Сергей Георгиевич Кара-Мурза
Актуальные проблемы государственной политики
Введение. Что изучают и будут
изучать политологи России
Начнем с вопроса: «Чему вы учитесь?»
Политология – новая область знания в России. Те, кто в 1980-е годы стали называть себя политологами, в основном работали в идеологических службах – вели пропаганду «решений КПСС». Это были решения, подготовленные экспертами в рамках, заданных высшим эшелоном номенклатуры. Сама КПСС в форме съездов и выступлений в партийной печати лишь легитимировала эти решения, а «политологи» ставили знак качества от имени науки.
Таким образом, они играли заметную роль в политической практике, в то время как политология – это рефлексия о политической практике, получение беспристрастного знания о том, «что есть» политика в реальности, а также размышления о том, какой могла бы быть политика при тех или иных изменениях субъекта и объекта политики. При этом очевидно, что политология – лишь одна из многих дисциплин, которые обеспечивают политиков рациональным знанием. Ведь политика прямо или косвенно влияет на все стороны бытия общества и народа.
Хорошее и важное определение дал в своем учебнике К.С. Гаджиев: «Предметом политологии в общей сложности является политическое в его тотальности, в контексте исторического развития и реальной социальной действительности, а также взаимодействия и переплетения различных социальных сил, социокультурного и политико-культурного опыта».
Это определение важно тем, что очень многие политологи вырывают политический процесс из контекста исторического развития и реальной социальной действительности, игнорируют структуру постсоветского общества (переплетение различных социальных сил) и уж тем более социокультурный и политико-культурный опыт народа.
Политолог не служит политикам, а исследует их когнитивную, социальную и нормативную структуры, абстрагируясь в своем акте познания от своей нравственной оценки объекта исследования. Тем он и ценен для политиков. Лишь «в свободное от работы время» политолог может выступать как политик или морализатор – будь то на стороне власти, оппозиции или других акторов политики.
Эта ситуация методически и этически сложна. Как, изучая политику, отрешиться от своих ценностей, особенно если они находятся в конфликте с ценностями заказчика или работодателя? Это трудно, но возможно. Так, врач стремится поставить достоверный диагноз болезни пациента независимо от того, симпатичен ему пациент или противен. Так же фронтовая разведка добывает достоверное знание о противнике, а не доводы, чтобы его ненавидеть. Политолог, создающий имиджи политиков, даже по зову совести, – «ряженый», он берет на себя функции другой профессии. Здесь – проблема и самой политологии, и подготовки профессиональных политологов в вузах.
Как обстоит это дело у нас – здесь и сейчас? В основном в постсоветской России воспроизводится то состояние политологии, которое было в позднем СССР. Разница в том, что цивилизационный (культурный, идеологический) конфликт в гуманитарной интеллигенции СССР, вызревавший с 1960-х годов, в основном был латентным или представлялся маргинальным (мейнстриму противостояла «кучка диссидентов»), а в конце 1980-х годов он стал открытым, перерастая в 1990-е годы в непримиримое противостояние крупных общностей. Сейчас общество расколото на «сторонников и противников реформы».
Социальная база обеих этих сторон велика и сравнима по интеллектуальным ресурсам, так что обе стороны обзавелись своими «политологами». Одни пропагандируют и легитимируют «либеральные реформы», другие критикуют эти реформы и подрывают их легитимность.
Иными словами, те и другие выступают как активные политики, занимаясь борьбой. В их работе анализ если и присутствует, то лишь как инструмент борьбы. Анализ у них методологически подчинен идеологии. Снова применяя аналогию, скажем, что те и другие служат в штабе, а не в разведке. Разумеется, в системе образования, в издательстве учебников и в СМИ видны и слышны в основном «политологи», служащие реформаторской власти (хотя и внутри нее есть трения). Но здесь для нас важно, что сообщества, чья когнитивная структура была бы ориентирована на добывание актуального достоверного знания о политике, в России пока не возникло. Политическая система России, проходящая через полосу острых конфликтов и противоречий, лишена разведки. В результате все социальные акторы политической системы несут большие потери. В выигрыше остаются лишь теневые силы, извлекающие доход из хаоса.
