Сергей Жоголь
Убырлы кеше
Слуги государевы
Натянув одеяло до подбородка, Настасья долго ворочалась в постели. Мурашки бегали по спине невидимыми муравьями, и лишь под утро она забылась в полудрёме. Ей тут же приснился кошмар. Тощий старик трогал её костлявыми руками и приговаривал: «Ай да де́вица, хороша да сладка. Пойдём-ка, голубушка, да в спаленку». Потом старик превратился в ворона, а она сама – в нечто страшное и непонятное… Настасья проснулась и какое-то время лежала с открытыми глазами. Непонятное предсказание Мишани ничего не прояснило, не успокоило. Зато от чудных слов убогого уж больно интересно стало. Что за дом такой её ожидает, коль она в путь отправится? Что за демон встанет на её пути, а ещё ворон какой-то? С первыми же петухами Настасья вскочила с постели и выбежала в сени.
Здесь пахло опарой, кислой капустой и рыбными пирогами. Зачерпнув воды из ведёрка, Настасья прильнула к ковшику пересохшими губами. В сенях было темно и прохладно, но на лбу девушки всё ещё блестели холодные капельки. Настасья утёрлась рукой, даже не вспомнив провисевшее на стене полотенце, и сделала ещё пару глотков. «На мне свет клином не сошёлся – глядишь, отведёт от меня Боженька сию напасть, и всё снова будет, как прежде. Нужно просто успокоиться», – внушала Настасья себе самой, однако унять не покидавшую её дрожь всё равно не удавалось.
Параська – тощая рыжая кошка, – увидев молодую хозяйку, тут же принялась тереться о её ноги, но Настасье было не до кошачьих ласк. Она слегка пнула Параську ногой и только сейчас приметила в глубине длинных сеней Глашку. Та стояла у приоткрытой входной двери и что-то разглядывала через образовавшуюся щель.
Увидав молодую хозяйку, Глашка тут же захлопнула дверь, склонилась в полупоклоне и тоненьким голоском проворковала, точно пропела:
– Добренького утречка, Настасья Тихоновна! Чего изволишь? Умыться ли, может, молочка? Дуняша уж корову подоила.
– Чего? Корову? В такую-то рань? – удивилась Настасья. – Нет! Молока не надобно, а вот умыться… Да-да, принеси водицы… тёпленькой, и рушник. Пока эти, московские, не приехали.
Глашка поднесла ладошку ко рту и прыснула в кулачок:
– Помилуй, Настасья Тихоновна, как же не приехали? Ещё как приехали!
Настасья вздрогнула:
– Когда ж?
Глашка сделала шажок, склонилась и прошептала тихонечко:
– Ещё давеча заявились, все конные. Старшо́й ихний, царёв боярин, так тот точно гусак – важный, аж жуть: смотрит хмуро, правда, борода недолга – не до пупа, как у наших бояр, и не космата, а коротко стрижена. Он сразу же к батюшке вашему ввалился, да без докладу. А с ним ещё четверо: двое в возрасте мужички, третий помоложе, а четвёртый… – Девка выпрямилась и пригладила растрёпанные волосы. – Хоть и ростом велик, но совсем безусый ещё.
– Какие ж они тебе мужички? – возмутилась Настасья. – Не мужички, а мужи – слуги государевы!
Глашка повела бровью, махнула рукой:
– Да полно тебе, княгинюшка! Мужички – не мужички… ведь не бабы же! – И девка снова затараторила сорокой: – Я их из светёлки давеча разглядела. Кафтаны у всех с отворотами да с золочёными пуговками, все рослые, как наш Тришка-бондарь, мордатые да холёные. Держатся важно, но перед боярином своим тянутся. Да-да… Грозный, видать, боярин. Один из тех, что постарше, – седой как лунь и кривой на один глаз. Второй – чернявый, глазищи раскосые, ни дать ни взять татарин. Третий – тот, что помоложе, – сутулый малость, рожа здоровенная и круглая, как капустный кочан, а вот молоденький… – Глашка снова прыснула в кулак, – уж дюже пригожий, румяный да бровастый; у нас туточки таких красавцев днём с огнём не сыщешь!
Настасья укоризненно покачала головой и тут же спросила:
– Старшой к батюшке, а где ж остальные?
– Остальные?.. – Глашка прильнула к двери и снова поглядела в щель. – Вон! Вон!.. Из терема выходят. Так… к колодцу подошли, стоят. Ух ты, чур меня, зыркают-то как по сторонам, точно псы цепные, точно вот-вот набросятся.
– На кого набросятся?
