С. Л. Фирсов
Время в судьбе: Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси
III
…Семнадцатый год стал для Православной Церкви огромным испытанием, с его приходом окончился двухвековой синодальный период ее истории. Были ли готовы к этому русские иерархи, среди которых одним из наиболее заметных являлся Финляндский архиепископ Сергий?
Едва ли. Все произошло как-то «вдруг». Разумеется, любая революция, несмотря на ее «закономерность», яркую «симптоматику», наличие в стране «революционной ситуации» и т. п., первоначально воспринимается современниками в большинстве случаев «внеисторически» (лучше даже сказать антиисторически). Это обстоятельство вполне объяснимо с психологической точки зрения и никак не противоречит многочисленным фактам, доказывающим, что революцию давно «ждали». Ожидание революционного коллапса вовсе не способствует его (коллапса) адекватному пониманию. Впрочем, если где и «ждали» революцию, то уж не в Церкви. Такой расклад никто из правящей иерархии и не предусматривал, доказательством чему стало последнее заседание последнего «царского» Св. Синода, проходившее 26 февраля 1917 г.
Пришедший на заседание Товарищ Обер-Прокурора князь Н. Д. Жевахов предложил иерархам выпустить воззвание, касавшееся происходивших тогда событий, которое стало бы «грозным предупреждением Церкви, влекущим, в случае ослушания, церковную кару». «Это всегда так, – ответил [князю] митрополит [Киевский Владимир]. – Когда мы не нужны, тогда нас не замечают; а в момент опасности к нам первым обращаются за помощью»[32]. В итоге предложение Жевахова не встретило поддержки в Синоде, а воззвание так и не появилось. Объясняет это князь не отказом высшей церковной иерархии помочь государству, а самым заурядным проявлением оппозиции Синода к Обер-Прокуротуре и совершенным непониманием ею происходивших тогда событий[33].
Скорее всего, он был прав. Но дело, думается, заключалось не только в этом. Зная, что собою представляла синодальная Церковь в «симфоническом» Российском государстве, вполне можно понять проявленную 26 февраля 1917 г. ее высшими представителями инертность. Самостоятельно реагировать на что бы то ни было главная конфессия Империи была давно отучена. К тому же и события развивались стремительно: если 26 февраля иерархи не вполне представляли себе возможных перспектив политического развития страны, то после 2 марта, когда пришло известие об отречении Императора, – тем более.
«Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, – вспоминал об эпохе “великой и бескровной” революции митрополит Евлогий (Георгиевский), тогда занимавший Волынскую кафедру, – читал его протодиакон – и плакал. Среди молящихся многие рыдали. У старика городового слезы текли ручьем…»[34]. Чувство растерянности, охватившее многих представителей клира и мирян, было вполне естественно и закономерно – ведь Церковь лишилась своего Верховного Ктитора, которого она помазала на царство.
3 марта 1917 г. З.Н. Гиппиус, внимательно следившая за разворачивавшимися революционными событиями, отмечала, что «в Церкви о сю пору [на богослужении – С.Ф.] провозглашают “самодержавнейшего”… Тоже не “облечены” приказом и не могут отменить. Впрочем, – писала она далее, – где-то поп на свой страх, растерявшись, хватил: “Ис-пол-ни-тельный ко-ми-тет…”»[35].
В дальнейшем, как известно, многолетие стали петь «богохранимому Временному Правительству» – уже «облеченные» приказом. Можно ли винить в этом православных иерархов, совершенно не приспособленных к самостоятельному существованию, без самодержавного поводыря и государственных костылей? Вопрос откровенно гипотетический. Однако ответ на него все-таки не кажется мне слишком простым. И одним из первых понял это (еще в революционном 17-м) всегда чуткий Василий Васильевич Розанов.
В своем «Апокалипсисе…», в первом же выпуске, он поместил небольшой очерк с характерным названием «Рассыпанное царство», в котором очень точно подметил генетическую связь Церкви и Царства. «И вот рушилось все, разом, – писал Розанов о переживавшихся тогда Россией событиях, – царство и Церковь. Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже – дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое “представительство”, и тоже – и “господа купцы”, – написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.
