Сергей Кара-Мурза
Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений
3.7. Отношения к человеку
Становление рыночной экономики происходило параллельно с колонизацией «диких» народов. Необходимым культурным условием для нее был расизм. Уже затем, в несколько измененной форме, расизм был распространен на отношения классов в новом обществе самого Запада. Пролетарии и буржуа на этапе становления современного капитализма были двумя разными этносами. Необходимым культурным условием для разделения европейского общества на классы капиталистов и пролетариев был расизм.
Отцы политэкономии А. Смит и Д. Рикардо говорили именно о «расе рабочих», а премьер-министр Англии Дизраэли говорил о «расе богатых» и «расе бедных». Первая функция рынка заключалась в том, чтобы через зарплату регулировать численность этой расы. Все формулировки теории рынка были предельно жестокими: рынок должен был убивать лишних, как бездушный механизм. Это могла принять лишь культура с подспудной верой в то, что «раса рабочих» – отверженные. Классовый конфликт изначально возник как расовый[12].
Чтобы возникло общество, надо было полностью уничтожить, растереть в прах общину с ее чувством братства и дружбы. Читались проповеди, разоблачающие дружбу как чувство иррациональное. Макс Вебер, показывая, как из всего этого вырос «дух капитализма», приводит массу примеров, каждый из которых поражает глубиной перестройки, обрушившейся на Европу.
Первая функция рынка заключалась в том, чтобы через зарплату регулировать численность расы бедных. Для легитимации такого отношения философы искали обоснование социальному неравенству, поскольку либерализм установил, что индивидуальное равенство дается неотчуждаемым правом частной собственности на тело человека. Так возник социал-дарвинизм – учение, переносящее принцип борьбы за существование из животного мира в общество людей. Это придает неравенству видимость «естественного» закона. О политэкономии конкретно Англии говорили: «социал-дарвинизм возник раньше дарвинизма».
Отношение между капиталистом и пролетарием вначале было частным случаем межэтнических отношений – отношений между колонизатором и колонизуемым. Историки указывают на важный факт: в первой трети XIX века характер деградации английских трудящихся, особенно в малых городах, был совершенно аналогичен тому, что претерпели африканские племена в ходе колонизации: пьянство и проституция, расточительство, потеря самоуважения и способности к предвидению (даже в покупках), апатия. Выдающийся негритянский социолог из США Ч. Томпсон, изучавший связь между расовыми и социальными отношениями, писал, что в Англии, где промышленная революция протекала быстрее, чем в остальной Европе, перестройка экономики породила социальный хаос. Драконовскую эксплуатацию детей оправдывали абсолютно теми же аргументами, которыми позже оправдывали обращение с рабами-африканцами.
Основные представления о человеческом обществе, которые раньше всего вырабатывались на материале Англии, были проникнуты социал-дарвинизмом. Таковой была идеология, а политэкономия поддерживала идеологию как наука.
В результате таких отношений к рабочим и согнанным с земли крестьянам в раннем капитализме происходила этнизация социальных групп – и сверху, и снизу. Историк, исследователь трудов М. Вебера А. Кустарев пишет: «Беднота способна быть этнически партикулярной, и так бывает на самом деле очень часто. Менее очевидно, но более интересно то, что длительное совместное проживание в условиях бедности порождает тенденцию к самоидентификации, весьма близкой к этнической (вспомним еще раз замечание Вебера об относительности различий между социальной и этнической общностью). Изоляция вследствие бедности – один из механизмов зарождения партикулярности, которая в любой момент может быть объявлена этнической» [48].
Дезинтеграция больших этносов традиционных обществ на этнические группы, формально одного народа, – важное состояние обществ в процессе модернизации. Этнизация социальных групп в условиях острых противоречий ведет к социальному расизму. Он – важная часть мировоззрения и потому неминуемо влияет и на характер человеческих отношений и внутри самого этноса. Например, социальный расизм, который выражался в отношении к бедным, а затем к пролетариям («расе рабочих»), прямо вытекал из расизма этнического.