Глашка сдвинула брови, наморщила лоб:
– Ну как это на кого?.. Ну на кого-нибудь… Так чего ж ты меня, Настасья Тихоновна, всё пытаешь? Сама вот подойди и глянь.
– Вот ещё! – Настасья нахмурилась.
Глашка шмыгнула носом, утёрла его ладошкой и снова затараторила:
– Тётка Лукерья, с тех пор как гостюшки заявились, у печи хлопочет, ушицу варит. Манька с Дунькой скатёрку уж на стол постелили, ложки да миски таскают, а Тимошка в подпол за бражкой полез. Батюшка ваш велел встретить как полагается – вот все и суетятся.
– А ты тогда чего? Тебе заняться нечем? – Настасья махнула рукой. – Ступай-ступай, не мозоль глаза! Не по твою душу московские гости пожаловали.
Глашка фыркнула, поджала губки и прошипела:
– Так воду тёплую нести?
– Воду? Какую воду? Ах, воду… – Настасья махнула рукой. – Не надо воду.
Глашка хмыкнула и величаво удалилась на женскую половину. Настасья же накинула телогрейку да платок, сунула на ноги в сафьяновые чеботки́ и спешно вышла на крыльцо.
Утренний лучик заставил зажмуриться. Настасья прикрыла ладошкой лицо, зажала пальцами нос, чтобы не чихнуть. Под крыльцом ярким игристым ковром поигрывал декабрьский снежок. Небо было чистое, дым от печи приятно щекотал ноздри. От состоявшегося накануне шумного гулянья не осталось и следа. У колодца стояли московские. Настасья задержала дыхание, поняв, что сердце забилось чаще.
Все царёвы людишки с ружьями да с саблями. Одинаковые с виду: на каждом стёганый тягиляй, подшитый металлическими бляшками; все в высоких шапках да длинных сапогах с задранными носами. Тут же поодаль топчутся ещё взмыленные лошади. Все лошадки жесткошёрстные и низкорослые, зато широкогрудые и с сильными ногами.
Уж не опричные ли? Да нет. Пёсьих голов да мётел на лошадях вроде не видать, только у одного коня к седлу лук да колчан со стрелами приторочены. Хоть и отменил уж давно царь опричнину, но страх перед чёрными всадниками-кромешниками, несущимися на добрых конях со своим ужасным «Гой-да1!», всё ещё вселял ужас во многих.
Московские тоже приметили юную княжну; смекнули, видимо, кто перед ними, – закивали, стали перешёптываться. Настасья смутилась, хотела было уж зайти обратно в дом, но тут дверь соседнего терема распахнулась и из неё вышел отец, да не один. Перехватив взгляд отцова спутника, Настасья смутилась, но взора не отвела. Чужак сразу же впился в Настасью цепким и колючим взглядом. «Даже шелома с головы не снял, – подумала Настасья. – Опасается, что ль, кого?»
Был московский боярин высок и широк в плечах – настоящий великан; немолод уже, но лицом пригож, хотя и угрюм сверх меры. Одет он был гораздо богаче своих подручных: на голове шлем с медной насечкой и бармицей, на плечах плащ бархатный зелёного цвета. Грудь великана покрывал стальной доспех с притороченными снизу и на руках кольчужными сетками, на руках коричневые перчатки из козлиной кожи. Сабля у боярина турецкая, ножны марокканской кожей обтянуты, а за пояс пара дорогих пистолей воткнута. Ручки у тех пистолей перламутром и белой костью украшены. Батюшка, помнится, сказывал, что лет десять назад, когда вся Россия голодала, на пару таких вот пистолей целую деревню было выменять можно. Да уж, богато московские нынче живут, ни дать ни взять!
Князь Тихон Фёдорович, завидев стоявшую на крыльце покоевых хором дочь, забеспокоился. Брови домиком сдвинул, насупился и незаметно погрозил дочери пальцем. Потом, пожав плечами, что-то сказал московскому гостю, и оба прямиком двинулись в сторону немного оробевшей Настасьи.
Отец Настасьи – князь Тихон Фёдорович – был росту высокого, круглолиц и тучен, но нраву кроткого – незлобли́в. Оттого, видимо, и беден. Лицом князь тоже не больно-то уж уродился: нос, как катыш хлебный, глазки узкие, точно у порося́, а губы, как две оладушки.
