днем памяти великомученика Георгия (23 апреля), когда впервые после долгой зимы выгоняют в поле на свежую траву оголодавшую за зиму скотину. Все случаи домашней жизни русского народа – рождения, свадьбы, похороны – в своей обрядности полны остатками языческих религиозных обрядов.
«Праздновав и празднуя все помянутые языческие праздники и совершая при всех указанных случаях религиозные языческие обряды, – говорит проф. Е. Голубинский, – народ язычествовал и язычествует нисколько не сознательно: но языческое тем не менее остается языческим»… И чем далее заглянуть в прошлое народа, тем яснее, живее, жизненнее представится историку этот переживший язычество языческий быт и тем в меньшей степени он окажется слитым с христианством. «Был отдел верований языческих, который целиком должен был перейти в христианство и навсегда остаться в народе в своем подлинном виде. Это вера в богов черных. В богах черных язычество признавало начало зла, подобно тому, как христианство признает его в демонах. По общему признаку носителей зла, черные языческие боги были отожествлены с христианскими демонами, а потому и вполне остались в верованиях народных, как будто бы даже признаваемые учением христианским»… В приведенной выше беседе Яна Вышатича с белозерскими волхвами это отожествление сказалось особенно ярко. «Удерживая языческие понятия и представления, простой народ и до настоящего времени верит, что физические бедствия являются действиями нечистой силы, прежних богов черных, и сообразно с этой верой борется с болезнями и бедствиями старыми языческими средствами – заклинаниями, заговорами, совершением языческих обрядов; стоит вспомнить одно опахивание селений во время моровых поветрий». Вместе с самими черными богами осталась и дожила до наших дней вера в их орудия – колдунов, ведьм, оборотней, вампиров и упырей. В домашней жизни старый покровитель рода-семьи, домовик, дух предка основателя семьи, дожил до нашей поры под именем домового, хотя подчас и проказливого, но в общем расположенного к живущим в доме духа. Так прочны и долговечны оказались старые верования в нашей жизни домашней и общественной, сохранившись в ней, как пережитки седой языческой старины.
Замедленное распространение христианства и слабое в первое время вкоренение начал его в жизни русского народа во многом объясняются и состоянием христианского вероучения в тех формах и толкованиях, в каких Русь приняла его от греков, и довольно низкой степенью развития русских людей той отдаленной эпохи.
Благая суть Христова учения плохо воспринималась язычниками. Язычники-славяне чтили своих богов больше за страх, нежели за совесть. С языческими богами можно было торговаться, и за обильные жертвы, как думали язычники, боги охотно давали свое благоволение; если же они не исполняли мольбы жертвователя, то он не стеснялся и наказать своего бога-идола. Зато какими нарядами украшал он его, какие тучные жертвы приносил, если бог помогал молившемуся в его просьбе! А бог, по тогдашним верованиям, помогал всегда, если его молили много и долго и при молении строго соблюдали все обычаи и приметы.
Принимая христианство, далеко не все русские люди того времени понимали, что христианский Бог хочет милости, а не жертвы. Мало доступны были тогдашнему славянину и заветы Христа: любить ближнего, как самого себя, полагать душу свою за други своя.
Для большинства тогдашних людей евангельское учение оставалось мало понятным. Доступнее и понятнее были строгие требования церкви хранить и исполнять обряды, те внешние формы, в каких выражается христианское учение. Ничто так не действовало на чувство новокрещенов, как христианский храм: он поражал своим благолепием, позолотою, освещением, иконами, торжественностью службы. При тогдашней простоте построек и незатейливости домашнего обихода, человек не видел вокруг ничего, что по величию и красоте могло бы сравниться с церковной обстановкой. Мысль невольно поражалась видимым и, ослепленная им, не умела заглянуть за видимые формы. Бывавшие в Византии люди тех времен больше всего поражались величием и красотой христианских храмов, торжественностью и блеском патриаршего служения в храме Св. Софии. Во внешнем величии и блеске церковного благочиния тогдашние люди увидели всю суть новой веры и как прежде хранили языческие обряды, так теперь, по принятии христианства, сделались хранителями обрядов церковных. То обстоятельство, что в тогдашней греческой церкви, давшей Древней Руси свет Христова учения, вопросы церковной обрядности и догматики имели особенно важное значение, только способствовало тому, что мысль новокрещенов-славян крепче уцепилась за внешние формы, в которых вероучение выражается.
