Сергей Евгеньев
Фабрикант

– Любопытное наблюдение. Никогда об этом не думал. Но позвольте спросить, Стенька Разин и Емелька Пугачёв ведь дворян жгли и вешали, а простой крестьянин им помогал. Где инстинкт был? – Черкасов искренне заинтересовался беседой.

– Не верил народ в право тогдашней власти на трон, вот и смутился их речами. Пока верховный правитель силён и грозен – люди всё стерпят и от него, и от его слуг. Стоит же усомниться в этом – пиши-пропало. Мы, дворяне, слуги Государя и полностью разделим его судьбу – будь то знатность и уважение, или плаха. Да и нет в наших краях нового Емельки. Люди тут тихие, забитые. Я в Харькове губернаторствовал, так там народ погорячее, вспыльчивее, но и отходчивее, веселее как-то. Здешние же мрачные, кажется всё снесут, что им не уготовь. Правда, и опасение иной раз берёт, что если они терпеть больше не смогут, то разгромят всё вокруг. Камня на камне не оставят.

– И как вы намерены поступить с бунтовщиками? – жандарм внимательно посмотрел на губернатора, лицо которого пошло красными пятнами, желваки ходили вверх-вниз.

– Я, милостивый государь, напомню им всем, кто здесь власть! Всем!!! Напомню так, что вовек не забудут, не извольте сомневаться, – ответил Калачов тем же яростным свистящим полушёпотом, что накануне полицмейстеру. – Впрочем, расскажите лучше, почему вам так интересен наш край, что смогли установить?

– Мы действуем по своим методам. Полагаем, что развитие мануфактурной промышленности – дело неизбежное, а раз так, то никуда и от присущих этому эксцессов не деться. Общество грезит парламентаризмом, свободами. Мы не можем, как ранее, просто взять всех подозрительных – и на кол. Или зверям диким на растерзание, как у Иоанна Васильевича Грозного заведено было. Нынешний век заставляет считаться с каждым, каким бы никчёмным он ни был, – Черкасов говорил серьёзно, хоть Калачова и не оставляло сомнение, что жандарм просто подтрунивает над его отповедью современным нравам. – Приходится изучать их идеи, устанавливать вожаков. Внедрять в их кружки своих людей, чтобы дальше опорочить в глазах толпы или просто арестовать. Работы много. Мы сродни объездчикам диких лошадей. Пока это ещё жеребёнок, но со временем он непременно повзрослеет и попытается показать характер. Тут то узда, которую мы сейчас незаметно накидываем и пригодится. Схватим железной рукой, когда попробует взбрыкнуть, и заставим повиноваться.

– На словах складно выходит, – Калачов улыбнулся. – Только в этом вояже вы зря время потеряете. Кружки там конечно есть, но иного свойства. Весь тот глухой край – вотчина старообрядцев. Политику они не воспринимают. Для них все от сатаны – хоть те, кто тремя перстами крестятся, хоть те, кто не крестится вовсе. Живут своей ересью, которой две сотни лет и больше ничем не интересуются. Приедете – поймёте.

– Бывал я там. Три года назад почти. Как раз на бунт попал, – жандарм чуть улыбнулся, увидев удивление губернатора.

– В прошлом году у них, действительно, шум был, ерунда какая-то мелочная. Не помню, где точно, но в тех местах. Сделайте милость, расскажите, что за оказия ещё раньше приключилась, мне о ней не докладывали, кажется.

– Что ж, извольте. Дело, правда, плёвое, вот и не стали ваше превосходительство отвлекать всякой безделицей, я так полагаю. Это случилось в канун нового 1886 года. Поехал я под видом статистического учётчика сведения собирать: сколько людей у кого трудится, да в каких условиях живут. Фабриканты такими вещами хвастать любят, везде сопроводят, всё расскажут. Прихвастнут, конечно, размер производства преувеличат, не без этого. Главное, что своими глазами можно истинную картину увидеть, с мужиками поговорить про то, кто как живёт. Люди тамошние пришлым не доверяют, тут ваша правда, но хоть какая-то картина складывается. В село Тезино к купцам Разорёнову и Кормилицыну приехал утром.

– Значит и тогда у них же всё случилось, как нынче. Ну прохвосты…, – перебил Калачов, недобро покачав головой. – Впрочем, продолжайте.

Черкасов кивнул в ответ на замечание губернатора и продолжил своё повествование.