Любое профессиональное сообщество соединено трудами авторитетной группы «мастеров», которые заложили основы парадигмы, задали нормы познания и коммуникации – внутри и вне сообщества. Их имена на слуху, они представляют сообщество в СМИ, их знают зарубежные коллеги. Такой группы в российской политологии нет. На виду – две конкурирующие группы пропагандистов «рыночной реформы». Вначале, в 1980—1990-е годы, они работали вместе под эгидой «команды Горбачева—Ельцина». После 2000 г. одна часть сохранила прежнюю риторику, а другая примкнула к «проекту Путина». Россыпь политологов «левопатриотического» толка сплотиться в организующую группу не смогла и ведет катакомбное существование. Можно, конечно, всех их называть политологами, но легче не станет.
Видимо, в данный момент власть еще не заинтересована в получении и предоставлении обществу беспристрастного знания о политическом процессе, а значит, и политология научного типа не нужна. Политология научного типа стала бы мощным фактором роста гражданских настроений и обретения населением политической воли и организации, а это усложняет политические процессы.
Однако нельзя не видеть, что конъюнктурные выгоды для власти от пассивности населения краткосрочны, и уже сейчас баланс выгод и потерь, видимо, стал сдвигаться в зону отрицательных значений. Эта пассивность – симптом деградации общества, которая идет под давлением социальной обстановки и политических воздействий государства на общество. «Нейтрализовав» большинство бедностью и страхами, власть лишь ненадолго упростила свое положение, но зато утратила активную благожелательную поддержку слишком большой части граждан. Пока что большинство голосует за нынешнюю власть, но ее культурная гегемония быстро слабеет. Голосование «за меньшее зло» – плохая опора, а впереди трудные времена.
Одна из причин отчуждения населения от власти – отсутствие адекватного языка (дискурса), на котором власть, все ветви оппозиции и масса граждан могли бы вести общественный диалог по реальным вопросам национальной повестки дня. А ведь анализ и «конструирование» этого дискурса для всех частей политической системы (включая молчаливое большинство) – предмет именно политологии. Но вспомним тот язык, на котором в 2011—2012 гг. общались с протестными группами видные провластные политологи – они сужали пространство диалога.
А политологического исследования наблюдаемых конфликтов не было.
Между тем неспособность политологов предложить методологию перевода конфликтов в режим диалога чревата риском «некоммуникабельности» между государством и первым постсоветским поколением, которое вышло на общественную арену. Именно на это поколение власть делала ставку в своем проекте модернизации России, она не заинтересована в том, чтобы доводить дело до конфликта и отчуждения.
Из этого следует вывод: срочной национальной задачей в России стало создание ячеек научной политологии и соединение их в профессиональное сообщество. Пусть и апологеты, и критики власти продолжают выполнять свою роль «агитатора, горлана-главаря» и даже называют себя главными политологами, надо обеспечить институционализацию структур позитивной политологии без ненужных конфликтов с «конкурентами».
Ясно, что эти ячейки новой политологии могут расти и крепнуть только в процессе обучения студентов и аспирантов – но уже на жесткой методологической основе научного типа. Это должна быть подготовка не будущих президентов, не помощников депутатов и не «политических менеджеров», а исследователей и аналитиков. Работы для них в России хватит еще надолго.
Видимо, мы вступаем в этап разработки учебных планов нового поколения по специальности «политология». Прежде всего, в них будут разведены политика и политология как две разные системы, которые связаны, но представляют собой два принципиально разных пространства – как конструирование атомной бомбы и физика ядра. Знание об этих пространствах «производится» в разных когнитивных структурах и в разных нормативных системах. Смешение их снижает качество обучения и политике, и политологии.