В Византии с давних пор все, от императора до последнего раба, были заняты богословскими и обрядовыми спорами. «Византия, – говорил еще св. Григорий Богослов, – наполнена ремесленниками и рабами, глубокомысленными богословами, которые проповедуют в своих мастерских и на улицах. Если ты придешь к меняле разменять серебряную монету, то он не упустит случая объяснить тебе, чем, по его мнению, в Троице отличается Отец от Сына; если ты у булочника спросишь, что стоит фунт хлеба, он тебе ответит, что Сын стоит ниже Отца, а на вопрос, спечен ли хлеб, ответит, что Сын сотворен из ничего». Так обстояло дело в Византии и после. Возникали бесчисленные ереси, расколы; шли постоянные утомительные толки и споры, созывались соборы для решения недоумений, но, как только принималось соборное решение по одному вопросу, немедленно возникали тысячи новых, и тогда на почве религиозных разногласий начинались преследования, казни, война одних против других.
Конечно, мысль новокрещенов не могла обратиться сразу к сложным богословским вопросам, но тем усиленнее обратилась к вопросам обрядности. Эти вопросы были ближе уму тогдашних людей и по сходству их с языческими взглядами на обрядность. Были, конечно, светлые исключения, для которых внутренняя, духовная сторона учения не заслонялась обрядовой, но большинство, люди рядового ума и способностей, по старой языческой привычке, на первое место поставили обрядность. У священников и епископов они меньше допытывались объяснения каких-либо вопросов вероучения, а больше спрашивали, что надо есть и пить в тот или другой день поста, какие поклоны творить, очень ли грешно до обедни постучать яйцом о зубы, можно ли есть удавленнику, можно ли служить обедню на одной просфоре, можно ли служить священнику в одежде, в которую вшит женский плат, и т. д.
От греков научиться иному пониманию вероучения было нельзя. Источник свободного знания и мысли давно иссяк в Византии, и греки тех времен не были греками времен расцвета Эллады, когда греческая мысль, греческая образованность царили в мире, двигали вперед науку и знание. Смешение с другими племенами испортило самый язык греческий, увлечение церковно-обрядовыми вопросами сосредоточило на них всю мысль, заставило греков византийских времен даже презирать прежнюю языческую образованность. «Не по незнанию того, чем восхищались древние философы, но по презрению к таким бесполезным трудам, мы мало думаем об этих вещах и обращаем душу к лучшей деятельности», – говорил один византиец. Богатейшие собрания древних рукописей просто сжигали. Плоды древней мысли и знания признаны были ненужными. «Языческие мудрецы, – говорит преп. Исидор, – хотели решить, что такое справедливость, что приличное, что законное, что истинное на свете. Но длинными, противоречивыми суждениями своими они водят как бы в лабиринте читателей своих и оставляют их еще в больших недоумениях. Сколько ученейший Платон написал разговоров, стараясь объяснить, что такое справедливость? Однако же не убедил никого. Сколько написал Аристотель против Платона, обращая в шутку мысли его? Но и сам не принес пользы, а только увеличил словопрение. Как много писали другие философы, опровергая Аристотеля, но и их учение пало. Пусть считающиеся мудрыми сравнят со всем этим ясность божественных слов и да перестанут пустословить и да примут учение божественное, имеющее целью не удовлетворение тщеславию, но пользу слушателей». Сосредоточившись на вопросах церковных и обрядовых, греческая мысль византийских времен почти совсем оставила другие области знания, стала относиться к ним пренебрежительно. «Разыскивать причины естественных вещей, – говорит один византийский писатель тех времен, – исследовать: так ли велико солнце, как оно кажется, выпукла луна или вогнута, остаются ли звезды неподвижными на небе или плавают свободно в воздухе; как велико небо и из чего оно сделано, остается ли оно в покое или движется; как велика земля, на каких основаниях она повешена в воздухе и находится в равновесии, – спорить и делать предположения об этих предметах значит совершенно то же, как если бы мы стали рассуждать, что мы думаем о каком-нибудь городе в отдаленной стране, о котором мы не знаем ничего, кроме его имени».