День был морозный и снег весело похрустывал под полозьями саней. Фёдор Иванович въехал на широкую сельскую улицу. Над крышами изб стояли столбы дыма, тянущиеся в морозную синеву и сливающиеся чуть выше в единое марево. Подъехав к продуктовой лавке у площади, Черкасов вылез из саней и заскрипел снегом, шагая по широко прочищенной тропе к воротам. Думал ландринчиков купить, чтобы угощать баб и детвору – они так охотнее откровенничают, проверено неоднократно. Однако те были закрыты на замок. Жандарм встал, не зная, что делать – чтобы лавка на праздниках была закрыта, странно это. Рождество и святки только отгуляли. Он зачем-то дошёл до саней, потом обратно. Со двора фабрики доносился гул голосов.

– Здравствуй, мил человек, – сзади неожиданно появился мужичок. Черкасов из-за своих размышлений даже не слышал, как тот подошёл. – Кого ищешь?

– Здравствуйте. В лавке купить думал кой-чего, а она на замке.

– Хозяин велел, вот я и закрыл, – ответил лавочник внимательно разглядывая посетителя. Убедился, что тот одет солидно, по виду городской и успокоился.

– Закрыть велел? – Черкасов удивился. – А чего это он?

– Народ у нас бузит. Вот и сказал запереть, чтобы вино не продавать, от греха подальше.

– А почему бузят? – спросил Черкасов, сразу насторожившись.

– Того не ведаю. Мужики с утра тут ходили, голосили на всю улицу, а потом в фабрику пошли начальство требовать. Мне тогда от Михаила Максимовича – хозяина – мальчонка и прибежал. Велел всё закрыть и самому спрятаться, чтобы не нашли. Сыщут – заставят ведь открыть и водку продать. Я пошёл, но любопытно же, кругом фабрику обогнул, думал высмотрю чего – только неудачно. А тут смотрю – вы топчетесь. Я быстрее сюда, узнать кто да зачем. Да вы сами сходите, посмотрите, коли интересно.

– Пойду, и правда гляну, что у вас тут за невидаль.

Фёдор пошёл к длинному кирпичному зданию ткацкой фабрики. Сторожа на проходной не было, он маячил чуть дальше во дворе. Черкасов потихоньку подошёл и тоже стал наблюдать. Перед фабрикой толпилось больше сотни мужчин – ткачей, стоял гомон, разобрать который было невозможно. На крыльце фабричной конторы возвышался над людьми управляющий – невысокий, но тучный мужчина, закутанный в тулуп. Он смотрел на серо-чёрную ворчащую массу, не пытаясь даже открыть рот. Перекричать сотню человек, привыкших разговаривать громче, чем грохот ткацких станков, было невозможно. И вдруг, улучив момент, когда гул чуть стих, он гаркнул неожиданно зычным голосом:

– Тихо! Кто тут у вас главный, пусть выйдет, буду с ним разговаривать. Мне за то, чтобы я глотку драл, вас всех перекрикивая, не платят.

Толпа зашевелилась, наконец из неё вышел пожилой седобородый мужик в чёрном тулупе. Откашлявшись, он встал перед управляющим:

– Я буду за всех говорить.

– Хорошо, Пётр. – директор смотрел на ткача с удовлетворением. Он хорошо знал его как мужчину степенного и рассудительного, пользующегося авторитетом у других. – Расскажи, чего это ради вы работу оставили?

– Справедливости хотим, вот и оставили. Оно ведь не по совести выходит. А надо, чтобы честно.

– Ничего не понимаю, говори ты прямо, – управляющий чувствовал смущение Петра, которому не каждый день приходилось объясняться за всю смену перед начальством, и говорил властно и требовательно. Жандарм заметил в окне конторы фактического хозяина предприятия Михаила Кормилицына, который напряжённо смотрел на происходящее.

– Расскажу. – Пётр насупившись смотрел на управляющего. Он чувствовал за спиной поддержку сотни человек и неуверенность его прошла, появилось привычное упрямство. – А лучше ты нам расскажи, почему это мужики всегда против баб на одну смену больше работают. Как так выходит?

– Чего ты несёшь? – директор настолько удивился нелепости сказанного, что не мог понять саму суть претензии.

– А ты сам посчитай. После праздника любого, кого на ночную смену вызывают? Мужиков. Выходит, мы завсегда на одну смену больше горбатимся. Нехорошо это, давай смены перераспределяй, а то мы работать отказываемся.

