Сергей Кисляков
Снегопад
2
Той же ночью, когда солнце уже давно покинуло землю, жара ещё долго не могла растаять. Она переливалась по пустынным улицам, наполняя духотой квартиры и подвалы.
Майора Смотрова, пробиравшегося в темноте по неосвещённым улицам к своему далёкому и давно уснувшему дому, жара совершенно не беспокоила.
Майор Смотров был радикальным оптимистом, причём его оптимизм происходил напрямую от его простодушия и незамысловатости, и, чем больше в нём эти качества проявлялись, тем дальше от реальности пролегал горизонт этого оптимизма. И вообще Смотров был человеком хорошим, как отмечали его сослуживцы из штаба, каждую пятницу зазывавшие его на пьянку, где все хорошие качества майора отмечалась уже за столом. Пятница была единственным днем, когда майор дозволял себе уйти «в отрыв», в прочие же дни он проявлял завидное чувство дисциплины, что на его карьере почему-то никак не отражалось.
Мучаясь по этому доводу обидными мыслями, майор каждую пятницу пробирался домой пешком по ночному городу, наполненному, по слухам, ночными грабителями. Но за все пять лет службы в городе бандиты по дороге ему ни разу не попались и это тоже стало его расстраивать. Теперь Смотров сам каждую пятницу искал ночных злоумышленников, вынашивая по отношению к ним разные террористические планы.
И в эту ночь он бодро вышагивал по невидимому асфальту, выискивая глазами спрятавшихся бандитов. Пьяный рейд Смотрова и теперь мог закончиться безуспешно, если бы он не «срезал угол», сокращая путь домой, и не пошёл по самому тёмному двору в стороне от главных магистралей. Тёмный двор ничем его не порадовал, а следующий был и вовсе освещён припозднившимися окнами нижних этажей. Посреди этого двора слышался осторожный скрежет чугуна по асфальту – некая тёмная фигура ворочала крышку канализационного люка. Смотров, стараясь не делать выводов, приблизился и поинтересовался у тёмной личности, для какой такой надобности она занимается столь неблагородным делом.
Личность встрепенулась, бросила своё занятие и сообщила, что попала в колодец по злой случайности, или наоборот, по любезности слесарей, забывающих ставить люки на место. При слабом красноватом свете ближайшего окна было заметно, что личность и вправду побывала в колодце – её светлые однотонные брюки явно потеряли однотонность ниже колен.
– Ну, юноша! – выразил Смотров сразу несколько противоположных чувств и сам задвинул люк, – Ты, что, прям так туда и просвистел?
– Да нет, слегка, – пытаясь скрыть напряжение ответил тот и вытер грязные руки о чистую часть брюк. Майор смекнул, что молодой человек сегодня тоже «в отрыве» и это резко изменило ход его мыслей.
– Вот звери – люки открывают! Вот всегда у нас бардак! – произнёс он ключевую фразу и несколько веков взглянули на молодого человека с её высоты. Молодой человек, представившись Виктором, в долгу не остался: после четвёртого обмена мнениями по поводу бардака они переместились на скамейку под ободранными кустами, являвшими противоположность красоты, которой они служили. Затем Виктор вынул из своего чемодана бутылку коньяку, и обсуждение быстро набрало обороты. После полуторачасового разбора недостатков управленческих структур всех уровней, а так же ущербности менталитета некоторых слоев общества, Виктор извлёк из чемодана чистые брюки, тут же переоделся, а старые выбросил в ночь, чем удивил майора. По этому поводу они едва не подрались, но ещё тлевшая в голове Виктора искра разума от такого исхода уберегла.
Эта искра погасла на рассвете, когда майор получил возможность говорить один, делясь неприятными впечатлениями от собственной жизни, но тут молодой человек, словно оживлённый солнечными лучами, прервал его дефектно произнесённым вопросом:
– А ты, майор, смерти боишься?
– Да ну..? – майор задумался, – Хрен его знает…
– Вот именно, – голова Виктора проделала замысловатый поворот к собеседнику, – Это кто может знать? А? А чего её бояться… А число сегодня какое?
– Да четвертое июня уже, – удивлялся майор вопросу, а заодно и теме разговора, – Ну вот, юноша, начинается!