«Я человек хотя и маленький, но у меня тоже 32 ребра» («Детский мир»).
«Но Церковь? Этот-то Андрей Уфимский? Да и все. Раньше их было “32 иерея” с желанием “свободной Церкви”, “на канонах поставленной”. Но теперь все 33333… 2…2…2…2 иерея и под-иерея и сверх иерея подскочили под социалиста, под жида и не под жида[36]; и стали вопиять, глаголать и сочинять, что “Церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической” и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий “принудил нас лгать”»[37].
Я позволил себе привести эту пространную цитату прежде всего потому, что В.В. Розанов лучше, чем кто-либо другой, сумел почувствовать и передать, что составляло глубинную причину церковного недуга. В политических катаклизмах революционного лихолетья, существенно затронувшего и Церковь, он увидел вековечное стремление клира подладиться под власть, не диссонировать ей, и даже более – по возможности быть с нею «в тон». Разумеется, нарочитый розановский субъективизм не должен скрыть от нас той истины, что далеко не все иереи и (тем более) иерархи искренне приветствовали наступление «эры свободы». Да и дело было не в том.
Церковь была частью Царства, важной, можно сказать, основополагающей, но все-таки частью. Для воспитанного в синодальную эпоху духовенства стояла дилемма: либо поддержать «новый строй», «возрожденное государство», в котором Церковь «по-настоящему» обустроится; либо же ограничиться слезами о потерянном ее величии, без самодержавной власти уже недостижимом. И в первом, и во втором случаях, однако, можно было говорить только о политическом идеализме, утверждающем полную и безоговорочную зависимость Церкви от мира сего.
Февраль поставил перед русским духовенством вопрос о том, как будет существовать Православная Церковь без пристрастной государственной поддержки, но не мог указать пути, по которому она должна пойти в том случае, если государство «вдруг» станет атеистически пристрастно – подобное в бывшей православной Империи представить было трудно.
Как встретил Февраль архиепископ Сергий? Он встретил его членом Синода, председателем постоянного Предсоборного Совещания, образованного еще в 1912 г. Революционные события не прервали его карьеру, не лишили власти и влияния в церковных делах. Более того, Владыка Сергий эту власть только укрепил. Когда прежний (дореволюционный) состав Св. Синода новым Обер-Прокурором Вл. Н. Львовым был распущен (14 апреля 1917 г.), архиепископ Финляндский не стал проявлять солидарности со своими бывшими коллегами по «церковному правительству» (в том числе и с Литовским архиепископом Тихоном (Беллавиным), будущим Патриархом, освобожденным от присутствия в нем) и остался на прежнем месте. Многие восприняли это как нарушение ранее данного слова: архиепископ неоднократно уверял членов Св. Синода, что в случае его (Синода) роспуска он уйдет в отставку со всеми.
Увы, власть отдавать он не умел и не хотел. Это и было единственным объяснением данного поступка Сергия. Считать же вслед за пристрастными «Очерками истории» Русской Православной Церкви, что он полагал лишь послужить церковному созиданию своими знаниями, опытом и энергией в переломный для Церкви момент[38], значит остановиться перед загадкой: почему же все другие члены Синода по какой-то причине не пожелали для себя «в переломный момент» такой же «службы»?
Итак, он остался и возглавил Св. Синод. Однако это только одна сторона дела. Но есть еще и другая. Архиепископ Сергий являлся горячим сторонником восстановления канонических норм русской церковной жизни. Поэтому-то он сразу же включился в работу, целью которой было вернуть православной конфессии право самоуправления. Сомневаться в искренности побуждений Сергия, человека глубокой веры и знатока канонов, думается, у нас нет оснований. Более того, одно другому (по крайней мере, в то время) не мешало.
Вспоминая историю взаимоотношений Временного правительства и Русской Церкви, последний Обер-Прокурор Св. Синода и первый Министр вероисповеданий этого правительства А. В. Карташев заметил, что распущенный его предшественником орган «был не церковным учреждением. Государственная власть создала его, – отметил он, – она же имела право и упразднить его»[39]. Не вдаваясь в подробности, хотелось бы отметить только одно: старая государственная власть была, однако, по своей природе религиозной, конфессионально пристрастной. Это не столько оправдывало, сколько объясняло ее действия.