Социальным расизмом были проникнуты и основополагающие труды либерализма. Маркс приводит рассуждение Адама Смита: «Умственные способности и развитие большой части людей необходимо складываются в соответствии с их обычными занятиями. Человек, вся жизнь которого проходит в выполнении немногих простых операций… не имеет случая и необходимости изощрять свои умственные способности или упражнять свою сообразительность… становится таким тупым и невежественным, каким только может стать человеческое существо… Его ловкость и умение в его специальной профессии представляются, таким образом, приобретенными за счет его умственных, социальных и военных качеств. Но в каждом развитом цивилизованном обществе в такое именно состояние должны неизбежно впадать трудящиеся бедняки, т. е. основная масса народа» [24, с. 374–375].
От себя Маркс отмечает в «Капитале»: «Интеллектуальное одичание, искусственно вызываемое превращением незрелых людей в простые машины для производства прибавочной стоимости и совершенно отличное от того природного невежества, при котором ум остается нетронутым без ущерба для самой его способности к развитию» [24, с. 411].
Такое представление о трудящихся в течение целого исторического периода было частью национального мировоззрения англичан. Оно не соответствовало реальности, а было продуктом идеологии и политэкономии. Даже напротив, по наблюдениям видного антрополога Боаса, привилегированные слои населения (элита) чаще всего являлись силой, враждебной общественному прогрессу, ибо руководствовались групповыми, классовыми интересами. Напротив, непривилегированная масса трудящихся более открыта для общественных идеалов. Поэтому, писал он, когда речь идет о делах общегражданских, следует больше прислушиваться к голосу народных масс, чем к мнению «интеллектуалов» (см. [49]).
Сам А. Смит писал об отношениях между продавцом и покупателем товара или услуги: «Не на благосклонность мясника, булочника или земледельца рассчитываем мы, желая получить обед, а на их собственную заинтересованность: мы апеллируем не к их любви к ближнему, а к их эгоизму, говорим не о наших потребностях, а всегда лишь об их выгоде» [39, с. 28].
Сравнивая традиционные общества с «современным» (т. е. буржуазным) обществом, Вебер считал фундаментальным сдвиг к индивидуализму. Он писал: «Эта отъединенность является одним из корней того лишенного каких-либо иллюзий пессимистически окрашенного индивидуализма, который мы наблюдаем по сей день в “национальном характере” и в институтах народов с пуританским прошлым, столь отличных от того совершенно иного видения мира и человека, которое было характерным для эпохи Просвещения.
Примером может служить хотя бы поразительно часто повторяющееся, прежде всего в английской пуританской литературе, предостережение не полагаться ни на помощь людей, ни на их дружбу. Даже кроткий Бакстер призывает к глубокому недоверию по отношению к самому близкому другу, а Бейли прямо советует никому не доверять и никому не сообщать ничего компрометирующего о себе: доверять следует одному Богу…
Все чисто эмоциональные, то есть не обусловленные рационально, личные отношения между людьми очень легко вызывают в протестантской, как и в любой аскетической, этике подозрение в том, что они относятся к сфере обожествления рукотворного. Поскольку речь идет о дружбе, об этом (помимо вышесказанного) достаточно ясно свидетельствует, например, следующее предостережение: “Это акт иррациональный, ибо разумному существу не следует любить кого-либо сильнее, чем это допускает разум. Это чувство часто настолько переполняет сердца людей, что мешает им любить Бога” (Baxter. Christian directory, IV, р. 253)…“Добрые дела, совершаемые не во славу Божью, а ради каких-то иных целей, греховны” (Hanserd Knollys confession, ch. XVI)» [4, с. 144, 215, 216].
В качестве иллюстрации Вебер приводит выдержки из канонических текстов кальвинистов. Бейли (1724) советует каждое утро, выходя из дому, представлять себе, что тебя ждет дикая чаща, полная опасностей, и оградить себя просьбой к Богу об «осторожности и справедливости». Шпангенберг настойчиво напоминает о словах пророка Иеремии (17, 5): «Проклят человек, который надеется на человека» (1779).