– Чего начинается? – оживился Виктор, но майор уже рассказывал нечто смешное и размахивал руками, позабыв о неприятных впечатлениях своего жизненного пути. Около пяти утра они расстались и тут же забыли друг друга, как будто и вправду ничего и не начиналось.
3
Новый день начался для Димы Старовойтова через пару часов и все видения прошедшей ночи он помнил хорошо. Поэтому, не вставая с кровати, нажал Дима на кнопки телевизионного пульта и попытался отвлечься утренней программой, но после летающих слонов ему показали белку в колесе и телевизор был выключен. Белки за подобным занятием Диму раздражали с детства, но причину этой нелюбви вспомнить он никогда не пытался и до конца своих дней так и не вспомнил. Впрочем, испортить Димино настроение белка уже не могла, потому что дальше его портить было некуда.
В отличие от ушедшего несколько лет назад в безвестность неудачливого капитана Кравченко, господин Старовойтов на свою жизнь жаловаться особо не мог, хотя и делал это нередко. В свои неполные тридцать он успел заполучить и должность, и деньги, но причиной его успехов была известная в области фамилия его родственников. Происхождение Димы в глазах окружающих догола ощипывало лавра его успеха и полностью отрицало его способности. Это было почти неправдой, но доказывать обратного никто не пытался, даже сам Дима. Впрочем, его внешность и вовсе исключала высокое происхождение, если таковое вообще бывает. Он был низок и широк, черноволос и грубоват лицом, а двухнедельная щетина, которой, к счастью, не было, заставила бы прятаться встречных прохожих на вечерней улице. Но ни щетиной, ни устрашающими личными качествами Дима не обладал и поэтому вполне пристойно руководил пресс-службой главы областной администрации, перед этим проделав короткий путь по местным печатным изданиям. Глава администрации пользовался повсеместной тихой непопулярностью и за глаза обвинялся в тяжких прегрешениях, часть которых складывали и на Диму, прилично замешанного в губернаторских делах. Старовойтова это не беспокоило. Не беспокоила его и семья, которой он не торопился обзавестись, поскольку, по его мнению, если куры не клевали денег, то о дурами дело обстояло иначе.
Но настроение Димы, испорченное в это утро нехорошим сном и нудной белкой, резко изменилось к лучшему, когда он вспомнил о своей сегодняшней миссии. И, закончив утренние дела, Дима погрузился в свою машину и поехал в аэропорт.
4
Проснувшись около полудня, майор Смотров с удивлением ощутил чувство страха и поднял глаза на жену. Он подумал о том, что не знает, что у неё на уме, сколько злобы на него у неё накопилось и не даст ли она ему по голове топором, который может держать за спиной. Но жена Смотрова, женщина беззлобная и, можно сказать, смиренная, ни у кого подобных опасений вызывать не могла, и майор, слегка поразмыслив, решил, что он просто дурак и что пить следует в меру, особенно перед командировкой.
Командировки были, пожалуй, основным занятием Смотрова. В его задачу как офицера штаба входила предварительная инспекция воинских частей перед всякими иными инспекциями и визитами более крупных чинов, и сегодня майор отбывал к южной границе округа для проверки гарнизонов, ибо намечались крупные учения, за ходом которых должны были следить все высокие чины округа и командиры соединений, в основном ходе учений не участвовавших.
Успокоившись, майор пообедал, привычно собрал вещи и позвонил своему начальнику полковнику Рутковскому, которому тут же и поведал о весёлых, но его мнению, событиях этой ночи. Рутковский, явно стараясь пропускать рассказ мимо ушей, посмеялся над их вчерашней попойкой и заказал привезти кое-что из поездки, чему Смотров не удивился, так как подобное просьбы давно относил к своим служебным обязанностям. Жена Смотрова в очередной раз обозвала его про себя «безотказным дурачком», но виду не подала, а лишь вздохнула после прощания, когда её муж вышел из квартиры и его шаги стихли на лестнице, как стихает биение сердца. Жене Смотрова стало страшно.
К вечеру того не дня Смотров уже ехал по жёлтой грунтовой дороге к гарнизону в Семёновском, где намечалось расположить штаб учений. Время суток было, пожалуй, самым жарким, сухая глиняная пыль пробивалась в кабину и сушила губы, а одноэтажные деревянные казармы на полигоне показались майору иссохшими, хрупкими и способными захрустеть и рассыпаться от брошенного камня.