На счастье, а может (всяко бывает), и впрямь на свою беду, Настасья лицом вышла в мать: личико, как яблочко наливное, глазки-угольки, а ротик крохотный, точно вишенка. Ростом же Настасья пошла в отца. Все девки сенны́е, да почитай половина холопьев – те, что мужского полу, – на неё снизу вверх глядят. Высока молодая княжна, да не дылда; не тоща, да и не толста. Всем удалась девка, ни дать ни взять. Знала Настасья, что хороша собой, да вот гадала: до́бро это аль нет.
Всегда думала, что до́бро, а тут…
– Ну, вот и она – дочь моя Настасья Тихоновна, – приблизившись к крыльцу, сказал князь. – Ожидали мы вас, Никита Игнатьич, лишь к обеду, потому и не одета подобающе голубица наша. – Князь снова украдкой погрозил дочери. – Велеть сейчас же ей пристойное надеть?
– Не требуется, – пробасил царёв посланник.
– Ну, коль так, тогда гляньте да полюбуйтесь! Чего скажешь, Никита Игнатьич: хороша аль нет?
Здоровяк осмотрел Настасью с головы до пят. Настасья высока, но боярин всё равно на неё сверху смотрит.
– А ну, девица, поворотись, – говорит.
Настасья бросила недобрый взгляд на отца – тот насупился, поспешно закивал. Девушка повернулась вполоборота.
– Теперь спиной, – продолжал московский боярин. Настасья нехотя выполнила и эту просьбу, гость одобрительно крякнул. – Статная девка, и лицом хороша, вот только худовата малость. Государь справных девок любит – таких, чтобы в теле. Ну да ничего, и такая сгодится.
– Вот и пусть себе толстух ищет! – оживилась Настасья. – А с меня-то какой спрос?
– Вот и славно, вот и славно, – зачем-то дважды пролепетал князь Тихон Фёдорович и поспешно перекрестился.
– Макарка! – окликнул гость одного из своих. К крыльцу подбежал самый молодой.
Высокий, крепкий, в поясе тонок. Про этого, видать, Глашка сказывала, что пригож, – не врала. Глаза зелёные, огнём горят; воло́сья светлые и золотистые, точно льняная кудель. Сердце забилось чаще, Настасья мысленно отругала себя за нахлынувшую слабость, пригляделась: на царёва боярина чем-то похож – уж не сынок ли? Теперь Настасья похвалила себя за наблюдательность – догадка-то её тут же подтвердилась.
– Чего, бать? – гулко прокричал светловолосый. – Поесть, помыться-то успеем? Всю ночь, почитай, скакали.
– Васильке скажи, чтобы Беса моего оглядел: что-то поступь у него нынче неровна. Как бы чего не случилось, и ещё: пусть распорядится, чтобы его в отдельное стойло поставили, ну и… Да он и сам всё знает, что да как…
– Да полно тебе, Никита Игнатьич! – возмутился князь. – Да я ж распорядился уже обо всём… – Поймав хмурый взгляд московского гостя, князь Тихон Фёдорович умолк на полуслове.
Боярин втянул ноздрями воздух, но тут же выдохнул, лукаво улыбнулся князю и пояснил:
– Мой Бес, окромя́ меня, к себе только Васильку – конюшего моего – и подпускает. Вон наш Федька уж на что с конями обращаться мастак, а тоже подходить к Бесу не решается. – Плетнёв тут же снова стал грозным и продолжил давать указания Макарке: – Тимошке скажи, чтобы помывочную да мои покои поглядел. Догадываюсь, какие у них тут холопы расторопные.
– Ой, обижаешь, Никита Игнатьич! – взмолился князь.
– Клопов-то хоть нет?
– Откуда ж им быть, батюшка?
Макарка тут же предложил:
– Может, я сам, бать? Ну… проверю всё. Я ж тоже знаю, что да как быть до́лжно. Знаю, что на жёстком спать любишь, да чтобы киселя клюквенного не забыли приготовить, а в баньке, чтобы помимо дубовых, можжевеловый веничек сыскался.
– Делай, как я сказал. Ты ж боярский сын! Пусть Тимошка хлопочет, а ты гляди у меня, девок князевых ла́пать не смей!
– Да по́лно, бать! – хохотнул Макарка и игриво подмигнул Настасье. Щёки у той ту же сделались пунцовыми. Боярин-гость тут же отвесил парню увесистого леща.
– За что? – со смехом завопил Макарка.
– Объясню опосля, ступай.
Макарка крутнулся на каблуках, ещё раз хитро глянул на Настасью и посеменил к товарищам.
– А ты, Тихон, людей моих определишь на постой и готовь дочку в дорогу. Завтра поутру на Москву отправляемся.