Оценивать же роспуск Временным правительством «не церковного» Синода только государственной природой его породившей власти и, в то же время, проведенное новым Обер-Прокурором Вл. Н. Львовым своевольное назначение «для блага Церкви» новых членов «церковного правительства» – значит недостаточно понимать, что революционные власти скорее не исправляли, а использовали старые «симфонические» механизмы церковно-государственных отношений. Можно ли было избежать этого и если можно, то как? Поставленный вопрос, увы, для меня все еще остается открытым… Ясно только, что и в новых условиях, желая возрождения соборности в Церкви, светские власти активно применяли дореволюционные приемы и поэтому прежде всего стремились найти грамотных и понимавших задачи правительства клириков. Понимая данное обстоятельство, можно признать вполне аргументированным решение Вл. Н. Львова оставить архиепископа Сергия в Синоде. Блестящий церковный администратор, Финляндский архиепископ лучше любого другого архиерея ориентировался в политической конъюнктуре того непростого времени и был незаменимым помощником революционной Обер-Прокуратуры в восстановлении с помощью внешней власти соборной жизни.
Парадокс заключался в том, что названное восстановление со временем должно было привести к уменьшению влияния формально-административного начала, имевшего огромный вес в синодальной Церкви, а следовательно, к резкому сокращению власти и возможностей официальных «вершителей судеб» Церкви – архиереев-администраторов, одним из наиболее ярких представителей которых не без основания считался архиепископ Финляндский Сергий.
Новый состав Синода впервые собрался 25 апреля 1917 г. и уже вскоре, без всякого обсуждения, «постановил предоставить всем священнослужителям, которые были лишены священного сана за их политические убеждения, войти в Св. Синод с ходатайством о пересмотре дел и о восстановлении их в священном сане». Тогда же был поднят вопрос «о введении выборного начала при замещении должностей в духовных консисториях и в других епархиальных учреждениях»[40]. Однако самым важным документом, принятым новым составом Св. Синода, было специальное послание «возлюбленным о Христе братиям архипастырям, пастырям и всем верным чадам Святой Церкви», в котором заявлялось о необходимости скорейшего созыва Всероссийского Поместного Собора. Помимо этого, послание говорило и о том, что в церковном управлении должно получить широкое повсеместное распространение выборное начало, что необходимы изменения в духовной школе и церковном суде. «При изменившемся государственном строе, – заявлялось синодалами, – Русская Православная Церковь не может уже оставаться при тех порядках, которые отжили свое время»[41].
Впрочем, для большинства иерархов новые порядки означали скорее не зарю новой жизни, а возможное насильственное покидание своих архиерейских кафедр. «В те дни по всей России пробежала волна «низвержений епископов», – писал митрополит Евлогий (Георгиевский), – Синод был завален петициями с мест с требованиями выборного епископата». «Мы все теперь жили в панике», – отмечал он далее, вспоминая Февральскую революцию[42]. Однако, несмотря на «панику» «старорежимных» архиереев, события развивались стремительно: был образован Предсоборный Совет, занимавшийся непосредственной подготовкой Собора, а в июне (в Москве) был проведен Всероссийский съезд духовенства и мирян. Летом 1917 г. Предсоборным Советом был выработал и проект основных положений, характеризовавших церковно-государственные отношения в новых пост-монархических условиях. Примечательно, что Предсоборный Совет, заявляя о внутренней автономии некогда главной конфессии Империи, не забыл подчеркнуть ее государственное первенство, особо отметив, что глава страны и министр исповеданий должны быть православными, церковные субсидии – не отменяться, постановления Православной Церкви – признаваться государством нормами права, имеющими обязательное значение для всех лиц, принадлежащих к РПЦ.
«Это, конечно, не система “отделения” Церкви от государства, – писал А. В. Карташев уже в эмиграции, – а лишь система “отдаления” двух сторон друг от друга на такое расстояние, которое давало бы и Церкви свободу и государству позволяло бы[ть] светским, а не односторонне конфессиональным»[43]. Идея Карташева понятна: он стремился сохранить «морально-культурное сотрудничество» Церкви и государства, наивно полагая, что подобная идея вполне осуществима на практике при укреплении (не без помощи светской власти) соборной Церкви и правового (sic!) государства.