Когда Смотров и сопровождающие вошли в первую казарму, лишь стойкость и верность своему положению не дали майору бросится к бачку с водой. Вместо этого он подошёл к дневальному, топтавшемуся на тумбочке под негодующими взглядами офицеров и командира части и спросил строго и громко:
– Ну что, солдат, смерти не боишься?
– Никак нет! – рявкнул тот, привыкший к любым вопросам.
– Молодец! Чего её бояться! Что случись, насмотришься… – понёс отсебятину Смотров, но прервал мысль и, не обращая внимания на переглядывающихся офицеров, взялся за кружку с водой. Тут к нему и вернулись утренние тревожные опасения, быстро переросшие в страх. Смотров скосился на дневального, пытаясь отгадать, хочет тот его убить или нет, и в самом деле едва не умер, поперхнувшись водой.
5
Дима Старовойтов прибыл в аэропорт не для того, чтобы улететь в одну из Стран счастья, а чтобы встретить дочь подруги семьи, решившую посетить Новоторск по одной ей известному делу. Подруга семьи, ещё в советское время связавшая свою жизнь с весьма обеспеченным французом, почему то уехала от свободы на запад как только эта свобода появилась, и поселились во Франции, где получила работу и деньги, которых никогда бы не увидела, оставшись на родине. Николь Ангран, как именовали их дочь, уехала из страны вместе с ней как раз в ту ночь, когда в Новоторске искали деньги, собирали трупы, а капитан Кравченко печально глядел на заводские факелы, не в силах совладать с тоской. Прежнюю свою родину Николь не вспоминала, да и что ей было вспомнить, кроме детства, а к новой уже привыкла и не обращала на неё внимания, найдя себе занятие, далёкое от бурных жизненных течений.
Молодая приятная блондинка не разочаровала Старовойтова внешне, но в остальном их встреча прошла скованно и немногословно, ибо если Дима и помнил Николь очень смутно, то Николь Диму не помнила совсем. Более того, слегка потрясённый её манерами Дима почувствовал своя неотесанным и всю дорогу до гостиницы молча вёл машину, чтобы не портить о себе впечатления.
Наконец, утром 5 июня Дима забрал Николь из её временного приюта, отвёз в администрацию области, посадил в своём кабинете, напоил кофе и с вожделением приготовился выслушать суть её дела.
– Понимаете, Дмитрий, – начала Николь, – у себя в центре я занимаюсь одной интересной темой, Если вы читали Данте, то в шестнадцатой книге «Ада» есть такие терцины:
Мы истину, похожую на ложь,
Должны хранить сомкнутыми устами…
Дмитрии захлопал глазами, и у него перехватило дыхание от подобных глупостей, а перспектива общения с Николь показалась ему вселенским издевательством. Но Николь, не удивившись скромной реакции собеседника, сообщила, что Данте ещё при жизни спрятал часть поэмы, что потом сыну Данте приснился сон про этот тайник, и что именно там недостающую часть и нашли. Потом стали говорить, что тайник был не единственным, потом решили, что всё это чушь, но в 1929 году обнаружили рукописной список отрывка из поэмы. Список был явно века семнадцатого, но в нём, именно в 16 главе «Ада» после строфы 129 шли ещё около шестидесяти строф, возможно перенесённых из более раннего списка. Саму поэму Данте издавали в печатном виде с 1472 года, а в наши дни было исследовано заново семьсот манускриптов века четырнадцатого, но нигде не было хотя бы намёка на те шестьдесят строф. Их объявили хулиганской выходкой, а сама рукопись ушла в частные руки.
– И что, ценная была рукопись? – очень невинно спросил Старовойтов.
– Нет, не очень, – вздохнула Николь, и Дима осторожно перевёл взгляд да потолок.
– Для науки вообще никакой ценности, – уже забыв про Диму, продолжала Николь, – Просто мне очень нужно знать эти шестьдесят строф. Я даже могу немного за них заплатить…
И Николь рассказала, что году в тридцатом молодой физик Аркадий Ивлев увёз рукопись в Россию, под конец жизни осел в Новоторске, где и умер в 1980 году. И если у него остались родственники, то, возможно осталась в живых и рукопись.