***
Когда пропели петухи, в Настасьину светёлку вошли Глашка, Дунька и тётка Лукерья. Одели Настасью во всё новое: длинную белую рубаху с золотым шитьём, поверх неё – ещё более длинный парчовый сарафан; поверх сарафана – летник с собольей оторочкой, богато расшитый золотом; в косу вплели шёлковые ленты, монисто коралловое на шею нацепили; на голову водрузили высокий соболий столбунец. Припрятанный у Лукерьи запасец всё же был потрачен. Однако обошлись без Глашки, отчего та злилась и всячески морщилась, стараясь показать, что ей не особо нравятся купленные накануне наряды.
С непривычки Настасья чувствовала себя неуютно: «А коль и впрямь царицей сделаюсь – что ж, это всю жизнь такое носить?» Когда юная княжна вышла на крыльцо, её уже ожидали.
Все четверо московских стояли поодаль ору́жные, переминались с ноги на ногу. Макарка что-то шептал мордатому, оба посмеивались. Чернявый с длинными усами и куцей бородёнкой что-то нашёптывал на ухо своему коню, трепал рукой густую длинную гриву. Четвёртый стоял отдельно и не отводил взгляда от своего боярина.
Князь Тихон с московским боярином подошли к Настасье – та упала перед отцом на колени, расплакалась. Князь Тихон перекрестил дочь, поднял её и обнял и тоже прослезился.
– Жаль, мамка тебя не видит, – процедил князь. – Такая красавица выросла, вся в неё, в покойницу! Ну, с богом, доченька!
Княгиня Васили́на, мать Настасьи, преставилась ещё три года тому назад, подхватив какую-то непонятную хворь. Вспомнив мать, Настасья тоже всхлипнула.
– Пора, – сухо сказал боярин.
У самых ворот стоял крытый возок с широкими, обитыми железом гнутыми полозьями и толстым дубовым дышлом. В повозку была впряжена пара понурых приземистых лошадок. Окна возка, обитые медвежьим мехом по краям, были крохотные, отчего солнечный свет в повозку почти не проникал. Настасья забралась внутрь, вслед за молодой княжной в повозку втиснулась тучная тётка Лукерья. Третьей забралась вездесущая Глашка. Князь Тихон Фёдорович поперво́й и не думал Глашку с Настасьей в Москву отправлять, но настырная девка так на него насела!
Куда ж Настасье Тихоновне без Глашки-то? Что подать, принести, волосья́ расчесать… Знал ведь князь, что на самом-то деле Настасье от Глашки пользы не особо много будет, просто девке беспутной уж больно охота на Москву поглазеть, знал, но всё равно дал себя уговорить.
Когда один из княжьих холопов забрался на облучок на место кучера, а ещё двое, с короткими копьями и топориками за поясками, верхом на малорослых кониках пристроились за повозкой, боярин махнул рукой:
– Василька!
Тут же один из его людей – тот, что мордатый, – опрометью бросился к конюшне. Вскоре он вывел во двор огромного роста жеребца с косматой гривой и пышным хвостом, свисавшим едва ли не до земли, с широкой грудью и мохнатыми, похожими на сваи ногами. Конь был не только огромен, но и сказочно красив: мускулистая длинная шея, выгнутая дугой; заострённые уши; ноздри, раздутые, как кузнечные меха; короткая и блестящая шерсть цвета воронова крыла блистала шелковистым глянцем. Боярин подошёл, взял в руки повод и сунул в рот коню какую-то сладость. Жеребец приветливо заржал и пару раз ударил копытом. На лице царёва боярина промелькнула улыбка. Он сунул ногу в стремя и взобрался в седло с поразительной для его габаритов лёгкостью.
– С богом!
Царёвы посланцы все разом вскочили в сёдла, и повозка тронулась.
Вьюга
Едут уж второй день – и кони, и люди подустали. Вьюжит, а снег всё валит и валит. Если не поспешить, дорогу вскоре заметёт, и отыскать верный путь будет не так-то просто. Стёпка – княжий холоп, что был посажен управлять повозкой, – нахлёстывает коней. Те бегут споро, снег под полозьями хрустит, точно капустная кочерыжка на зубах.
Вот вдали за сопками показался утыканный мохнатыми ёлками лесок. Теперь-то не заплутают! Кучер потянул вожжу и направил повозку прямиком к лесу. Конные скачут по бокам, не обгоняют, но и не отстают, хотя и идут по глубокому снегу. Впереди двое: чернявый татарин и боярский сынок Макарка. Татарин сидит в седле глубоко, словно влитой, а вот Макарка вытянулся весь – красуется.