Французский философ М. Фуко, обсуждая проблему взаимодействия интеллектуалов и власти, сказал так: «Интеллектуал больше не должен играть роль советчика. Он не должен составлять планы для тех, кто борется и защищается, не должен придумывать для них тактику и ставить перед ними цели, Интеллектуал может дать инструменты анализа, и в настоящее время это по сути своей роль историка. В самом деле, речь идет о том, чтобы иметь плотное, длительное восприятие настоящего, которое позволяло бы замечать, где проходят линии разлома, где сильные точки, к чему привязали себя власти (сообразно организации, возраст которой насчитывает ныне полторы сотни лет) и куда внедрились. Иными словами, делать топографическую и геологическую съемку поля битвы… Вот она, роль интеллектуала. А говорить: "необходимо, чтобы вы сделали то-то и то-то" – безусловно, не его роль».
Это жесткое утверждение не всегда верно, но в нем – важная мысль.
Во-вторых, будет постепенно преодолеваться неявная установка высшего образования на подготовку политологов не как исследователей политической системы в целом, а как специалистов, обслуживающих власть и корпорации (в крайнем случае партии, ставшие корпорациями). Невозможно понять политический процесс, если в исследовании игнорируются или представляются врагами все нонконформистские, диссидентские или антивластные и даже антигосударственные движения и группы. Враг и объект исследования – разные сущности.
И наконец, система образования политологов должна обратиться к реальности конкретной России в данный конкретный специфический исторический момент. Этап обучения по учебникам, в которых описаны общественные и политические институты вожделенного Запада, завершается, ресурс полученного на этом этапе полезного знания практически исчерпан. Государство должно организовать приемлемое жизнеустройство на той земле, которая нам досталась, и с тем народом, что сложился и обрел самосознание в исторических условиях, которых мы не можем отменить. И культура и мировоззрение – системы, которые изменяются под воздействием социальных и политических условий, но попытки их сломать кончаются провалом и ведут к массовым страданиям населения.
Конечно, этот поворот в образовании будет трудным и постепенным, за два десятилетия когнитивная и социальная база постсоветской политологии сложилась и стала воспроизводиться. В 2004 г. на совещании преподавателей обществоведения зав. кафедрой политологии крупного вуза объясняла, какие полезные курсы читаются студентам: «…их учат, как надо жить в гражданском обществе». Ее спросили: зачем же учат именно этому, если у нас как раз гражданского общества нет? Почему не учить тому, что реально существует? Она удивилась вопросу, хотя и признала, что да, далеко нам до гражданского общества. Почему же она удивилась? Потому что в ее сознании господствовало не реалистическое, а аутистическое мышление.
Нам долго вколачивали в головы, что отродясь не было и нет в России ни демократии, ни гражданского общества. Но что-то ведь есть! Об этом бы и надо нам говорить, следуя нормам рационального мышления. Ведь это первый шаг к познанию реальности – увидеть «то, что есть», а потом уж рассуждать о «том, что должно быть».
Эта установка на простую трансплантацию в Россию западной политической науки и ее учебников была «детской болезнью» русского либерализма конца ХIХ – начала ХХ в. Один из ведущих идеологов евразийства, историк, философ права и государствовед Н.Н. Алексеев писал: «Русские ученые, вышедшие из западных школ, без всяких особых размышлений и без всяких оговорок перенесли построенную на Западе теорию европейского государства на русскую почву и тем самым придали принципам этой теории нормативное значение. Оттого наше государствоведение… являлось не чем иным, как политикой европеизации русского государства»1.
Тут камень преткновения всего нашего обществоведения – либерального досоветского, марксистского советского и нынешнего антисоветского. Восприняв язык и познавательные нормы Просвещения, оно прикрыло свой взор фильтром евроцентризма. Оно просто не видело факты и процессы, о которых не было написано в западных учебниках. А если и видело, не имело слов, чтобы их объяснить или хотя бы описать.