Дима крепко задумался. С одной сторона ему не хотелось гоняться за вещами малоинтересными, с другой – можно было извлечь из этого кое-какую выгоду хотя бы о перспективе. Если жизнь убрала с витрины коммерческие планы, то планы личные никто пока не трогал. И вообще, подумал он, если родственники Николь сейчас подметают валюту вениками, то какая разница, дура их дочь или прикидывается?
– Найти в городе человека дело плёвое, – улыбнулся, наконец, Старовойтов и позвонил в адресный стол УВД, но там отмели его необоснованный оптимизм, заявив, что если Ивлевы в городе и были, то давно уже выбыли. Дима не успокоился и позвонил в областное управление своему старому знакомому в приличном чине. Тот посодействовал, и часа через два картина нарисовалась тупиковая.
Старовойтов узнал всё, что было известно о так называемом «деле «Фороса», погубившего Ивлева-младшего, и то, что его личные записи к делу не приобщались, и, если имелись вообще, остались в квартире вместе с вещами, библиотекой и мебелью. Через шесть месяцев, благодаря нечеловеческой активности соседки Ивлева – Екатерины, его комната ввиду отсутствия наследников была уже упомянутой Екатерине передана, вещи Ивлева также перешли в фактическое владение соседки и большей частью были упомянутой Екатериной проданы или уничтожены. В материалах дела никаких личных записей Ивлева не имелось, а само дело «Фороса» за истекшие годы никак не продвинулось ввиду одновременной смерти всех лиц в нём замешанных.
– Ничего свое научные вопросы! – не выдержал Старовойтов и схватился за голову, – Куча трупов, да ещё бешенные бабки, которые пропали!
Николь, плохо знакомая с русским жаргоном, хотела спросить Диму причём тут пропажа сумасшедших старух, но вовремя сообразила о чём идет речь, и посетовала, что и сама подобного оборота не ожидала. Более того, заметила она, если в России все вопросы теперь решаются именно так, то ей лучше очень быстро собраться назад в Париж. Дима успокоил её невразумительным враньём и подвёл итог:
– Ладно, что мы имеем? Все умерли. Вещи и рукописи пропали, пропали несколько миллионов долларов, если кто-нибудь догадался перевезти рубли в – доллары. И ничто нигде не всплыло до сих пор…
Дима бросил размышлять и перезвонил всё тому же своему знакомому из УВД, озадачив его вопросом, можно ли найти где-нибудь капитана Кравченко, который вёл это дело с самого начала.
– Ну что ж нельзя, – ответил знакомый, – Позвони в штаб округа Рутковскому, он всё знает.
– Точно! – согласился Дима и позвонил Рутковскому.
– А что тут искать, – сразу ответил тот, – Мы с ним учились вместе. Хороший мужик, только он сейчас грибами и прочей дрянью промышляет, а когда грибов нет – пьёт. Пиши адрес. Только смотри, повежливее с ним – по моей рекомендации идёшь.
Старовойтов поморщился от наставления, но адрес всё же записал.
– Ну вот, Николь! – сообщил он, помахав листком, – На эту пьянь вся надежда.
6
На второй день своего путешествия майор Смотров уже достиг восточных пределов военного округа. Ехать было весело. Смотров и капитан, сидевший впереди, обменивались шутками и только солдат – водитель, проведя «уазик» через перевал между сопками следил за уходящей вниз гравийной дорогой. Впереди сверкала река, земля остыла после дневного дождя, и вечер обещал быть свежим, как никогда. Смотров трясся на заднем сидении уже устав смеяться и думал об ужине и о скором сне.
– Вот и мост, товарищ майор, – безрадостно сообщил ему водитель, а капитан повернулся к Смотрову с очередной шуткой, но тот резко отшатнулся от него и звякнул головой о каркас автомобильного тента. Лицо капитана, полуприкрытое тенью брезента, смотрело на майора пару секунд, а затем медленно сменилось затылком. Смотров вжался в сиденье, осторожно достал из кобуры пистолет, снял его с предохранителя и стал ждать, что будет дальше.
Когда машина въехала на мост, водитель сбавил скорость и щелкнул крышкой «бардачка», надеясь найти там сигарету.