На Западе в ходе становления рыночной экономики и ее мировоззренческих норм произошло драматическое изменение в человеческих отношениях, причем произошло и на уровне обыденных житейских обычаев и установок, и на уровне социальной философии. Ф. Бродель утверждал, что упорная классовая ненависть во время раннего капитализма возникла не из-за разделения людей по доступу к материальным благам, а из-за сегрегации по отношению к болезни. Именно это было воспринято как разрыв с идеей религиозного братства – разрыв не социальный, а экзистенциальный. Тогда в больших городах Европы при первых признаках чумы богатые выезжали на свои загородные виллы, а бедные оставались в зараженном городе, как в осаде (но при хорошем снабжении во избежание бунта). Происходило «социальное истребление» бедняков. По окончании эпидемии богачи сначала вселяли в свой дом на несколько недель беднячку-«испытательницу» [43, с. 99–100][13].
Многие, изучавшие историю становления политэкономии капитализма, удивлялись тому, что и значительная часть уважаемых и даже великих мыслителей и интеллектуалов приняли такие нормы отношений к людям. Например, в 1802 г. великий ученый Хэмфри Дэви оправдывал эксплуатацию в терминах физических понятий: «Неравное распределение собственности и труда, различия в ранге и положении внутри человечества представляют собой источник энергии в цивилизованной жизни, ее движущую силу и даже ее истинную душу».
3.8. Капитализм и личные духовные ценности
Читая Вебера, можно представить себе, какого масштаба духовную катастрофу произвело установление обязанности добывать наживу как долга перед Богом. Он приводит высказывание известного протестантского проповедника: «Повсюду, где утверждалось пуританское мироощущение, оно при всех обстоятельствах способствовало установлению буржуазного рационального, с экономической точки зрения, образа жизни… Пуританизм стоял у колыбели современного “экономического человека”… Здесь уместно привести отрывок из Джона Уэсли, который вполне мог бы служить эпиграфом ко всему вышесказанному…: “Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно, то есть стремились к богатству”» [4,с. 200–201].
Вебер пишет о мировоззрении, которое легло в основание буржуазного общества: «Нажива в такой степени мыслится как самоцель, что становится чем-то трансцендентным и даже просто иррациональным по отношению к “счастью” или “пользе” отдельного человека. Теперь уже не приобретательство служит человеку средством удовлетворения его материальных потребностей, а все существование человека направлено на приобретательство, которое становится целью его жизни. Этот с точки зрения непосредственного восприятия бессмысленный переворот в том, что мы назвали бы “естественным” порядком вещей, в такой же степени является необходимым лейтмотивом капитализма, в какой он чужд людям, не затронутым его веянием» [4, с. 75][14].
Те, кто «не затронут веянием капитализма», часто представляют смысл наживы в буржуазном обществе – пожить в свое удовольствие, погулять с друзьями, удивить людей. Вебер объясняет: «”Из скота добывают сало, из людей – деньги”. [Это] своеобразный идеал “философии скупости”. Идеал ее – кредитоспособный добропорядочный человек, долг которого – рассматривать приумножение своего капитала как самоцель. Суть дела заключается в том, что здесь проповедуются не просто правила житейского поведения, а излагается своеобразная “этика”, отступление от которой рассматривается не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга…
Если спросить этих людей о “смысле” их безудержной погони за наживой, плодами которой они никогда не пользуются и которая именно при посюсторонней жизненной ориентации должна казаться совершенно бессмысленной, они в некоторых случаях, вероятно, ответили бы (если бы они вообще пожелали ответить на этот вопрос), что ими движет “забота о детях и внуках”; вернее же, они просто сказали бы (ибо первая мотивировка не является чем-то специфическим для предпринимателей данного типа, а в равной степени свойственна и “традиционалистски” настроенным деятелям), что само дело с его неустанными требованиями стало для них “необходимым условием существования”. Надо сказать, что это действительно единственная правильная мотивировка, выявляющая к тому же всю иррациональность подобного образа жизни с точки зрения личного счастья, образа жизни, при котором человек существует для дела, а не дело для человека…
Именно это и представляется, однако, человеку докапиталистической эпохи столь непонятным и таинственным, столь грязным и достойным презрения. Что кто-либо может сделать единственной целью своей жизненной деятельности накопление материальных благ, может стремиться к тому, чтобы сойти в могилу обремененным деньгами и имуществом, люди иной эпохи способны были воспринимать лишь как результат извращенных наклонностей, “auri sacra fames”» [8, с. 73, 89, 90].