Подводя итоги своей оценке византийской образованности, знаменитый историк Гиббон говорит: «Константинопольские греки держали в своих безжизненных руках богатства своих предков, не заботясь о приобретении того духа, который создал и облагородил доставшееся им сокровище знания. В течение десяти веков они не сделали ни одного научного открытия; ни одно историческое, философское или поэтическое творение их не было свободно от недостатков в красоте языка, чувства, не страдало отсутствием фантазии».
Понятно, как и чему должны были поучать такие учителя своих учеников. Нужды богослужения и церковного обихода заставили новокрещенов переводить с греческого богослужебные и церковные книги. Эти книги и остались долгое время на Руси единственными проводниками знания и образованности. В силу этого знание и образованность Древней Руси, исходя из церковного источника, не могли быть иными, как только церковно-религиозными.
Но если византийская церковная образованность покоилась на наследственной от древности культуре, передавшей византийцам способность и уменье мыслить, разработанный язык, навык и потребность к мышлению, заставлявшие их творить в этой области, создавать новые и новые сочинения, то в Древней Руси, стране, где в X веке многие обитатели едва переставали жить «зверинским обычаем», церковная образованность приняла другой характер: характер веры в книгу, в то, что написано «богомудрыми мужи». В этом смысле Древняя Русь не поднялась выше ученика, принимающего на веру все то, что говорил учитель, да еще по-своему упрощавшего слова учителя, доводя их до уровня своего мало развитого понимания. Если грек-византиец отметался от языческой философии и ставил на ее место христианское учение, то русский его ученик проклинал эту философию. «Братие, не высокоумствуйте, – гласит одно старинное поучение, – но во смирении пребывайте, по сему же прочая разумевайте… Аще кто тя вопросит: веси ли всю философию? – ты же ему противо того отвещай: учился буквам благодатного закона, еллинских же борзостей не текох, риторских острономов не читах, ни с мудрыми философы в беседе не быках; философию ниже очима видех. Учуся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех». В другом поучении еще решительнее отвергается всякая свободная наука и знание. «Богомерзостен пред Богом, – читаем здесь, – всяк любяй геометрию и прочая таковая; се душевнии греси: учитися астрологии и еллинским книгам… проклинаю прелесть тех, иже зрят на круг небесный; своему разуму последующий удобь впадает в прелести различныя; люби простыню (простоту) паче мудрости; величайшего себе не изыскуй и глубочайшего себе не испытуй, а елико ти предано от Бога готовое учение, то содержи».
Прежняя языческая вера в приматы процветала во всей своей силе, и пастырям церкви приходилось не мало бороться с ней. «Не язычески ли мы живем, – говорил еще на самой заре христианства на Руси преп. Феодосий Печерский, – веруя во встречу? Если кто встретит чернеца или свинью, то возвращается назад»… В борьбе с язычеством подвижники христианства указывали новокрещенам на высоту новой веры греческого исповедания. Но греческая церковь того времени сводила свои счеты с церковью римской; православный Восток разделялся с католическим Западом, и этот раздел происходил среди ожесточенных и ярых споров, взаимных упреков в еретичестве и неправославии. Это обстоятельство тоже сказалось в понимании новокрещенами христианства. Один из первых проповедников и подвижников христианства на Руси, преподобный Феодосий учил свою паству бегать «учения веры латинской, гнушаться латинских обычаев, не давать за католиков своих дочерей, не брать у них, не брататься с ними, не кланяться, не целоваться, не есть из одной чаши, не принимать от них пищи, им давать, если попросят, но в их сосудах, а в своих только тогда, если у тех не будет, но после непременно вымыть чаши и дать им молитву»… все это потому, что католики «не право веруют и не чисто живут»… «Нет иной веры лучше нашей по своей чистоте и святости, – говорил преп. Феодосий, – в этой вере живучи спасемся, увидим царство Божие, а армяне и латиняне не увидят жизни вечной. Не подобает, чадо, даже хвалить чужую веру: кто хвалит чужую веру, тот, значит, хулит свою, а кто хвалит обе, тот двоеверец». Только в самом конце поучения смягчаются эти суровые требования, и проповедник предлагает миловать не только людей своей веры, но и чужой. «Если видишь нищего или голодного, – говорит он, – или на холоде кого, или одержимого какой-либо бедой, то помоги ему, хотя бы он был еврей, сарацин или еретик».