Помогая Православной Церкви стать соборной, Временное правительство считало вполне реальным соединение формулы Кавура – Chiesa libera in stato libero (свободная Церковь в свободном государстве) с положением об искреннем сотрудничестве Церкви с новой демократической (а вовсе не «симфонической») властью. Психологическая невозможность этого соединения, как показало время, была не меньшей, чем невозможность политическая; тем более что государство заявляло и о полной свободе всех других, разрешенных законом, религиозных конфессий и деноминаций (не исключая и их права на свободное «оказательство» своей веры): 14 июля Временное правительство приняло постановление «О свободе совести».
Искреннее желание созданной революцией власти «помочь» Церкви решить старые ее недуги, к сожалению, не привело к нахождению взаимопонимания большинства русской иерархии и Временного правительства, хотя и способствовало оживлению многих сторон церковной жизни. Это прежде всего касается начавшегося с весны 1917 г. свободного избрания (на епархиальных съездах) архиереев – тайным голосованием представителей клира и мирян. Таким голосованием на Владимирскую кафедру был избран и бывший архиепископ Финляндский Сергий. Синодальный указ от 10 августа 1917 г. подтвердил и узаконил это избрание. Первоначально Сергий рассчитывал на большее: вместе с епископами Уфимским Андреем (кн. Ухтомским) и Гдовским Вениамином (Казанским) он баллотировался на столичную архиерейскую кафедру, но избран все же был викарий Петроградской митрополии Вениамин.
Конечно, Владимирская кафедра была периферийной (все-таки не Петроград и не Москва), но, тем не менее, она являлась одной из старейших и почетнейших в отечественной Церкви и избрание на нее, убежден, нельзя рассматривать только как политическую «неудачу» руководителя Св. Синода…
15 августа 1917 г. в Москве открылся Всероссийский Поместный Собор. Давно ожидавшееся в церковном мире событие наконец свершилось. Была в этом деле и несомненная заслуга архиепископа Сергия, ставшего одним из его участников. Однако на Соборе архиепископ Сергий уже не доминировал, как ранее в Синоде. Более того, среди наиболее ярких имен его участников имя Владыки Сергия встречается не так уж часто. В качестве кандидата в Патриархи о нем высказались всего лишь пять человек, хотя все участники Собора знали о том, кто такой архиепископ Сергий и отдавали себе отчет в его талантах и способностях. Известно, что в первом туре голосования по вопросу о Патриархе победил архиепископ Антоний (Храповицкий): 155 голосов из 309. Архиепископу Сергию же досталось только 14. Во втором туре прошел архиепископ Арсений (Стадницкий): 199 голосов из 305. За архиеп. Сергия же подали еще меньше голосов, чем прежде – только 4. Третий тур окончился победой митрополита Московского Тихона (Беллавина): 162 голоса из 293. За архиеп. Сергия свой голос не отдал никто[44].
Разумеется, это совсем не значило, что будущий Патриарх на Соборе был совершенно «затерт», – вовсе нет: он руководил работой отдела «Церковный суд», 28 ноября 1917 г. был возведен в сан митрополита, а вскоре избран членом Священного Патриаршего Синода. Однако сравнить его влияние и авторитет с авторитетом и влиянием, например, Патриарха Тихона (Беллавина) нельзя никак. В реформируемой Церкви, где канцелярия уступила место возрождаемой соборности, митрополит Сергий был только «одним из» и притом далеко не самым ярким архиереем. Собор, продемонстрировавший способность Русской Церкви к творческому самообновлению, доказал, что Она сможет существовать даже в условиях политически недоброжелательного государственного строя.