– Вон оно чего! Ишь сосчитал, – управляющий неожиданно расхохотался так самозабвенно, что на глазах у него выступили слёзы. Он попытался было что-то сказать, но новый приступ смеха прервал не начавшуюся речь и какое-то время директор только утирал слёзы и, смеясь до всхлипов, махал рукой на толпу. Рабочие удивлённо молчали. Черкасов вообще не очень понял суть претензии ткачей. Ну вызывают их на ночную смену с праздника, так это всегда заведено было.

– Ты, Пётр, мне честно скажи – сам додумался или надоумил кто? – управляющий отсмеявшись стал серьёзен. Не было секретом, что на фабрики поступали интеллигенты разных сословий, которые вместо работы принимались настраивать работников против хозяина, возбуждая их действовать всем вместе против господ. Работники таких агитаторов прозвали «сицилистами», а администрация предприятий мгновенно выставляла этих социалистов за ворота без расчёта, обещая следующий раз сдать околоточному надзирателю. Фёдор Иванович стал внимательно разглядывать Петра и стоящих рядом людей, стремясь вычислить возможного зачинщика.

– Сами мы, нешто у нас своей головы нет? Уж считать, поди, умеем, – Пётр продолжал упорствовать, хотя и был сбит с толку поведением директора.

– Значит, жену свою на фабрику вместо себя выгнать хочешь? И вы все тоже? – управляющий спросил у толпы. Та гудела, но как-то неуверенно. – Ну что ж. Зря вы заработок за сегодня потеряли только. Хорошо если вас на однодневную плату оштрафуют – это же форменный бунт.

– Какой бунт? Нам уж и спросить нельзя? Ты нам лишнего то не приписывай! Мы не крепостные у тебя! – из толпы доносились выкрики, опять поднялся шум. Директор поднял руку вверх и дождался, пока гул стихнет.

– Условились, что с одним говорю, – опять гаркнул он. Вот тебе, Пётр, Иванов сын, и объясню, а вы все слушайте, да на ус мотайте. Во-первых, баб я в ночь на работу поставить не могу, закон такой утвердили. Прописано ясно: женщин и малолетних по ночам к труду не привлекать. Точка. Повеление Государя-императора, дай ему Господь многая лета. – Толпа затихла, осознавая услышанное. Управляющий продолжил: – Во-вторых, чем ваше сегодняшнее представление считать прикажете, как не бунтом? Выступили толпой, стадно против закона государева. Работу оставили, а наняли вас зачем? Ткани делать или горлопанить? Ваше счастье, что урону не нанесли имуществу, хоть на каторгу не отправитесь.

Народ молчал, весь запал испарился, и мужики смотрели друг на друга, не понимая, чего на них нашло. Перетаптываясь с ноги на ногу, ткачи опустили головы и ожидали, чем всё закончится.

– Значит так. – Директор понял, что вопрос исчерпан. – Всем вернуться к работе, с суммой штрафа вас мастера ознакомят позже. А ты, Пётр, пойдём со мной, потолкуем: сами вы додумались или подсказал всё же кто.

Черкасов пошёл следом за ними, чтобы тоже разобраться в причинах конфликта – его служба как-никак.

– Ерундистика полнейшая, – резюмировал Калачов, с интересом послушавший историю. – И что? Нашли агитатора?

– Нет, Виктор Васильевич. Не было никакого агитатора. Просто мужик с женой поругался. Пилила она его за пьянство – тот все Святки от рюмки не отрывался. Ушёл он от неё в казарму тамошнюю. Гадюшник редкостный, доложу вам. Живут, как в хлеву. Там своё занятие и продолжил, только уже в компании себе подобных Праздничные дни быстро пронеслись – пора на смену, вот они и решили до правды доискаться: чего это вдруг всегда с выходных первыми на фабрику мужики? Петра как-то с толку сбили, он-то работник трезвый, разумный, но тут под общий гвалт, видимо, растерялся.

– Вот, вот! Именно об этом я вам и говорил, милостивый государь, – удовлетворённо сказал губернатор. – Правду крепостные искать пошли! Закон им растолкуй! Для таких закон один – плеть! А авторитет дворянина напрочь бы охоту к правдоискательству отбил.