На таких поучениях воспитывались у русских людей, только что принявших христианство, привычка подозрительно глядеть на инославных чужеземцев-христиан и избегать сходиться с ними: все за тем, чтобы сберечь свое православие, сохранить свою чистоту. Такое отчуждение, при очень невысоком уровне образованности тогдашней Руси, не замедлило дорасти до простой кичливости своим православием, до презрения ко всему, думающему и верующему иначе, чем на Руси.
Тем не менее укоренение христианства на Руси во многом изменило как внешний обиход, так и строй внутренней жизни общества и отдельных людей; вошло множество перемен в самую жизнь, как она была, и в народные взгляды на то, какою жизнь должна быть; иными становятся и действительность и идеалы, в языческой действительности и идеалах заметно торжествует христианство. Проводником нового христианского просвещения становилось духовенство, церковная иерархия.
В Киеве стал жить русский митрополит, поставляемый константинопольским патриархом; таким образом русская церковь считалась одной из митрополий константинопольского патриархата. В городах были поставлены епископы, подчиненные киевскому митрополиту; церковная власть митрополита объединяла, следовательно, духовенство всей Руси, а через духовенство объединяла в церковном отношении всю Русь. Это объединение, привязывая к церкви людей различных славянских племен и различных городовых волостей, заставляло их постоянно ощущать взаимную связь; отдельные края, исповедуя одну веру, ближе сливались друг с другом, сплачиваясь в один православный народ. В этом смысле христианство много сделало для роста и объединения Русской земли, и недаром эта земля издавна привыкла называть себя православной Русью, свято-русской землей, обозначая этим христианство, как одну из основных черт своего бытия.
В Киеве и других городах возникли церкви и монастыри. На холме, где стоял идол Перуна, Владимир построил церковь Св. Василия, т. е. в честь святого, имя которого принял во св. крещении. В 991-м году Владимир призвал мастеров из Царя-града и заложил в Киеве храм во имя Успения Пресвятой Богородицы на том месте, где был двор варяга-мученика. На содержание этой церкви Владимир определил десятую часть своего именья и доходов, отсюда храм получил название «Десятинного». Десятинная церковь была разрушена татарами Батыя в 1240 году. Сохранившиеся и найденные при раскопках остатки свидетельствуют, что это была церковь, богато построенная и разукрашенная по образцу византийских храмов. Стены ее снаружи и внутри были выложены дорогими цветными мраморами, своды поддерживались мраморными и порфировыми колоннами. Купола и стены покрывала мозаика и стенная живопись, фрески, обыкновенно на золотых, темно-синих и голубых фонах. Поля стен, простенки, оконные арки были украшены мозаичным и фресковым, очень красивым орнаментом, обрамлявшим отдельные изображения святых и целые картины-образа. В куполе был, вероятно, изображен, по византийскому обычаю, Господь Вседержитель, а на алтарной стене – Божия Матерь: по византийскому обычаю, церковная живопись имела задачей изобразить ветхозаветную историю рода человеческого, искупление его крестною смертью Спасителя и торжество Христовой веры и церкви. На эти темы и была вся стенопись и мозаика; колонны, державшие своды, несли на себе изображение св. мучеников с крестами в руках и учителей церкви – это было символическим указанием на значение их, как столпов и утверждения церкви. В Василёве Владимир построил церковь во имя Преображения Господня.
Сын Владимира, Ярослав Мудрый, продолжал дело отца. В 1037 году, рассказывает летописец, «заложил Ярослав город великий, у него же града суть златые врата; заложи же и церковь святая Софья, митрополью и посем церковь на золотых воротах святыя Богородицы Благовещенье, посем святого Георгия монастырь и святыя Ирины». На место прежних деревянных и земляных стен, окружавших центральную часть Киева, Вышгород, Ярослав построил каменные; главные ворота своего замка Ярослав назвал Золотыми, как назывались главные ворота Византии; в Царь-граде над Золотыми воротами была церковь Благовещения, и над киевскими Золотыми воротами тоже была поставлена церковь Благовещения.