Настасье всё интересно, но она московских не расспрашивает, сидит в повозке и носа не высовывает. Зато Глашка вечно в окно высунется, уж поди все глаза им измозолила.
На первом же постое, когда остановились посередь небольшого лесочка, Глашка в ёлочки упорхнула – мол, до ветру. Макарка, то приметив, тоже по-тихому исчез, точно испарился. Вернулись оба порознь, оба молчаливые. У Макарки в глазах огонёк лукавый, Глашка же с надутыми губами. Знать, чем-то недовольна. Боярин Никита Игнатьевич всё то сразу приметил, крякнул с досады. Потом улыбнулся в бороду и ничего не сказал.
– Ну что? – Настасья дёрнула Глашку за рукав, когда они снова отправились в путь. – А ну давай сознавайся: приголубила ты Макарушку Никитича?
– Нет ешшо! – хмуро буркнула девка. – Да и зачем он мне? Я ведь ему так, на разок.
– Да ладно тебе… – удивилась Настасья, а Глашка тут же ехидно так процедила:
– Макарка ваш не больно-то и хотел со мной миловаться. Он всё больше про тебя, Настасья Тихоновна, расспрашивал…
Настасья улыбнулась:
– И чего ж ты ему про меня поведала? А ну сказывай!
– А ничего!.. Боярин же не велел Макарке на тебя глазеть – вот пусть и не глазеет. Так что ничего я ему и не рассказала… такого.
Настасья рассмеялась:
– Что-то мне в то не больно верится.
– А вот и напраслину говорите! – возмущённо выкрикнула Глашка. – Говорю же: ничего не рассказала, а вот от него самого много чего спознала. Токмо раз ты мне, матушка, верить не желаешь, так я тебе тоже не расскажу ничего. – Девка отвернулась.
Тётка Лукерья, слушавшая все эти пересуды, только покачала головой.
– Ой, молодухи вы молодухи, сладу на вас нет! Что девка сенная, что княжна – всё едино! В голове одни шашни да непристойности. Княжну аж к самому царю везём, а они всё о молодцах да о делах сердечных гутарят! Ужель и я такой была… по молодости?
– А какой ты была? – Настасья потянула Лукерью за рукав. – Расскажи.
– Не скажу, больно много знать хотите! – Лукерья насупилась.
Они помолчали, потом Глашка поднялась, отошла в сторонку и поманила Настасью рукой. Та посмотрела на Лукерью. Тётка сидела в задумчивости. Настасья подошла к Глашке.
– Не хочет она говорить! – прошептала девка. – А оно и не надобно. Я сама и так всё про неё знаю.
– Что знаешь?
– Тебе Лукерья наша про Дуняшку сказывала?
– Про то, как к ней купец сватался, а она за него не пошла да со скоморохом сбежала? Ну было!
– Так вот, Лукерья наша недалеко от Дуняшки ушла. Такой же в молодости грех сотворила, а теперь мается.
– Грех? Какой ещё грех?
– В молодости наша Лукерья, по слухам, справной девкой была – в теле, одним словом, ну и на лицо ничего так, нравилась парням. Трижды к ней сватов засылали, а она ни в какую. Этот для неё стар, тот уж ветреный больно, тот скуп, тот некрасив, а кого полюбила, так он её сватать не захотел. Обрюхатил на сеновале и сбёг.
– Как Дуняшкин скоморох? – переспросила Настасья. – Во дела!
– А я что? Всех поучает наша Лукерьюшка, а сама… – Глашка воровато посмотрела на сидевшую в задумчивости тётку. – Ро́дила она опосля того. Теперь-то всем сказывает, что мужик её на войне погиб, а на самом деле всё не так было.
Настасья, глядя на опечаленную Лукерью, уж пожалела о том, что завела этот разговор. Знала ведь она Прошку – Лукерьиного сынка. Юродивый, как и Мишаня, да только пророчить не может. Жил Прошка при княжьем дворе, в доме жил, пока чуть хату не спалил. После того князь Тихон его в хлев переселил. Там Прошка с тех пор и обитал. Жаль его, но кому охота в погорельцы попасть? Правда, сам Прошка не особо от всего того страдал – пас свиней, рыбку из пруда любил тягать да на дудке играл. К сладостям уж очень пристрастился, дашь ему леденец – вот он и счастлив. Посасывает жжёный сахарок, хихикает, благодарит да крестится.
Глашка снова заговорила:
– Так что и Лукерья наша баба бедовая. Только делает вид, что так строга и неприступна. Думаешь, отчего она с нами в Москву-то напросилась?