Состояние шкалы духовных ценностей в буржуазном обществе изучали прежде всего на материале раннего капитализма, когда его основы были еще обнажены. Еще Аристотель писал: «В искусстве наживать состояние, поскольку оно сказывается в торговой деятельности, никогда не бывает предела в достижении цели, так как целью-то здесь оказывается беспредельное богатство и обладание деньгами».
Более того, в главном все это растолковал уже Адам Смит, который предупреждал об опасности трагического обеднения всей общественной жизни под воздействием рынка. Дж. Грей цитирует такое резюме этих рассуждений Адама Смита: «Таковы недостатки духа коммерции. Умы людей сужаются и становятся более неспособными к возвышенным мыслям, образование записывается в разряд чего-то презренного или как минимум незначительного, а героический дух почти полностью сходит на нет. Исправление таких недостатков было бы целью, достойной самого серьезного внимания» [21, с. 194].
Важно и то, что в ходе становления капитализма нажива приобрела другой статус ее как ценности. Лютер и Кальвин произвели революцию в идее государства и власти. Раньше государство приобретало авторитет через божественную Благодать. В нем был монарх, помазанник Божий, и все подданные были в каком-то смысле его детьми. Государство было патерналистским, а не классовым. Впервые Лютер обосновал возникновение классового государства, в котором представителями высшей силы оказываются богатые. Здесь уже не монарх есть представитель Бога, а класс богатых. Равенство перед законом (право субъекта) неизбежно обращается в неравенство личностей перед Богом и перед правдой.
Читаем у Лютера: «Наш Господь Бог очень высок, поэтому он нуждается в этих палачах и слугах – богатых и высокого происхождения, поэтому он желает, чтобы они имели богатства и почестей в изобилии и всем внушали страх. Его божественной воле угодно, чтобы мы называли этих служащих ему палачей милостивыми государями».
Богатые стали носителями власти, направленной против бедных (бедные становятся «плохими»). Раньше палач была страшная должность на службе государевой, а теперь – освященное собственностью право богатых, направленное против бедных. Государство перестало быть «отцом», а народ перестал быть «семьей». Общество стало ареной классовой войны.
3.9. Образ предпринимателя у авторов политэкономии
Важнейшей стороной в учении либерализма был поиск внеэкономических способов ограничить, ввести в рамки права и морали эгоистические поползновения частных предпринимателей. А. Смит в «Богатстве народов» прямо писал, что этот класс «обычно заинтересован в том, чтобы вводить общество в заблуждение и даже угнетать его».
Адам Смит заканчивает первый том своей главной книги «Богатство народов» предостережением о культурных особенностях предпринимателей. Более того, исследователь трудов Смита Т. Линдгрен в книге «Социальная философия Адама Смита» (1973) писал, что главной задачей политэкономии была не проблема эффективности, а совместимость правил социальной практики с принципами справедливости, которые разделяет большинство населения. По словам Линдгрена, «Смит был убежден, что справедливость, а не эффективность является sine qua non любого общества».
«Homo economicus» – абстрактная антропологическая модель именно предпринимателя (да и то уже Дж. С. Милль, придавая строгую форму модели «экономического человека» Адама Смита, особое внимание уделял случаям, когда эта модель не действует). Что же касается рабочих, то они, по мнению Рикардо, следуют не рациональному расчету «экономического человека», а инстинктам.
Но более того, «археология политэкономии» обнаружила, что уже А. Смит предупреждал, что эгоизм homo economicus часто толкает его к иррациональным решениям. Он осуждал их поведение как «грубое пренебрежение и несправедливость» и что они поступают как «рациональные дураки» [51].