– Чего уж теперь об этом рассуждать, – дипломатично ответил Черкасов. – Мануфактуры растут, как грибы после дождя, и содержат их почти сплошь бывшие крестьяне. Пеняй на это, не пеняй – ничего не изменишь. Нужно думать, как с этим жить, чтобы подобные волнения до невиданных масштабов не выросли. В том, что тогда люди всё вокруг разрушат, я с вами полностью согласен.

Пароход, размеренно молотя лопастями по воде, резал носом речную гладь, приближая путников к Кинешме. Калачов и Черкасов вышли на верхнюю палубу и наслаждались окружающей их красотой. Мимо плавно текли луга, леса и деревеньки с копошащимися по берегам людьми. Тишина и простор отогнали дурные мысли, путники просто смотрели на плывущие по сторонам пейзажи – умиротворяющие, бескрайние. Солдаты, расположившиеся внизу, дымили цигарками. Прохладный ветерок обдавал свежестью весны. Великая река плавно изгибалась у пологого зелёного холма, на вершине которого сиял золотой шпиль колокольни. Из-за холма в Волгу впадал широкий приток, на берегу которого, чуть вдалеке виднелись побеленные фабричные корпуса с высокой дымящейся трубой. Почти у самой воды на пляже стоял мольберт. За ним сидела женщина в нарядном кружевном платье. Одной рукой она придерживала шляпку, норовящую улететь от порывов своенравного ветра, а другой, с кистью, восторженно размахивала, показывая на окружающее их великолепие своему спутнику. Высокий, худой, чернявый мужчина, издалека похожий на вопросительный знак, кивал и терпеливо держал ящик с красками и чем-то ещё.

– Такую красоту и рисовать не грех, – философски заметил Черкасов.

– Да-с. Здешние места Государыня Екатерина Великая своим посещением удостоила. Как раз в усадьбе на этом холме была. Там дальше мануфактура Коновалова. Это – местечко Каменка. Ещё недолго и на месте будем.

Вскоре на горизонте показались красные угрюмые корпуса мануфактур, стоящих вдоль речного берега. Фабричные трубы старательно плевали в голубое небо чёрными клубами дыма, но ветер разносил смог по округе. Там кипела жизнь. Люди, как муравьи, сновали по двору, со стоящей баржи лодками переправляли какой-то товар, лошади тянули телеги с дровами, кирпичом и прочим материалом. Чуть дальше взгляд притягивали золочёные церковные купола. От храма в разные стороны каменными постройками и деревянными избами раскинулся город Кинешма. Пароход пришвартовался, и солдаты споро и чётко выстроились на причале. Колонна вооружённых людей притягивала взгляд. Рядом шла жизнь, привычная каждому: кто-то запрягал коня, отчаянно лаял пёс, квохтали куры, беззлобно переругивались мужички. Горожане, спешащие от торговых рядов по своим делам волей-неволей старались пройти мимо нежданных гостей, чтобы узнать причину их приезда. Солдаты хмурились, пытались выглядеть важно, чтобы как-то скрыть собственную растерянность – не война же и не учения, зачем их подняли?

Мимо ротного, с корзинкой полной куриных яиц на сгибе руки шла молодая женщина. Стая белых горделивых гусей с важным гоготом шествовала рядом. Она с интересом взглянула на командира, который проверял солдатиков. Заметив симпатичную девушку, ротный лихо подкрутил ус и важно подбоченился. Провинциальные барышни таяли при виде офицерского мундира, горделивой осанки и лихого блеска карих глаз. Зарделась и встречная девица. За спиной ротного, хитро прищурясь, стоял Микола – известный полковой шутник. Он невнимательно слушал речь командира, поскольку мог повторить её даже во сне.

На пристань спустился Черкасов, за ним Калачов. Навстречу прибывшим, стуча по мостовой тростью, уже спешил дородный богато одетый купец.

– Вон и Кормилицын, тезинский хозяин. Ишь вырядился. Как бы цилиндр с головы не сдуло. То ли дело лапти и картуз, в них бы ему попривычнее было, – ехидно сказал губернатор, Черкасов лишь хмыкнул.

Микола-шутник, видя, что ротный улыбаясь во весь рот, уже шагнул навстречу девице, чтобы что-то рассказать, присвистнул и шугнул важно шедшего мимо него гуся. Вся стая тотчас расправила крылья и диким гоготом понеслась по набережной. Ротный оказался в самой середине несущейся птичьей колонны. Гуси задевали его крыльями, в воздухе летали перья. Народ на пристани от неожиданности замер. Рота громыхнула дружным хохотом.