Методология основных учебников политологии, переписанных с западных учебников 1970-х годов, – это «мышление в духе страны Тлен». Эта аллегория удивительно точна, вспомним ее суть. В рассказе-антиутопии Хорхе Луиса Борхеса «Тлен, Укбар, Orbis tertius» (1944) говорится о том, как ему странным образом досталась энциклопедия страны Тлен. В ней были подробно описаны языки и религии этой страны, ее императоры, архитектура, игральные карты и нумизматика, минералы и птицы, история ее хозяйства, развитая наука и литература – «все изложено четко, связно, без тени намерения поучать или пародийности». Но весь этот огромный труд был прихотью большого интеллектуального сообщества («руководимого неизвестным гением»), которое было погружено в изучение несуществующей страны Тлен.
Позднесоветская и постсоветская политология сложилась как «сравнительная», она приняла понятия и логику западной политологии, явно или скрыто соотнося российскую реальность с описаниями западных политических и общественных институтов. Но уже в 1990-е годы эти западные институты были совершенно иными – с чем же политологи сравнивали нашу реальность?
Более того, уже в 1970-е годы западные представления, принятые у нас как методологическая основа, были подвергнуты критике на самом Западе. Один из ведущих политологов США – Дж. Сартори пишет в программной статье (1970): «Представленная в этой статье точка зрения заключается в том, что политическая наука как таковая в значительной мере страдает методологическим невежеством. Чем дальше мы продвигаемся технически, тем обширнее оказывается неизведанная территория, остающаяся за нашей спиной. И больше всего меня удручает тот факт, что политологи (за некоторыми исключениями) чрезвычайно плохо обучены логике – притом элементарной».
До нас эта критика тогда не дошла. То описание СССР, которое с конца 1970-х годов составлялось элитой нашего обществоведения, было именно «энциклопедией страны Тлен». Описание это становилось год от года все более мрачным, к 1985 г. слившись с образом «империи зла». Это одна из причин краха СССР.
Аналогичный фильтр стал важной причиной и той катастрофы, которую потерпела политическая система России в начале ХХ в. Маркс сказал, что крестьянин – «непонятный иероглиф для цивилизованного ума», а в понятиях марксизма мыслила тогда вся наша интеллигенция, включая жандармских офицеров. И вот государство Российской империи направляет свою мощь на разрушение крестьянской общины, хотя Столыпинская реформа была изначально обречена на провал. Вебер точно его предсказал, но как могли этого не видеть российские философы и юристы?
Член ЦК партии кадетов В.И. Вернадский написал в 1906 г.: «Теперь дело решается частью стихийными настроениями, частью все больше и больше приобретает вес армия, этот сфинкс, еще более загадочный, чем русское крестьянство».
И что же? Политическая система царизма действительно оказалась беспомощной перед загадкой этого сфинкса, своими руками шаг за шагом превращая армию в могильщика монархической государственности. Ведь Февральскую революцию совершила в основном армия, включая генералов.
Потом этот же путь «исходили до конца» и Керенский с Корниловым, а кадеты с эсерами начали Гражданскую войну против Советов, крестьянской общиной порожденных. У них не было шансов на успех, и Вебер это доходчиво объяснил кадетам, самой интеллектуальной партии России. Зачем же было втягиваться в такой безнадежный проект? Тем более неразумно, что вожди Белого движения так построили свою армию, что, по выражению В.В. Шульгина, пришлось «белой идее переползти через фронты гражданской войны и укрыться в стане красных». Но ведь и нынешние политологи даже не пытаются растолковать эту фразу Шульгина.
Андропов, став генсеком КПСС, признал, что «мы не знаем общество, в котором живем»2. В этом признании было предчувствие катастрофы. Ведь это сказал человек, который много лет был председателем КГБ. Власть СССР обслуживала огромная армия обществоведов: только научных работников в области исторических, экономических и философских наук в 1985 г. было 163 тыс. человек. Гораздо больше таких специалистов работало в государственном аппарате, народном хозяйстве и социальной сфере. И такой дефицит знания об обществе!
Вот с такой научной базой стали политики перестраивать советское общество, причем методом слома и ампутации. При этом они пользовались западными учебниками и «чертежами», не располагая тем запасом неявного знания, который был у западных политиков и нейтрализовал логические ошибки этих учебников.