Подчеркивая это обстоятельство, я, однако же, хотел бы поставить другой вопрос: а могли ли русские клирики (прежде всего, разумеется, архиереи) уже в первые месяцы после Октябрьского переворота, – особенно после январского декрета 1918 г. об отделении Церкви от государства и школы от Церкви, – понять, что им готовит новая власть, и что, следовательно, договариваться с этой властью, надеясь на крепость ее слова, бесполезно?[45]
Как мне кажется, однозначного ответа на заданный вопрос не существует. Трудно было представить, что новые властители, во-первых, сумеют надолго остаться у власти и, во-вторых, что они осуществят на практике свою программу «искоренения религии». По мнению отечественного исследователя А.Н. Кашеварова, «уже к середине января 1918 г. православное духовенство наглядно убедилось в том, что ни на какие переговоры и компромиссы с Церковью советское государство идти не собирается»[46]. Наступивший 1918 г. лишь подтвердил последовательность большевиков в «церковном вопросе»: тогда было расстреляно 3000 священнослужителей[47]!
Примечательно, что церковные иерархи и другие участники Поместного Собора понимали, что насилия над священнослужителями начались ранее прихода к власти большевиков. Однако именно новая власть всячески поддерживала богоборческие настроения, воинствующий антиклерикализм, давала подобным настроениям официальную поддержку[48]. Возможно предположить, что именно наличие в российском обществе подобных настроений и не способствовало окончательному пониманию церковными людьми воинствующей по отношению к любой религии (и прежде всего к Православию) государственной позиции.
Не понимал ее и Владыка Сергий, убежденный, что договориться можно с кем угодно. Так, на заседании Поместного Собора, когда в конце лета 1918 г. (при закрытых дверях) обсуждались выработанные Особой Комиссией мероприятия по защите церковных святынь, он говорил о необходимости поскорее выработать местную инструкцию с целью подписать поскорее «соглашение» с властями – взять храм и церковное имущество на поруки прихожан. «После покушения на представителей Советской власти, – говорил Сергий, – теперь избивают людей, придираясь к всякому поводу. В храме может что-нибудь произойти, и вот будут брать не случайных посетителей, а именно подписавшихся и на них вымещать все происшедшее. Тот, кто дает подписку, тот этим отдает себя для защиты Церкви и имени Христова и готов нести все последствия».
«И я убеждал всех, – продолжал он далее, вспоминая свою недавнюю поездку во Владимир, – не бояться подписей, говорил, чтобы подписывались как можно больше; когда много поручателей – легче отвечать. Но и самый процесс передачи, кажется, не так представляют себе многие; напрасно думать, что власти придут в храм и заберут имущество его; следует ожидать так, что власть примет подписку и просто передаст подписавшимся право на хранение и заведывание [храмом].
Но нельзя же принимать таких положений, которыми мы как будто провоцируем исповедничество, без достаточных оснований нельзя же толкать паству под нож. Я бы мог прекрасно сказать своей пастве: “ложитесь вокруг собора и не отдавайте”, но сам вчера же и уехал бы из города. По-моему, надобно предоставить все местному самоуправлению и во всяком случае не натягивать. Мы всегда приходим через пять минут после ухода поезда. Это самое нехорошее в обстоятельствах подобных нынешним» (выделено мной – С.Ф.)[49].
Стоит обратить внимание на процитированные выше слова митрополита Владимирского. Он искренне полагал, что новая власть не заберет имущества храма и самого храма, если с ней по-хорошему договориться[50]; стоит лишь доказать, как много верующих просит у безбожников передать им (верующим) в пользование православные святыни. По логике архиеп. Сергия получалось, что чем больше подписантов, тем им же, подписантам, и безопаснее. Вот уж точно: блажен, кто верует! Митрополит не хотел толкать паству под нож безответственными призывами не отдавать насильственно отнимаемые храмы. Подобное насилие он считал недостаточным основанием, провоцированием исповедничества. Он предлагал предоставить все местному самоуправлению, что в тех условиях означало максимально снять ответственность с центральной церковной власти за возможные антибольшевистские инциденты, дававшие о себе знать то в одной, то в другой епархии. Он думал, что главное – снять остроту внешних противоречий, вызванных тактическими соображениями Советской власти в отношении Православной Российской Церкви. О том, что именно стратегическая задача новой власти – уничтожение религии (а следовательно, и земной Церкви) – руководит всеми тактическими действиями большевиков, Владыка Сергий тогда, судя по выступлению, не особо задумывался.