– Да не здесь же, дурак! – крикнул ему в ухо офицер, покрасневший от гнева, и в тот же миг майор Смотров, человек в основе своей добродушный, с двух рук выстрелил водителю в затылок. Машина рванула вперёд, сдирая краску о бетонное ограждение моста, выскочила на дорогу и нырнула в глубокий кювет, оглушив грохотом речную долину. Но никто не услышал этого грохота, и только взбудораженная сова взлетела из кустов и с уханьем исчезла среди лиственниц.
7
Вечером 6 июня Старовойтов и Николь Ангран, не заставляя себя долго ждать, уже разыскали квартиру Кравченко.
Бывший капитан, подав в отставку, вернулся в Новоторск и зажил пусть несчастливой, но всё же своей частной жизнью, добывая себе пропитание самыми разнообразными способами. Поначалу он собирал грибы-лисички в Белоруссии и продавал их в Польше. Затем, когда этот бизнес зачах, вернулся с капиталом в Новоторск, где ещё долго крутился и крутился, сам уже не помня в каких фирмах, то приумножая, то преуменьшая своё скромное состояние. В прошлый год, когда кручение ему надоело, он купил машину и вернулся к своим грибам, но уже к местным, что-то на них исхитрился заработать, протянул зиму на одной мало оплачиваемой работе и ждал теперь нового грибного сезона, развлекаясь на своей квартире телевизором, водкой и непритязательной закуской. Мнение Рутковского относительно горького пьянства Кравченко не оправдывал, пил не часто и немного, по его собственным словам, только для «профилактики нервной системы» и «поднятия настроения».
Когда в дверь начали звонить, Кравченко отодвинул рюмку, сделал потише телевизор и, после третьего звонка, тихо ругаясь, распахнул дверь. Стоявшие за дверью Дима и Николь увидели через порог высокого мужчину в чёрной рубашке и такого же цвета брюках, вполне симпатичного, на взгляд девушки, и хорошо выбритого, к удивлению её спутника.
– Так, – сказал Кравченко, принюхиваясь к смеси французских ароматов, – Вы не ошиблись, молодые люди?
– Нет, Олег Николаевич, – подчёркнуто вежливо отверг эту версию Старовойтов, – Мы по рекомендации полковника Рутковского. Хотим поговорить о деле «Фороса». Я…
– Ты можешь не представляться, – прервал его Кравченко, указывая рукой туда, где приглушённо шуршал телевизор, – Ты как раз там всякую чушь несёшь. А даму я и так пущу.
Старовойтов скривил губы, про себя обозвал Кравченко «скотиной», и проследовал в квартиру, увлекая за собой Николь.
Она вошла в маленькую неприбранную комнату, пропитанную сигаретным дымом, и увидела в окне, с высоты первого этажа, как темнеют в закате асфальтовые линии тротуаров и ветерок треплет зеленую щетину на уцелевших газонах, на секунду забыла обо всём и почувствовала, как перед её глазами проносится неясная цепь событии, уловить которое невозможно.
Хозяин молча сел за стол, взглянул на свою полную рюмку, поставил рядом две пустые и предлагающе кивнул на них горлышком бутылки. Старовойтов согласился, потому что водка была приличная, а Николь отказалась, потому что водки не пила. Кравченко налил Старовойтову, глядя на него в экран телевизора, где тот что-то врал о новых возможностях для простого русского человека, причём врал самозабвенно. Живой Старовойтов, глянув на это со стороны, даже смутился и попросил себя выключить. Когда Старовойтов экранный подавился и исчез в темноте, Кравченко вернулся за стол и обратился к живому Старовойтову:
– Ну что, «Форосом» интересуетесь? Деньги, что ли найти желаете?
Тут он отодвинул свою рюмку, так её и не выпив, и без переходов обратился к Николь.
– Вы уж извините, дама, за моё скотское состояние.