– Отчего?
– Да оттого, что устала она со своим сыночком-дурачком возиться! Небось, тоже в столице надеется к какому-нибудь богатею прибиться да жизнь свою убогую изменить. Чего бы она там ни говорила, а мы, бабы, всё об одном лишь мечтаем: как бы кого окрутить да очаровать.
Вон оно как! Настасья задумалась, отошла в сторонку. Глашка пыталась сказать что-то ещё, но молодая княжна её уже не слушала. Забившись в угол повозки, она ещё какое-то время лежала молча, а чуть позже впервые за последние дни крепко уснула.
***
Снова дорога. Настасья в очередной раз смотрит в окошко и снова видит сквозь бурлящий снежный круговорот снующие туда-сюда фигуры конных людей. Глашка забилась в уголок, кутается в овчинный тулупчик и шмыгает носом. Тётка Лукерья тоже сидит сиднем, обмотав вокруг себя одеяло, всё ещё задумчива.
Едут дальше – по-прежнему вьюжит. Тётка Лукерья крестится, бормочет: «Ой ли, не заплутать бы посреди этого поля! Тут и замёрзнуть недолго – ни защиты от ветра, ни дров». А вот Настасьин страх куда-то ушёл – новые события помогли позабыть на время прежние страхи. Теперь уж она знает про всех своих сопровождающих почти всё. Проснувшись, она всё же Глашку порасспросила. Та сперва поломалась, а потом всё и выложила.
Фамильное имя боярина Никиты – Плетнёв. Он у государя не на самом хорошем счету, потому как супротив царской воли пошёл. Царь ему велел, а он отказал. Самому царю отказал, а тот стерпел. Мало кому спускалось такое, а этому с рук сошло. Скачет вон в седле – жив, здоровёхонек. Правда, после этого царь Иван боярина строптивого от себя удалить велел. Вот он теперь и мотается, мелкие поручения выполняет. Ну и Макарка всегда при нём. Постигает воинскую науку от отца и мудрость житейскую. «Хотя какой же Никита-боярин мудрец, – рассуждает Глашка, – коль супротив самого государя пошёл?»
Татарина зовут Фархад, но все его называют Федькой, а по отчеству – Рифкатыч. Сутулого да мордатого – он ещё давеча коня боярского из конюшен выводил – кличут Василька Бурак. Этот из града Полоцка, потому и Бурак. Самого старшего – того, который весь седой и на матёрого волча́ру похож, – зовут Тимофей Кручинин, но все его именуют по-разному. Боярин Никита – Тимошкой, Макарка – Емельянычем, а Василька с Федькой за глаза Кривым кличут – из-за сабельного шрама через всё лицо. Тимофей Кручинин после Никиты Игнатьевича над всеми голова. Сам при Плетнёвых сызмальства. Ещё при отце боярина Никиты у них в услужении числился, а теперь вот при сыне его – Никите Игнатьевиче – ключником. Его все слушают. Хмурый, молчаливый, а если скажет что, то словно кипятком обольёт – отпрыгнуть хочется.
Ай да Глашка – и впрямь за такое короткое время столько разузнать успела! Похоже, Макарку и впрямь не особо прельстили прелести беспутной девки. Что же – видать, и впрямь они в кустах больше говорили, нежели чем ещё занимались. А вот если Макарка на неё, Настасью, запал, так-то плохо. Не для него княжна расцвела, не мил Настасье боярский сынок, но Глашке про то знать не надобно. Пусть позлится, а то уж больно много о себе возомнила девка.
– Тпр…ру! – кричит Стёпка, натягивая вожжу.
Повозка встаёт. Похоже, накаркала беду тётка Лукерья! Настасья украдкой выглядывает в окошко, видит сплошную белую стену. Средь снежной пелены замечает боярина. Тот весь в снегу. Шлем свой он уж давно снял, поменял его на бобровую шапку. То и не мудрено – холодно. Настасья, глядя на своих спутников, кутается в шубки да одеяла. В повозке хоть ветру нет, а всё равно зуб на зуб не попадает.
– Вот тебе и погодка, ни зги не видать! Поди ж найди теперь её – ту дорогу! – Кучер соскочил с облучка и заглянул в окошко. – Как ты, Настасья Тихоновна, не застыли ли? Коль не сберегу тебя, красавицу-умницу, так батюшка твой мне того не простит! Как ты, моя хорошая?
– Жива-жива я. Ты не бойся, Степан. – Настасья величает холопа по имени. – Не пропадём. С нами же вон какая сила едет! Эти московские – люди бывалые, найдут, небось, дорогу или постой. Что-то наших не видно. Куда Егорка с Лукьяном запропастились?