Когда в конце 1980-х годов начали уничтожать советскую финансовую и плановую системы, «не зная, что это такое», дело нельзя было свести к проискам агентов влияния и теневых корыстных сил (хотя и происки и корысть имели место). Правительство подавало законопроекты, народные депутаты голосовали за них, а им аплодировали делегаты съезда КПСС. Политики производили со страной убийственные операции, приговаривая: «Эх, не знаем мы общества, в котором живем, не учились мы анатомии».
Что же изменилось со времен перестройки? Эмпирический опыт получен огромный, причем на собственной шкуре – живого места нет. Казалось бы, после таких экспериментов должны мы были бы познать самих себя. Нет, это знание так и остается на уровне катакомбного. Где-то в мрачных кельях его обсуждают вполголоса, а политики так и продолжают с гордостью говорить о «неправильной стране» и «неправильном народе». Правда, теперь в щадящих выражениях: «а вот в цивилизованных странах то-то…» или «а вот в развитых странах так-то…». Эта «неправильность» России для политиков и политологов вроде бы служит оправданием их незнания.
Одним из следствий этого стало странное убеждение, что «неправильное – не существует». Гражданское общество – правильное, но его у нас нет. Значит, ничего нет! Не о чем думать и нечему тут учить. Вот, например, как стоит вопрос о характере советской правовой системы. Советское государство? Неправовое! Не было у нас права, и все тут. Подобный взгляд, кстати, стал одной из причин кризиса и политической системы России в начале ХХ в. Тогда и либералы и консерваторы восприняли дуалистический западный взгляд: есть право и бесправие. Требования крестьян о переделе земли они воспринимали как неправовое. На деле правовая система, в которой де факто жило 85% населения России, была основана на триаде право – традиционное право – бесправие. А земельное право, которому следовал общинный крестьянин, было трудовым. Не видя реальной структуры действующего в России права, и власть, и либеральная оппозиция утратили возможность диалога с крестьянством и довели дело до революции.
Точно так же советская либеральная интеллигенция времен перестройки, уверовав в нормы цивилизованного Запада, стала отрицать само существование в СССР многих сторон жизни. Настолько эта мысль овладела умами, что на телевидении дама жаловалась на то, что «в Советском Союзе не было секса».
Таким образом, от незнания той реальности, в которой мы живем, наш политический класс перешел к отрицанию самого существования реальности, которая не согласуется с «тем, что должно быть». У многих политиков это стало своеобразным методологическим принципом. Этому есть масса красноречивых примеров из рассуждений самых видных и уважаемых политических деятелей и близких к ним политологов.
Очевидно, что кризис в России представлял и представляет собой клубок противоречий, не находящих конструктивного разрешения. Но политики и политологи категорически отказываются от диалектического принципа выявления главных противоречий. Они предпочитают видеть кризис не как результат столкновения социальных интересов, а как следствие действий каких-то стихийных сил, некомпетентности, ошибок или даже недобросовестности отдельных личностей в правящей верхушке. При этом исчезает сама задача согласования интересов, поиска компромисса или подавления каких-то участников конфликта – «политический класс» устраняется от явного выполнения своей основной функции, она переходит в разряд теневой деятельности. Для прикрытия создается внесоциальный и внеполитический метафорический образ «общего врага» – коррупции, разрухи и т.п.
Например, врагом-призраком представлена в России бедность, с которой надо вести общенародную борьбу. Эта концепция – выражение того расщепления сознания, каким отмечено мышление политической элиты. Ведь бедность половины, а теперь трети населения в нынешней РФ – это не наследие прошлого. Она есть следствие обеднения и была буквально «создана» в ходе реформы как новая социальная система. Известны социальные механизмы, посредством которых она создавалась, и политические решения, которые запустили эти механизмы – приватизация земли, промышленности и части социальной сферы, изменение характера распределения богатства (прежде всего, доходов), ценообразование, налоговая политика и т.д. В этом суть экономической реформы, и поскольку эта суть не меняется, она непрерывно воспроизводит бедность, даже в тучные годы.