Николь почему-то хотела обидеться, но к своему удивлению не смогла, а Старовойтов быстро объяснил, что сам этим делом интересуется исключительно по просьбе девушки и в научных целях,
– Хорошо, – смягчился Кравченко, решив про себя, что если кто-то и считает его дураком, то с него все равно не убудет, – Что я скажу по этому делу? Стечение обстоятельств, маловероятное, но объяснимое. Кто увёл деньги – неясно, но скорее всего не Семёнов и не Баркин. Черняев – наверняка. Ивлев и Черняев – знаете о ком речь – дело то, небось, уже прошерстили – вот это интересно. Не могли они уйти из квартиры, понимаете, вообще не могли, я сам слышал шум за дверью.
Тут Кравченко залпом осушил свою рюмку, указующе ткнув мизинцем рюмку Старовойтова, а тот понимающе закивал, сдерживая улыбку и хотел спросить капитана, не вспомнил ли он летающих медведей в квартире на Барьерной. Но спросил о записях Ивлева.
– А, вот оно что… – Кравченко поглядел на пьющего Старовойтова такими глазами, словно хотел его пожалеть и погладить по головушке, – Да куча записей там была. Даже детские диктанты. Детских диктантов не желаете, пресс-секретарь, вроде по профилю?
– Нас интересуют записи на иностранных языках, – вмешалась в разговор Николь, обеспокоенная манерой общения капитана, и кстати, уберегла Старовойтова от длительного перелёта в ближайшим газон, который должен был состояться, по планам Кравченко, минут через пять. Кравченко удивился, затем рассмеялся и стал наливать себе водку.
– Я вас очень прошу, – едва не молила Николь, – Что-нибудь подобное там было, вспомните? Или что-нибудь, касающееся Данте?
– Ну, хорошо, – продолжил, наконец, тот, выпив свою водку, – Странное это дело: Ивлев растворился у меня под носом, а в его бумагах я нашёл такую дичь, что в жизни раньше не видел. Дедушка этого Ивлева, видать, никогда поверить не мог, что живет в Новоторске, а не в Европе, и заставлял своего внука, лет эдак в десять, что ли, писать диктанты из Данте. И не на русском, а на итальянском…
– На староитальянском, – поправила Николь, но Кравченко лишь повёл плечами, желая показать, что разница невелика.
– На этих листках могли быть терцины, которых у Данте нет, – настаивала она.
– Могли, – Кравченко даже улыбнулся, – А знаете, дама, я эту детскую тетрадку давал на экспертизу специалистам, и я вам скажу, что эти самые лишние терцины, как вы говорите – это никакой не Данте. Это даже не стихи. Это чушь собачья, местами набор букв и бред сивой кобылы. И мне интересно, кто, когда и зачем их воткнул в поэму, в седьмой круг Ада, между рассказом о содомитах и рассказом о лихоимцах? Что он вообще хотел сказать? Намекал на время, когда они пригодятся?
Николь пожала плечами, не зная, что и ответить, а Старовойтов, узнав, что шестьдесят строф ещё и не стихи, шумно вздохнул и решил интересоваться только кравченковской водкой. Кравченко же налил себе и ему, взял рюмку и направился к этажерке с книгами.
– Хорошо, – сказал он, снимая оттуда толстый том в жёлтом переплёте, – Я с девушками торговаться не могу, дурная моя натура, но попрошу об одолжении. Даже если откажете, листки ваши. Я хочу участия в этом деле, вы меня понимаете?
Он раскрыл том, вынул из него три тетрадных листка, исписанных детским почерком и передал изумлённой Николь.
– Какой процент вы просите? – поинтересовался Старовойтов, совершенно искренне улыбаясь после принятой дозы.
– А какой вообще процент может быть в этом деле? – миролюбиво показал Кравченко свое неведение и вернулся к привычному застольному занятию. Они выпили ещё, потом ещё, Старовойтов начал ревниво поглядывать на Кравченко и пытался вцепиться в Николь, но стойкий капитан весьма тактично завершил приём, закрыв за гостями дверь с нескрываемой радостью, которую запросто можно было принять за изъявление дружеских чувств.
– Даже не поинтересовался, как меня зовут, – вдруг обиделась Николь, ведя Старовойтова к машине.
– Да свинья он, пьянь, неудачник, – отвечал ей Дима, открывая дверцу.
А Кравченко, вернувшись к своим рюмкам, случайно уронил взгляд на раскрытого Данте и прочёл начало семнадцатой песни:
Вот острохвостый зверь, сверлящий горы
Пред кем ничтожны и стена, и меч…