– Мыкола, твою туды …, – сквозь гусиный гогот послышался голос ротного.

Кормилицын от неожиданности тоже вздрогнул, цилиндр упал на набережную и покатился. Грузный купец неловко, со второго раза, настиг и поднял его. Бережно сдул пылинки, очистил от прилипших перьев, водрузил головной убор на место и важно продолжил путь к гостям, как ни в чём не бывало.

– Паяц! – прокомментировал чуть слышно губернатор.

– Виктор Васильевич, добрый день. Сердечно рад вас видеть. Как добрались? – Кормилицин, казалось, был готов растаять от учтивости. Увидев Черкасова, он минуту морщил лоб, силясь вспомнить, где уже его встречал. Наконец узнал: – Фёдор Иванович, здравствуйте! А вы какими судьбами?

– Добрый день, Михаил Максимович, – спокойно ответил жандарм. – Что-то бунтовать у вас стали часто. Помимо того недоразумения с бабьими выходными три года назад, слышал, что и прошлым летом у вас волнения были. Нынче опять. Подозрительно. Может социалисты живут под боком, а вы и в ус не дуете? Или, наоборот, потворствуете? Напрасно, господин Кормилицын. Ой, напрасно.

– Господин Черкасов, да вы что!!! Какое потворствуете! Побойтесь Бога! Мне самому от их своеволия жизни нет, потому вас и позвал, – в сердцах сказал купец, глядя на Калачова. – Вас, Виктор Васильевич! А социалистов у меня в селе нет! Есть мужики, которые слишком о себе возомнили! Место бы им указать, чтобы запомнили.

– Ты выводы прежде нас не делай, – стальным голосом сказал губернатор встречавшему их купцу. – Человек из Петербурга приехал, разберётся. И куда следует доложит! Там и решат – отчего это у тебя, Михаил Максимович, что ни год, то бунт! Может статься, что и по твоей вине.

Рота выстроилась во фрунт. Гуси гоготали уже вдалеке, местные жители вернулись к своим делам. Только пёс Шкипер, известный всем любитель побрехать на прохожих, важно ходил перед строем солдат, словно размышляя, на кого бы гавкнуть и за что.

– Воля ваша, расследуйте. Мне скрывать нечего. Только поспешить бы, пока всё село и фабрику не сожгли! Бесчинствует народ. Вот и Степан Иванович, наш урядник, подтвердит, – Кормилицын показал на полицейского, стоящего за его спиной. – Я паровоз попросил приготовить, доедем быстро.

– Сейчас отправляться нет смысла, – вмешался в разговор подошедший ротный. – Во-первых, солдат накормить нужно. Во-вторых, приедем к ночи. Что делать будем? Будь мы на вражеской земле – я знаю, как бы действовал. Но мы у себя дома, господа. Считаю правильным отправиться ночью. Пока люди спят быстро всё оцепим, зачинщиков схватим, а дальше действуйте, как сочтёте необходимым. Завтра вечером в Костроме будем, в казармах.

– Согласен, – после короткого раздумья ответил Калачов. – Распорядись накормить людей, Михаил Максимович. Да и самим отобедать можно. Заодно про обстановку доложите.

Кормилицын дал какие-то указания своим помощникам, незамедлительно появившимся после того, как он подал условный знак. Те внимательно выслушали купца, один сразу куда-то умчался, а второй подошёл к ротному, перекинулся парой слов, и колонна солдат маршем последовала за ними. Причал опустел. Губернатор с купцом, и жандарм с полицейским урядником степенно пошли к ресторану, указанному Михаилом Максимовичем. У дверей компанию встречал лично хозяин. Его заведение слыло лучшим в городе, вся приличная публика, оказавшаяся в Кинешме по каким-то делам, бывала здесь, но сегодня сам губернатор соизволил заглянуть. Огромная честь, а уж разговоров потом будет на зависть конкурентам!

Хозяин устроил важных гостей на самые лучшие места, лично хлопотал вокруг них во время обеда. Повара тоже расстарались – кушанья были выше всяких похвал, Калачов даже одобрительно отозвался и похвалил. Наконец голод был утолён, на столе остались лишь наливки, чай и сладости. Виктор Васильевич и Фёдор Иванович достали сигары, Михаил Максимович со Степаном Ивановичем табак не жаловали.