Очевидно, что создать огромные состояния и целый слой богатых людей в условиях глубокого спада производства можно только посредством изъятия у большинства населения значительной доли получаемых им в прошлом благ, что и стало причиной обеднения. Это и служит объективным основанием социального конфликта. Есть ли признаки готовности сообщества политологов хотя бы к диалогу по этой проблеме? Нет, до сих пор никаких признаков не возникло.
Сейчас, когда прошло 25 лет реформ, накал эмоций снизился и пришло время для хладнокровного рационального анализа. Как выразился Гегель, «сова Минервы вылетает в сумерках». Более или менее исчерпывающие и соответствующие реальному положению вещей знания о том или ином общественно-политическом феномене политолог может получить лишь тогда, когда этот феномен стал свершившимся объективным фактом общественной жизни. До этого исследователь или аналитик сам участвует в общественном конфликте, и отрешиться от собственных политических предпочтений ему очень трудно.
Для современной политологии России есть огромный запас эмпирического знания, который может быть использован в учебных целях. Это социальная и политическая история кризиса и краха СССР с последующим кризисом 1990-х годов. Это знание уже «отлежалось» и систематизировано в достаточной степени, чтобы можно было формулировать учебные задачи. Крах СССР мог бы быть прекрасной матрицей нашей политологии.
Катастрофы – это жестокий эксперимент. В технике аварии и катастрофы – источник важнейшего знания. Что же говорить об обществе и государстве, само рождение и жизнь которых покрыты многими слоями мифов и преданий! Именно когда рушатся под явными ударами такие сложные конструкции, как государство и общество, на короткое время открываются глазу их истинное внутреннее строение и практика политических институтов. В этот момент можно многое понять – и о государственной политике, и об управлении.
Но очень ненадолго приоткрывается нам суть вещей, и мы обязаны сделать усилие и успеть добыть драгоценное знание, пока раны раскрыты. Это знание оплачено страданиями миллионов людей, нельзя дать ему пропасть!
Надо подчеркнуть, что нельзя понять политическую систему и государственную политику без выяснения сущности соответствующего общества – и как субъекта, и как объекта политики. Большинство учебников политологии, берущие за основу известные западные учебники, не дают реального образа общества нынешней России, как и обществ Российской империи и СССР, с которыми существующее сегодня общество генетически связано.
Эту большую работу еще требуется проделать. Однако выявить те особенности нашего общества относительно Запада, которые влияли и влияют на структуру государства и функционирование политических институтов СССР и России – особая и срочная задача. Учить российских политологов по калькам с западных учебников – все равно что послать в тыл противника отряд, дав ему карту совсем иной местности.
В этом кратком курсе мы не сможем провести отбор природных, социальных и культурных особенностей, принципиально влияющих на государственную политику России, но постараемся в каждой теме привести примеры таких особенностей.
Очевидно, что при решении подобных задач политология неразрывно переплетена с социологией. Видные американские политологи (Р. Бендикс и С.М. Липсет) даже выделяли политическую социологию как особую соединяющую их междисциплинарную область. Они писали, что «в отличие от политологии, которая исходит от государства и изучает, как оно влияет на общество, политическая социология исходит от общества и изучает, как оно влияет на государство, то есть на формальные институты, служащие разделению и осуществлению власти».
Что касается России, то наша реальность дает прекрасные учебные примеры переплетения политологии и социологии. Например, политика 1990-х годов привела к дезинтеграции общества – это предмет политологии; возникшая при этом массовая аномия привела к коррупции государственного аппарата и кризису легитимности власти – это предмет политической социологии.
При описании и анализе любой системы, в том числе политической, следует выделять три состояния (среза):
актуальное реально существующее состояние, проявляющееся в структуре;
поведение или функционирование системы;
становление и эволюция зарождающихся форм.
Системный анализ должен охватить все эти три среза, хотя бы грубо. Чаще всего, однако, внимание концентрируется на первых двух срезах – структуре и функциях.