Храм Св. Софии, или Премудрости Божией, названный так потому, что и главный храм Царя-града носил это же имя, конечно, не мог быть построен в смысле точного подражания Юстиниановой Св. Софии. На это не хватило бы ни средств князя Ярослава ни уменья греческих и русских мастеров, но это все же был великолепный и богато украшенный храм. Он не сохранился до нас в своем первоначальном виде. Позднейшие перестройки и надстройки совершенно исказили основной вид киевской Св. Софии. Из внутренних украшений, фресковой живописи и мозаичных изображений тоже немногое дошло до нас, но то, что сохранилось, позволяет судить о величии и великолепии Ярославова здания. В куполе сохранилось мозаичное изображение Господа Вседержителя внутри радужного круга; уцелел образ одного из четырех архангелов, окружавших образ Вседержителя; уцелели некоторые изображения под куполом и в арках; в алтарной стене сохранилось огромное, в 7 аршин высотою, мозаичное изображение Пресвятой Богородицы, так называемой Нерушимой Стены; сохранились и еще некоторые изображения, из которых особенно интересны фрески, украшающие стены хода, ведущего на хоры. Это изображение светского, а не духовного содержания: сцены охоты, скоморохи, музыканты, акробаты, танцоры, царь, сидящий на троне, выход царицы со свитой, ипподром с колесницами, узник в тюрьме. Конечно, это все изображение скорее византийского придворного быта, нежели русского княжеского, как видно по темам рисунков, а главное – по одеждам. Этот ход соединял, как можно думать, княжеский дворец и собор, был как бы вне церкви, – отсюда и изображения светского характера.
По образцу киевских храмов строились большие каменные церкви по другим городам. Из них особенно замечателен храм в Овруче, теперь реставрированный. В 1045 году сын Ярослава, Владимир, по поручению отца заложил храм Св. Софии в Новгороде. У греческих мастеров, строивших первые храмы, учились каменному созиданию русские; от греков-мастеров перенимали они мозаичное и живописное искусство. В создании храмов, возникших при сыновьях и внуках Ярослава, русские мастера принимают очень заметное участие. Работа их, менее искусная, грубоватая, видна в живописи и мозаике киевского Михайловского Златоверхого храма, построенного внуком Ярослава, Святополком, и в Печерском Успенском храме, построенном в 1089 году, где над стенописью трудился первый русский иконописец, печерский инок, преп. Алипий. Князья строили себе каменные дворцы, «златоверхие терема», но ни одного из них не сохранилось до наших дней. В настоящее время ведутся в Киеве раскопки на месте одного из княжеских дворцов; находимые там остатки позволяют судить относительно общих очертаний бывшего дворца, его обширности и богатства отделки.
Перенимая греческую архитектуру и живопись, князья и их старшие дружинники стали носить и одеяния греческого образца; византийские украшения, парча, шелк получили еще большее распространение.
Вместе с этим усвоением внешней византийской культуры шло водворение в русскую жизнь христианских нравов в византийской же передаче. В этом отношении церковь и духовенство имели очень большое влияние. Идеалы тогдашней христианской жизни воплощались в монастырском подвижничестве, в отрицании от благ и богатства мира сего во имя достижения благ небесных. Первые монастыри в Киеве были построены князьями. Но эти монастыри скоро затмил один – Киево-Печерский, возникший трудом самих подвижников около половины XI века. Основателем Киево-Печерского монастыря был преп. Антоний, уроженец города Любеча. Он жил долго на Афоне. Там его убедили вернуться на Русь ради насаждения монашеского чина и установления монастырского жития. Антоний вернулся в Киев и поселился под городом в пещере, которую ископал себе для подвига созерцательного отшельнического жития священник Иларион, ставший потом первым митрополитом из русских. К Антонию присоединился скоро Феодосий, уроженец Курска. Около пещер преподобных подвижников поселились другие отшельники, и так создался монастырь. Первым игуменом Печерского, т. е. пещерного монастыря был преп. Феодосий. Для своей обители преп. Феодосий принял строгий устав Студийского монастыря; по этому уставу монахи не могли иметь собственности, все должно быть братское, жить должны все своим трудом, от плода рук своих, отдавая все время труду, молитве, подвигам благочестия, питая трудом своим сирых, покоя убогих и больных, во всем беспрекословно повинуясь игумену. Так сначала и было. Братия жили единым духом и сердцем, имея все общее – и труд, и молитву, и подвиг, повинуясь наставлениям своего игумена. Если брат впадал в прегрешение, другие утешали его и разделяли положенную на прегрешившего эпитимию; если кто из братьев покидал монастырь, вся братия печалилась об ушедшем; возвращавшегося принимали с радостью и молили игумена простить его.