– Что сейчас в Тезине творится? Когда вы там были в последний раз? – спросил губернатор у урядника.

– Нынче утром заезжал, Ваше превосходительство, – ответил Степан Иванович. – Стало спокойнее. Пьянствуют в казарме, многие по домам сидят – протрезвели и испугались чего наделали. Да и жёны пить не дают. Только отъявленная голытьба да бессемейные продолжают. Фабричная полиция мануфактуру и дом господина Кормилицына охраняют. Постреливать пришлось для острастки, чтобы от разграбления уберечь.

– И что же? На вас и вправду напали? Не побоялись? – Калачов выпустил в потолок струйку ароматного дыма.

– Так точно-с. Вон шрам на брови. Я их компанию за грабежом продуктовой лавки застал, так злоумышленники накинулись с камнями и дубинами, как первобытные. Человек десять их было. А рядом на площади толпа шумела – ещё более двухсот работников. Полнейший хаос. Мне в одиночку никак не справиться было. Фабричные охранники только успевали хозяйское имущество беречь.

– У лавки кто-то людьми руководил? – поинтересовался Черкасов.

– Пожалуй, что и нет, – чуть подумав ответил урядник. – Они нетрезвы были, только Коля Бойцов в силу малолетства не употреблял, но и он к нападению присоединился. Прочие же все выпимши. Я полагаю, испугались они, что застал их при грабеже, вот кто-то в меня чем-то швырнул, остальные подхватили. Был там один бородатый, рожа каторжная, в наших краях недавно, он и пьянее всех был.

– Коля, Коля…, – Кормилицын покачал головой. – Мальчишка ещё. Без отца растёт, ещё и мать кормит – та совсем здоровьем плоха. Хороший, вроде, парень. Тесть мой Никанор Алексеевич всегда его привечал: то угостит чем, то копеечку тайком пожалует. А туда же.

– Какой ущерб нанесён? – прервал причитания купца губернатор.

– Сначала лавку эту злосчастную подожгли. Вероятно, те же лица, что и на меня напали. Потом несколько домов подпалили у тех, кто живёт побогаче: мастеров, квалифицированных рабочих. У Никанора Алексеевича и Михаила Максимовича в особняке камнями стёкла побили-с на первом этаже.

– Скоты, – в сердцах сказал Кормилицын.

– Не распространяли ли листовки или газеты? Может выкрикивали какие непристойности про Государя-императора или самодержавный строй? – Фёдор Иванович внимательно смотрел то на купца, то на урядника.

– Упаси Бог! Не было такого. Там все только одно хотели, – урядник замялся, косясь на Кормилицына.

– Да говори, как есть, – сказал Калачов. – Нам правду знать нужно, не до политесу сейчас.

– Люди на крайнюю нужду жаловались. Михаил Максимович после Пасхи расценок за работу убавили – вот и кричали, чтобы плату им подняли до прежнего размера. Жаловались также, что сырьё плохое – невозможно его работать. Боятся, что и тех денег, что остались, не заработают. Более никаких требований.

Калачов повернулся к Кормилицыну и сверлил его немигающим взглядом, но купец абсолютно спокойно потягивал ликёр, безмятежно развалившись в кресле. Черкасов заметил, что губернатор начинает багроветь и спросил у купца, пока Виктор Васильевич не перешёл на крик:

– Михаил Максимович, нельзя ли в вопросе с оплатой людям навстречу пойти?

– Решительно невозможно, – просто ответил тот. – В особенности, после того, что они устроили. Вдоволь же надо мной, да и над вами посмеются, когда узнают, что ткачи село спалили, на полицейский чин напали, а я их за то прибавочкой к плате пожаловал. Увольте, я посмешищем становиться не желаю.

На скулах губернатора заходили желваки, шея побагровела, глаза чуть навыкате метали молнии.

– Так ведь из-за этого весь сыр-бор и начался, – гневно прошипел он.

– И что с того? – купец был само спокойствие. – Я людям расценки объявил – не хотят пусть не работают. Сколько на моих фабриках людям платить – моё дело. Никого не неволю. Не нравится – иди на другую работу нанимайся или землю паши. Только подобные беспорядки устраивать никому не дозволено. А ежели устроили – государственная власть разберётся. Вот вы и приехали, теперь будут знать, как безобразничать.