Обоих сопровождающих Настасью холопов не видать. Не отстали ли?
– Да здесь они. Вон, в сторонке, в канавку съехали, где ветра поменьше, – успокаивает княжну Стёпка. – Ничего с ними не станется – они людишки привычные к холоду и вообще. Спасибо батюшке твоему за то, что он нам всем троим тулупчики новые справил в дорогу-то! Да шапки вот собачьи добрые дал. Не холодно, а вот коня́шки мои подустали, еле-еле тянут. Так-то, нужо́н, нужо́н нам всем отдых и постой. Даже у боярина конь уж на что хорош, а тоже хрипит уж больно гулко.
Настасья снова глядит в окошко, различает в овражке своих холопов. К ним подъезжает Никита Игнатьевич, что-то говорит, те качают головами. Боярин, видимо с досады, машет рукой, что-то кричит своим. Все московские съезжаются к нему.
– Пойду-ка я послушаю, чего задумали, – выкрикивает Стёпка и бежит к конным.
Настасья видит, как Макарка и Василька Бурак пришпоривают коней и исчезают в снежной пелене. Стёпка возвращается.
– У наших кони валятся с ног. Боярин двоих своих искать дорогу послал, нам же всем ждать велел, пока дозорные не вернутся.
– Раз стоять будем, чего ж тебе мёрзнуть? – говорит Настасья. – Влезай в повозку – хоть погреешься малость.
– Куды ж он влезет? Тут места-то – кошку посади, и той тесно будет! – ворчит недовольная Глашка.
Стёпка вытирает рукавицей нос, Настасья видит, как в глазу мужика вдруг появляется слезинка. Тот крестится и бормочет:
– Не по чину мне к тебе, княжна, в повозку-то лезть. Говорю же: тулупчик да шапка у меня справные, так что я уж тут как-нибудь.
***
Когда стемнело, прискакал один лишь Василька. Конь его в пене, на огромный бегущий сугроб похож. Уже приближаясь, издали Василька прокричал:
– Бяда́, бая́рын! Макарку пасякли́!
Сам без шапки, в разорванном кафтане, без рукавиц, в волосах кровь запеклась. Настасья, увидав дозорного, аж вскрикнула. Глаз затёк, рожа красная, весь в снегу. Вьюга всё кружит и кружит. Видно от себя шагов на пять, и ветрище завывает.
– Как посекли? – взволнованно прокричал Плетнёв.
Василька соскочил с коня, упал на колени. Снега ему едва ли не по пояс.
– Ой бяда, баярын! Ой не збяро́г я Макар Никицыча!
– Что с сыном, кто посёк?
– Лю́дзи ляхи́е, – осадив коня, прокричал Василька. – До́лга блудзи́ли мы, глядзи́м аганёчык. Пае́хали на няго́, ба́чым лясо́к, а у нызи́не ля о́гнишча двое. Пакрыча́ли мы им, нам такса́ма кры́кнули у отвэ́т, а як падъе́хали, з уси́х бако́у на нас наляце́ли.
– Со всех боков налетели? Люди лихие? Разбойники?
– А я чаго́ ка́жу? Вядо́ма разбойники!
Боярин соскочил с коня, ухватил Васильку за грудки:
– Много ль их было?
– Чалаве́к дзе́сяць. Все, хто с дубьём, хто з топором, хто з рога́тиной. Адзи́н майго́ каня́ за узду уха́пиу, а дру́гий кисцянём па галаве́ мяне́ уда́рыу. Шпака удар змякчы́ла, зляце́ла…
– Да бес с ней, с твоей шапкой! – перекрикивая вой ветра, орал Плетнёв. – С сыном что, говори! Что ж его… насмерть?
– Пабо́йся бо́га, Микита Игнатыч. Гэ́тыя и́роды бо не зразуме́ли на ка́го нарвалы́ся. Макар Никицыч дваи́х з каня́ посёк, перш чым конь яго́ павали́уся. Рога́циной яго, пра́ма у бок и адра́зу до смерци́…
– До смерти, говоришь? Насмерть… кого, Макарку?
– Да не́а… каня́ ёного! Каня рогациной ты́кнули. Конь яго памёр, а сам ён няма́.
Боярин оттолкнул Васильку и отступил на шаг, перекрестился.
– Живой! Ну, слава те…
– Так сын твой пе́шы яшчэ́ аднаго́ саблей даста́у.
– Пеший? Ещё одного саблей достал?