Первые подвижники наполняли свою жизнь не заботами о материальных выгодах, о богатстве и величии мира сего: все это был для них прах земной, тлен и мерзость; они уходили в стремление постичь высокие истинные цели и назначение жизни человеческой; путем личного совершенствования и примером своей трудовой жизни и подвига духовного указывали языческому обществу, что цель жизни не может и не должна состоять только в достижении богатства и благ материальных для удовлетворения личных чувственных страстей. Все это производило сильное впечатление в тогдашнем обществе, духовная, идейная жизнь которого строилась на совсем иных моральных основах. Это было общество варварского склада, общество вооруженных торговцев и промышленников, добычников, которые понимали жизнь, как устройство своего личного благополучия, «хотели жить и наслаждаться чужим трудом, старались насытить чувственные страсти, руководились личными расчетами и пускали в ход для выполнения их неправду и насилие, обман и коварство»; это было рабовладельческое общество, в котором господствовали кровавая месть, умыканье жен, многоженство и разгул. «Руси есть веселие пити, без того не можем быти», – сказал будто бы Владимир Святой, когда был язычником. «В монастыре, напротив, народ видел добровольные лишения, презрение к богатству, страшную борьбу с желаниями, неумолимую строгость к своему самолюбию, встречал правый суд и готовность к самообвинению пред вечною истиною и бесконечным благом».
Взгляд на эту чудную жизнь приводил в изумление посетителей монастыря, а строгие уроки, осуществляемые в жизни, возбуждали к возможному подражанию. Подвижники учили новой жизни и личным примером и словом. В «Патерике» киево-печерском, т. е. описании жизни и подвигов первых иноков, содержится много случаев такого поучения делом и словом. «Однажды, – рассказывает монастырская повесть, – воды не бысть в поварне», дело же было вечером под праздник Успения Пресвятой Богородицы. Келарь пришел к игумену, преп. Феодосию, и сказал: «Яко несть кому воды носити». «Тогда преподобный абие востав нача от кладязя сам воду носити. И се един от братий, видев его тако труждающася, скоро шед возвести прочим; они же, со тщанием притекше, наносиша воды до избытка». Другой раз пошел преподобный Феодосий к князю Изяславу, «далече тогда сущему от града, и тамо до вечера умедли». Князь распорядился тогда отвезти преподобного на колеснице «нощного ради успокоения». Повозник, видя монаха «в худой суща одежде», не сообразил, что везет прославленного игумена, и, отъехав немного от двора княжого, сказал преподобному: «Черноризче! ты по вся дни празден еси, аз же в трудех присно и ныне не могу на кони ехати; се убо аз да почию на колеснице, ты же, могий на коне ехати, всяди на коня!» Преподобный сел на коня и повез своего повозника, удобно расположившегося в княжьей колеснице; когда преподобного одолевала дрема, он слезал с коня и шел возле, а уставши, снова садился на коня. «Озаряюще уже дню, начаша вельможи ехати ко князю и, издалече познавше преподобного, сседаху с коней и покланяхуся ему». Когда повозник проснулся и увидел, какой почет оказывают все встречные везущему его монаху, «ужасеся сердцем и трепетен сый», скорее усадил преподобного в колесницу, а сам занял подобающее место. Чем больше приближались они к городу, тем больше было встречных, кланявшихся печерскому игумену, и тем трепетнее становился повозник. Когда подъехали к монастырю, вся братия вышла встретить своего игумена и поклонилась ему до земли. «Повозник же паче ужасеся, помышляя в себе: кто сей есть, яко вси покланяются ему». Преподобный же взял его за руку, повел в трапезу, велел накормить своего сердитого присно труждающегося повозника, одарил его и отпустил с миром. Конечно, этот повозник вернулся к своему делу другим человеком.