Э. Бёрк писал об опыте Французской революции, что финансовые воротилы забирают при буржуазной революции всю власть в свои руки, и, естественно, «эти демократы, когда забываются, относятся к нижестоящим с величайшим презрением, в то же время притворно утверждая, что власть находится в их руках» [52]. Да и относительно более демократическое буржуазное государство США с самого начала декларировало власть собственников, а вовсе не народа. Один из отцов-основателей США Дж. Мэдисон писал в 1792 г., что «все [тогда – кроме женщин и негров] должны иметь равные возможности становиться в конечном итоге более неравными и быть ограждены от поползновений со стороны исповедующих эгалитарные взгляды» (цит.: [53, с. 220]).
Но все же капиталисты-эгоисты не разгромили Запад потому, что западные обществоведы, государство и общество поставили бизнес в рамки жестких ограничений.
Гл. 4. Политэкономия и империализм
Экспансия европейского капитализма сразу приобрела характер империализма. Маркс писал: «Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих – такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления» [24, с. 760].
Сгон крестьян с общинных земель требовал времени, и свободной рабочей силы пролетариев было недостаточно. Корабли Голландии, Британии и Португалии стали нападать на побережья южных морей, захватывать земли и пригодных для работ людей в рабство. Это быстро стало огромным экономическим промыслом. Локк разработал презумпцию естественного права цивилизованного государства («гражданского общества») вести войну с варварской страной (против тех, кто «не обладает разумом»), захватывать ее территорию, экспроприировать достояние (в уплату за военные расходы) и обращать в рабство ее жителей. Так были легитимированы рабовладение и работорговля в XVI-XIX веках. За XVIII век, за 1701–1810 гг., в Америку было продано 6,2 млн африканцев (в трюмах, как считают, погибло в десять раз больше). И за 1811–1870 гг. европейцы завезли в Америку и продали еще 1,9 млн негров (см. Таблицу 1).
Политэкономия помогла «рационально» подтвердить представления о «варварах» как не вполне людях[15]. Де Токвиль в своей книге «Демократия в Америке» объясняет, как англосаксы исключили индейцев и негров из общества не потому, что усомнились в идее всеобщих прав человека, а потому, что данная идея неприменима к этим «неспособным к рационализму созданиям». Де Токвиль пишет, что речь шла о массовом уничтожении людей с полнейшим и искренним уважением к законам гуманизма.
Численность рабов и свободных африканцев в США
Источник: https://ru.wikiyours.com/статья/
В наиболее чистом и полном виде эта концепция была реализована теми радикалами-протестантами, которые эмигрировали из Европы в будущие США. Эта ветвь европейского империализма отличалась тем, что англо-саксонский либерализм вышел в XVI и XVII вв. из мировоззренческих представлений, которые Вебер назвал «протестантской этикой», под воздействием кальвинизма. Из этих представлений формировались социальная философия и политэкономия, а также юридическая доктрина «право войны» – захват земли, обращение в рабство аборигенов и даже геноцид.
Кредо либерализма – свобода индивида, человек работает и создает стоимость, продавая на свободном рынке свою рабочую силу. Капиталист и пролетарий свободно заключают совместное соглашение. Возникает противоречие: основная масса работников – рабы, они не торгуют на свободном рынке. Философы, включая Локка, создали конструкцию из категорий расизма – «такой жесткой, которой никогда не было раньше». Она совмещала псевдонаучные понятия и патриархальную идеологию, которая представляла африканских рабов «вечными детьми» [38, с. 129–130]. Так было снято противоречие: африканцы – не разумные люди, а вечные дети. Так расизм был укоренен.
Иные отношения сложились у католиков с аборигенами: испанские конкистадоры не были гуманистами и либералами, они воевали с индейцами и убивали их, но как людей. Потому, что прокуроры инквизиции в Америке установили как декрет: «Каждый человек есть образ Божий по самой своей природе. Этого нельзя отрицать в отношении индейцев – ни потому, что они не знают истинной религии, ни потому, что совершают аморальные поступки, ни даже потому, что они неразумны». Раз так, испанцы переженились с индианками, и возникли новые нации – креолов. А в деревнях продолжали крестьяне-индейцы жить своими общинами и говорить на своем языке.