– Са́блей, саблей! Ёного насмерть, а удву́х пара́ниу. Тут яму вила́ми ў бок и ты́кнули. – Василька вытер ладошкой посиневшие губы. – Я такса́ма а́днаго саблей уда́рыу, перш чым тыя, хто вы́жыу, па кустах разбегли́ся.
Никита Плетнёв:
– Ты тоже одного зарубил. Молодец! А остальные, значит, в кусты сиганули?
– Як зайцы.
– Дальше что было, сказывай.
– Як тые злы́дни разьбеглы́ся, я да сынку тваму́ зна́чыць ки́нууся, а з няго́ кро́вушка так и хлы́щэт. Перавяза́у я яго́, хаце́у на свайго́ каня́ пасаддзи́ць, ды да вас верта́ться, а ён стогне ды стогне.
Боярин и сам застонал:
– Стонет и стонет!.. Ой, мать честная, почто ж я его туда послал?
– Едь, ка́жа, да ба́цюшки, – продолжал Василька Бурак, – да прывядзи́ яго́ да мяне́, а я тут заста́нуся, поспяша́й. Я яму, ды як же, а ён узлава́уся2. «Казано табе́ ехаць, так едь!» Я на каня́, гово́рить, не узле́зу. Я яму: «А кали гэ́тыя, што па кустах скочы́ли, вярну́цца?», А ён мяне́ пальцам на паго́рак3 ты́кае. «Вунь, – кажа, – там и́хни ляжы́ць, пара́неный. Вяжы́ яго́ и цягни́ да мя́не. Коли яны́ вярну́цца, я гэ́таму супаста́ту но́жык да горла, глядзи́ш не кра́нуць4.
Плетнёв снова перекрестился.
– Далеко до того лесочка ехать?
– Дык вёрсты тры бу́дзе, не бо́льшэ.
Боярин покликал Кручинина и Федьку-татарина, сказал:
– Я с Василькой и Федькой до Макарки, и ты, Тимошка, веди остальных по нашему следу. Поторопись, чтобы тот след не замело. Коль отстанешь, мы вас потом отыщем.
– Понял, боярин, сделаю, – ответил Тимофей.
– Этих, – боярин указал на княжьих холопов Лукьяна и Егорку, – не потеряй. Ой, беда: выделил князь мне помощничков – от них мороки больше, чем толку!
– Скачи, Никита Игнатьич, выручай сыночка! – Кручинин стянул с себя шапку и сунул её в руки Васильке. – Возьми, а то закоченел совсем.
– Задро́г. За́раз, зууси́м задро́г, – оживился Василька, натягивая шапку. – А як же ж ты, Емельйаныч?
– Не бо́ися, сябру́к, – ответил Тимофей, подражая Василькиному говорку, – я сабе́ чаго́-небу́дзь знайду́, ня змёрзну5.
Василька, сдерживая улыбку, махнул рукой, вскочил в седло, и трое всадников вскоре растворились в непроглядном снежном тумане.
***
Нависшие над поляной кроны косматых елей переливались оранжевыми бликами. Снегопад прекратился, ветер поутих, но снежинки, словно назойливая мошкара, всё ещё кружили и кружили в туманном морозном воздухе. Тучи рассеялись, обнажив луну и звёзды, где-то вдалеке ухала сова.
Люди, уставшие и поникшие духом, сидели кружком. Они протягивали к огню закоченевшие руки, разговаривали тихо. В потемневшем от копоти котелке булькало ароматное варево – Тимоха Кручинин готовил из бараньей ноги густой наваристый кулеш. Нарубленные наспех Лукьяном и Егором промёрзшие поленца обильно чадили, от костра поднимался густой черноватый дымок. Поодаль в низине похрапывали кони. Там же, припорошенные снегом, лежали убитые разбойники.
Настасья нет-нет, да и поглядывала на окоченевших мертвецов. Глашка же, сидевшая рядом на постеленной на пень перине, не отводила от убитых в бою разбойников взгляда, то и дело дёргала за рукав Лукерью, что-то ей шептала.
– Да уймись же, окаянная! Что ж ты, убиенных не видала? – наконец не выдержала та.
– Чё эт? Видала, конечно! Помнишь, как царёвы люди к нам с погромами нагрянули? Скольких тогда мужиков посекли! Их тогда в одну телегу свалили и на кладбище свезли. Потом ещё Отеньку-охотника видала – его из лесу окровавленного привезли. Медведь его подрал, а он потом оттого и помер. Я много чего видела, но то издали, а так, чтобы вблизи…