При монастыре преподобный построил богадельню и странноприимницу для нищих, слепых, хромых, прокаженных, где их и содержали монастырским трудом. Каждую субботу посылали из монастыря воз хлеба «к сущим в темницах и во узах». Пришел преподобный раз к князю Святославу и попал на пир, музыку и пение; увидел играющих пред князем «оных гуслные гласы испущающих, иных органные писки гласящих, иных же иные мусикийские и тако всех веселящихся яко же обычай есть пред князем». Преподобный сел подле князя и «мало восклонся рече к нему: будет ли сице во оный век грядущий?». И князь велел перестать играющим, и с тех пор, когда ему докладывали о приходе преподобного, всегда распоряжался «тихо стати и молчати» музыкантам. Этот князь Святослав согнал с киевского стола своего брата старейшего Изяслава, и преподобный много и настойчиво укорял Святослава, писал ему эпистолии и словами призывал вернуть брату неправедно отнятый у него Киев. Святослав не слушался преподобного, но никак не мог заградить ему уста, и Феодосий на ектениях поминал всегда князя Изяслава, «яко стольного князя и старейша всех», а Святослава «аки не по закону седша» не велел поминать в своем монастыре.
Таким образом монастырская жизнь не отделялась от жизни светской. Инок уходил в монастырь от греха и соблазнов жизни мирской. Но, покорив себя духовному подвигу, стремился личным примером и поучением внести в среду мирян смирение, любовь к правде, справедливое отношение всех к каждому и каждого ко всем, учил жить благочестиво здесь на земле, чтобы быть достойным царства небесного и жизни вечной.
Печерский монастырь был образцом для всех других монастырей. В XII веке патриарх дал монастырю наименование лавры, и печерский игумен Поликарп, первый из русских иноков, получил достоинство архимандрита. Выходцы из Печерского монастыря хранили трогательную любовь к своей обители и стремились, как бы далеко ни занесла их судьба и как бы высоко ни вознесла в чести людской, вернуться на склоне дней в киевские пещеры. Епископ владимирский Симон, постриженник Печерского монастыря, в своем послании к преп. Поликарпу (около 1225 г.) трогательно выразил эту любовь к родному монастырю. «Кто не весть, – писал он, – мене грешного епископа Симона и сеа соборные церкви красоты, владимирские и другие суздальские церкви, яже сам создав? Колико же имеета градов и сел и десятину сбирают по всей земле той и тем всем владеет наша худость!» И вот епископ готов всю эту славу вменить в прах, если бы Господь привел его хоть бы хворостиною торчать у врат обители или сором валяться на дворе обители Печерской. «Лучше день един провести в Печерском монастыре, нежели 5000 лет вне его».
Вместе с церковью, в ней и около нее образовался новый общественный слой – люди церковные: белое и черное духовенство, иноки и инокини, все, кто служили на клиросе, просвирни, свещегасы, дети священников и дьяконов, люди, поставленные во главе благотворительных церковных учреждений, лекаря, учителя, призреваемые церковью люди убогие и богаделенные, сироты и вдовы, прощенники (получившие чудесное исцеление), задушные люди (рабы, отпущенные на свободу по духовному завещанию господ), все те, кого жизнь и неудача выбросили из тех разрядов общества, к которым они принадлежали по рождению; таких людей называли тогда изгоями: попов сын грамоте не умеет, купец проторгуется, холоп из холопства выкупится – все это изгои, которые суд и правду, убежище и помощь могли найти у церкви, и церковь становится их защитницей. Всех этих людей судят и оберегают церковные власти. Церковная власть судит и вообще всех людей по таким их делам и преступлениям, как развод, бракосочетание в близких степенях родства, кощунство, ведовство, имущественный спор между мужем и женой, раздор между родителями и детьми. Таким образом освящаемые церковным поучением и толкованием новые начала жизни тысячами путей и многоразличными влияниями входят в сознание русского общества.