Среди англо-саксонского населения колонистов расизм исчезает медленно. В фундаментальной «Истории технологии» сказано: «Интеллектуальный климат конца XIX в., интенсивно окрашенный социал-дарвинизмом, способствовал европейской экспансии. Социал-дарвинизм основывался на приложении, по аналогии, биологических открытий Чарльза Дарвина к интерпретации общества. Таким образом, общество превратилось в широкую арену, где “более способная” нация или личность “выживала” в неизбежной борьбе за существование. Согласно социал-дарвинизму, эта конкуренция, военная или экономическая, уничтожала слабых и обеспечивала длительное существование лучше приспособленной нации, расы, личности или коммерческой фирмы» [33].
Непрерывно повторяемое приглашение «следовать путем Запада» противоречит и реальной политике самого Запада. Достаточно упомянуть труды историков Индии и Египта, показавших, что именно европейские колонизаторы целенаправленно разрушали структуры местного капитализма, возникавшие в этих странах и весьма сходные с теми структурами, которые сложились в Японии в результате реформы Мэйдзи (Япония сумела их сохранить, создав «железный занавес»).
В Египте эти структуры возникли при активном участии мамелюков начиная с XIV века, достигли зрелости к началу XIX века и были подорваны экспедицией Наполеона, а затем демонтированы после интервенции европейской коалиции в 1840 г. В Индии капитализм был подавлен, а затем систематически ликвидирован английскими колонизаторами.
Ф. Бродель писал: «Капитализм является порождением неравенства в мире; для развития ему необходимо содействие международной экономики… Капитализм вовсе не мог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда» [54]. Ф. Бродель сделал этот вывод после подсчета притока ресурсов из колоний в Англию: слово «развиваться» равноценно понятию «существовать». То есть «услужливая помощь чужого труда» есть условие выживания капитализма. В промежутке между 1750 и 1800 г. Англия только из Индии извлекала ежегодно доход в 2 млн ф. ст., в то время как все инвестиции в Англии оценивались в 6 млн ф. ст. и в 1820 г. в 19 млн ф. ст. [55]. Таким образом, если учесть доход от всех обширных колоний Англии, то выйдет, что за их счет делались и практически все инвестиции, и поддерживался уровень жизни англичан, включая образование, культуру, науку, спорт и т. д. К. Леви-Стросс высказался так: «Запад построил себя из материала колоний».
Наше образование умалчивало, что еще в XVIII веке Китай был первой экономической державой и в 1750 г. производил 32,8 % мировой промышленной продукции, а к концу XIX века оказался высосанным, как лимон. Англия посредством военной силы заставила Китай раскрыть его хозяйство. Но и другие державы Европы прогнозировали организовать промышленный персонал Китая, чтобы использовать как «внешний пролетариат».
Вот что писал духовный авторитет западной интеллектуальной элиты конца XIX века философ Эрнест Ренан: «Природа создала расу рабочих – это китайская раса, с ее чудесной ловкостью рук при почти полном отсутствии чувства собственного достоинства. Управляйте ею справедливо, получайте от нее за такое управление обильные плоды ее трудов на благо расы-завоевательницы – она [китайская раса] останется довольна. Раса земледельцев – черная раса. Будьте с нею добрыми и человечными, и порядок будет обеспечен. Раса хозяев и солдат – европейская раса… Пусть каждый занимается тем, для чего он создан, и все пойдет хорошо» [56]. Но тогда началась Великая революция Китая.
Точно так же стоит подумать, почему Индия «в конце XVIII века производила столько же стали, сколько вся Европа, и британские инженеры в 1820 г. изучали более передовые методы индийских сталелитейных заводов» [57], а уже к середине XIX века тяжелая промышленность Индии была ликвидирована?