Вообще, в классической науке главным объектом служит «то, что есть» – первые два обозначенные выше состояния. На них делает акцент «наука бытия». В последние десятилетия все больше внимания уделяется неравновесным и необратимым процессам, нелинейности и разрывам непрерывности, переходам «порядок – хаос». В этих процессах зарождаются новые системы – это «наука становления».
За последнее столетие российское, затем советское, а затем и постсоветское государство переживало именно катастрофы и переходы «порядок – хаос». Революции, войны, форсированные программы, смены поколений при стрессе массового изменения образа жизни, катастрофические реформы – все это требует от политологии освоить и развивать методологические подходы именно «науки становления». Здесь зарождаются и гибнут ростки новых социальных форм, обещающих шанс на преодоление кризиса, здесь возникают и лавинообразно развиваются новые, непривычные угрозы.
Взгляд на государственную политику и управление под углом зрения «науки становления» требует от политолога представлений не только об особенностях России, но и об особенностях состояния России. В таких особых состояниях в разные исторические периоды пребывали практически все государства, и везде от политологов (неважно, как их называли) требовалось специальное знание специфики момента.
Назовем некоторые важнейшие «состояния России», о которых пойдет речь в нашем курсе.
1. Россия переживает необычный («системный») кризис, который считается самым глубоким и длительным в истории индустриальных обществ. Некоторые видные политики называют это Великой капиталистической революцией, другие считают эпизодом незакончившейся русской революции ХХ в.
Ясно, что речь идет о чрезвычайном периоде бытия страны и государства – как тяжелая болезнь есть чрезвычайный период в жизни человека. К больному человеку – особое отношение, ему нужны уход, лечение, сострадание и терпимость близких. Так же и государственная политика и управление – в период кризиса они должны следовать иным индикаторам, нормам и критериям, нежели в обычные периоды или тучные годы. Такая чрезвычайная «кризисная» политика – предмет политологии, крайне актуальный сегодня. Эта особенность практически не упоминается в учебниках.
2. Общество – это гетерогенная динамичная система, которая и в норме представляет собой арену множества противоречий. В условиях кризисов сложность и скорость развития противоречий и конфликтов резко возрастают. Общество становится системой крайне неравновесной, процессы приобретают нелинейный характер, возникают критические явления, необычные кооперативные взаимодействия, при которых интенсивность конфликтов может вдруг увеличиться на несколько порядков, и пр. Одна из постоянных функций государства – иметь «карту противоречий» (в динамике), разделяющих общество, обновляемый набор альтернативных действий для разрешения противоречий, их «замораживания» или подавления.
Этот срез политики также не упоминается в учебниках или упоминается вскользь. Это значит, что в принципе государственная политика не проблематизируется, государство и общество трактуются как равновесные системы, в которых идут стационарные процессы. Если что-то делается не так, то это представляется следствием отсталости или некомпетентности нашего госаппарата или населения. Политолог не может списывать проблемы на такие факторы, это называется «заметать мусор под ковер».
3. Особенностью состояния России, причем аномально тяжелой, является дезинтеграция общества и параллельно дезинтеграция народа (нации). В ходе «капиталистической революции» произошел распад ключевых социокультурных общностей (рабочих, интеллигенции, офицерства и др.), что создало крайне сложные и необычные условия для политики государства.
В российской социологии это центральная тема, в ней накоплен огромный эмпирический материал, обсуждаются доктрины «сборки» общностей и их соединения в общество – все это не оставило никакого следа в учебниках политологии.
А ведь тут – корень множества политических проблем, разбираться в которых как раз и должны будут выпускники факультетов политологии.
Политологи должны освоить современные представления о кризисе как особой и неустранимой форме бытия общества и государства. Невозможно не только объяснить, но и описать политический процесс, не понимая, что происходит при кризисе в хозяйстве, культуре, в социокультурных и этнических общностях, в разных поколениях, в семье и т.д. Пока что над нами довлеет иллюзия устойчивости «качеств», присущих людям и общностям. Этот эссенциализм несовместим с политологией кризиса.