На мой взгляд, это весьма для него характерно: он всегда старался добиться «тактической» победы, которая зачастую не приводила к «стратегическому» успеху и в конечном итоге оказывалась пирровой. Парадоксально, но архиеп. Сергия больше беспокоило «провоцирование исповедничества», чем бесперспективный (как показала история не только сталинского, но и более раннего – ленинского периода) путь политического конформизма, пусть даже и под замечательными лозунгами спасения верных.
Братоубийственная бойня, о которой В. И. Ленин безбоязненно рассуждал еще в эмиграции (вспомним лозунг превращения войны империалистической в войну гражданскую), поставила Православную Церковь перед трагическим выбором. Несмотря на то, что искушение было слишком велико, она сумела «встать над схваткой», не поддержав ни одну политическую программу и не разделив ни один политический лозунг боровшихся сторон. Разумеется, Церковь не молчала, когда дело шло о церковных гонителях: еще в январе 1918 г. Патриарх Тихон подписал послание с анафематствованием безнаказанно совершавших заведомо оскорбительные для верующих поступки. И хотя всем было ясно, что подобные действия пользуются поддержкой официальных революционных властей (а зачастую от них и исходят) речь, однако, шла не об атеистических убеждениях этих последних, а о конкретных антицерковных действиях, провоцировавших Церковь.
Таким образом, Поместный Собор, начавший свою работу при Временном правительстве, вынужден был продолжить ее в принципиально иных – враждебных – условиях и досрочно завершить (20 сентября 1918 г.), так и не рассмотрев всех намеченных вопросов: власть конфисковала церковные капиталы и отобрала здания, в которых проходили сессии Собора и квартировали приезжие депутаты. Дальнейшая история государственно-церковных отношений дала еще более яркие иллюстрации того, можно ли было договориться (и стоило ли договариваться) с откровенными богоборцами, для которых любая уступка Церкви – тактический ход, лишь приближавший решение стратегической задачи: полного уничтожения религии. Мероприятия Советской власти 1918–1920 гг. по вскрытию св. мощей и осквернению древних святынь русского народа лишний раз доказали это, в какой-то степени развеяв наивное представление большевиков о «сказочных церковных богатствах».
Аполитичность не уберегла Церковь от погрома. Власть желала разгромить некогда главную конфессию Империи организационно, не без основания полагая, что лишенная централизованного руководства Православная Церковь достаточно быстро перестанет быть серьезным социальным противником и государство легко справится с отдельными оппозиционерами. Сразу разрушить централизованную систему во главе с Патриархом Советская власть, разумеется, не могла: на все нужно время. Понимали это и церковные деятели, вынужденные быстро ориентироваться в водовороте политических событий той эпохи.
По справедливому замечанию Л.Л. Регельсона, Русская Церковь предстала перед суровыми испытаниями «с четырьмя основополагающими установлениями – Патриаршеством, чрезвычайным положением о Местоблюстительстве, принципом свободы политической деятельности членов Церкви и указом о самоуправлении епархий»[51]. Действительно, на случай болезни, смерти или иной причины, в результате которой Патриарх переставал исполнять свои обязанности, в исполнение его обязанностей вступал Местоблюститель, единолично назначить которого Патриарха уполномочил Собор. Не менее важным были и два других решения: соборное постановление от 2 (15) августа 1918 г., по сути объявившее политику частным делом членов Церкви; и указ Патриарха, Священного Синода и Высшего Церковного Совета от 7 (20) ноября 1920 г., разрешавший епархиальным архиереям воспринимать на себя всю полноту предоставленной ему церковными канонами власти в случае, если отсутствовало каноническое ВЦУ или не было возможности связаться с ним.
Получалось, что накануне величайших в истории Русской Церкви потрясений, высшее Ее руководство организационно подготовилось к предстоящему государственному давлению. Не было предусмотрено только одно: психологическая неподготовленность православной иерархии к самостоятельному (автономному) управлению епархиями без директив и указаний центра. Все это стало ясно еще при жизни Патриарха Тихона, задолго до того, как у кормила церковного корабля встал авторитарный митрополит Сергий.