В 1750 г. Индия производила 25 % мировой промышленной продукции – больше, чем вся Европа (доля Англии составляла 1,9 %). А к 1900 г. доля Индии уменьшилась до 1,7 %. И дело не в том, что резко выросло производство на Западе. В самой Индии за это время производство промышленной продукции на душу населения сократилось в 7 раз – вот в чем дело! Колонизация и насильственное раскрытие индийского рынка привели к быстрой деиндустриализации Индии. Абсолютное сокращение промышленного производства в Индии произошло скачкообразно – в 2 раза с 1830 по 1860 г. [58].
Период между 1840-ми и 1860-ми годами ознаменовался переходом от «колониального гуманизма» к «эпохе империализма»; на место альтруизма противников рабства пришел цинизм строителей империи. У историков много цитат из трактатов и установлений политиков и чиновников. Англичане, установившие жесткую власть над Индией, считали индусов и русских «упадочными», слабыми народами. Такого же представления англичане придерживались и в отношении кельтской нации. Таким образом, и русских, и кельтов следовало исключить из Европейской федерации, о чем говорил Роберт Нокс, утверждая, что «кельтская и русская нации… презирающие… труд и порядок… стоят на низшей ступени человечества». А Томас Карлейль (во время Великого голода 1847 г.) советовал выкрасить два миллиона ленивых ирландских попрошаек в черный цвет и продать их в Бразилию под видом негров [59].
Раньше социал-дарвинистский расизм ассоциировался с апологетикой капитализма манчестерского типа, а позже с расистским империализмом. В действительности развитие «туземного» капитализма пресекалось Западом уже на первой стадии колониальных захватов, ибо он изъял и частично вывез из колоний тот «материал», из которого мог быть построен местный капитализм. Однако и в 1916 г. констатация этого факта была делом очень важным – ведь либеральная интеллигенция всего мира не признает его до сих пор. Нам всем следовало бы прочитать небольшую книжку В.И. Ленина «Империализм как высшая стадия капитализма» (на материалах английских экономистов) [60]. Она объяснила населению России, что такое периферийный капитализм, в который втягивала Февральская революция.
Уже в XIX веке земельная собственность в Африке, Полинезии и Австралии была присвоена западными колониальными державами практически полностью, а в Азии – на 57 %. А без земельной собственности национального производственного капитализма возникнуть не могло. Присвоение земельной собственности в колониях происходило еще до стадии империализма, а завершилось в эпоху империализма. Это значит, что уже в начале XX века всякая возможность индустриализации и модернизации на путях капитализма для тех стран, которые не попали в состав метрополии, была утрачена. Их уделом стала слаборазвитость.
В своей «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс пишет: «Общества, которые мы сегодня называем “слаборазвитыми”, являются таковыми не в силу своих собственных действий, и было бы ошибочно воображать их внешними или индифферентными по отношению к развитию Запада. Сказать по правде, именно эти общества посредством их прямого или косвенного разрушения в период между XVI и XIX в. сделали возможным развитие западного мира [выделение наше].
Между этими двумя мирами существуют отношения комплементарности (дополнительности). Само развитие с его ненасытными потребностями сделало эти общества такими, какими мы их видим сегодня. Поэтому речь не идет о схождении двух процессов, каждый из которых развивался изолированно своим курсом. Отношение ревнивой враждебности между так называемыми слаборазвитыми обществами и механистической цивилизацией связано с тем, что в них эта механистическая цивилизация вновь открывает для себя творение своих собственных рук, или, точнее, кореллят тех разрушений, которые она произвела в этих обществах, чтобы воздвигнуть свою собственную реальность» [13, с. 296].
Итак, развитие хозяйства капиталистического Запада стало возможным «посредством прямого или косвенного разрушения» хозяйства третьего мира (в период между XVI и XIX в.). Но это не было включено в политэкономию ни А. Смита, ни К. Маркса. Если из модели исключен принципиальный фактор, эту модель нельзя считать научной и тем более считать теорией. Это внутренний идеологический документ, который фальсифицирует реальность рынка и картину мира населения и Запада, и разрушенных стран, и образованных слоев незападных стран, принявших европейское образование. Как же можно было в России, а потом в СССР, учить студентов, исходя из этой политэкономии как научной теории? А ведь и сейчас российских студентов обучают с такими же учебниками.