Калачов жевал губами, пыхтел, но не находил, что возразить. Прав купчина, прав. Получается, что он невиновен. Укорить его не в чем. Краснота спала, Виктор Васильевич успокаивался. Что ж, он покажет людям, кто тут власть!

– Где же им землю пахать прикажете? Наделы у людей невелики, да и земля в здешних местах родит неважно. Семью не прокормишь, особенно крестьянскую, где семеро по лавкам, – холодно поинтересовался Черкасов.

– Это уже не моя забота, – безразлично ответил Кормилицын. – Я своим делом занимаюсь. По мануфактурному производству могу рассказать, коли интересуетесь, а эти вопросы не ко мне.

За столом повисло тяжёлое молчание. Хозяин ресторации из своего угла с тревогой разглядывал напряжённые лица гостей, переживая – не случилось ли чего, довольны ли? Собеседники быстро условились о времени отъезда и стали расходиться. Степан Иванович убежал в полицейское присутствие. Гостей Михаил Максимович проводил до приготовленного вагона, чтобы те смогли отдохнуть перед ранней дорогой, а сам уехал на томненскую фабрику, расположенную неподалёку. Черкасов только успел расположиться в своём купе, как в дверь тихонько постучали. Он открыл, на пороге стоял Калачов, успевший переодеться в уютный халат.

– Позволите, Фёдор Иванович? – учтиво спросил он. – Ресторатор мне на прощание бутылочку коньяка преподнёс. Недурственный – я такой люблю. Не желаете ли перед сном? Тем более, он нынче будет недолгим.

– С удовольствием, Виктор Васильевич.

Губернатор вошёл, тотчас появился слуга, расставил на столике бокалы, шоколад и фрукты.

– Давайте за знакомство. Очень рад, поверьте мне, – сказал Калачов. – Пусть мы и смотрим на общественное устройство по-разному, но оба по-настоящему переживаем за Родину. Вы, вижу, человек неравнодушный. Имеете своё мнение по вопросам, которыми занимаетесь. Желаю вам успеха – одному делу служим, одному Государю.

– Благодарю вас, – чуть смутившись ответил жандарм.

Звякнул хрусталь. Заглянул было слуга, но Виктор Васильевич жестом показал ему, что всё хорошо и тот может идти. Он расположился поудобнее, некоторое время смотрел в вагонное окно, пейзаж за которым, вопреки обыкновению, замер на месте. Фёдор тоже молчал, задумчиво передвигая свой бокал по столу.

– Думаете мне хочется заниматься тем, что предстоит? – спросил Калачов, прервав молчание.

– А что предстоит? – поинтересовался Черкасов, который так и не понял пока, что намерен делать губернатор.

– Приедем – увидим… Зависит от того, что тамошние бунтовщики успели наделать. Но, всё одно – не хочется. А придётся. Этих крестьян мне не жаль – заслужили. Наука будет. Но вот Кормилицына я бы тоже поучил, да не могу. Смотри, как он рассуждает! Поезжай и порядок ему обеспечь! Мой род с 17-го века Романовым служит! Ему – крестьянскому внуку – теперь угождай! – Калачов вновь наполнил бокалы, выпил. – И не возразишь. Он теперь купец! И земли его куплены по закону, и на организацию своего товарищества мануфактур он монаршее соизволение получил… Доведут Империю эти крестьянские внуки! Попомните моё слово, скоро им фабрик будет мало, скоро они власти захотят.

– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Виктор Васильевич. Воля ваша, но это уж небылица какая-то, – возразил Черкасов.

– Может быть, может быть… Жизнь покажет. Что-то я и впрямь разворчался. Пойду отдыхать, пожалуй.

Тронулись затемно. До станции Вичуга расстояние всего-ничего, вёрст двадцать. Доехали быстро. Солдаты слаженно выстроились на перроне в походный порядок. Фёдор сразу исчез в здании вокзала, где о чём-то беседовал со служащими, губернатор в нетерпении ждал, но неудовольствия не показывал – служба у человека, пусть расспрашивает. Наконец жандарм закончил свои расспросы. «Никого подозрительного не заметили», – сказал он, чтобы расслышал только Виктор Васильевич. Калачову и Черкасову дали лошадей, и они ехали впереди пешей колонны. За ними в коляске тряслись Кормилицын со Степаном Ивановичем.

– У вас тут не дорога, а какой-то срам, – сказал специально задержавшийся губернатор купцу, когда поравнялся с его экипажем. – На сэкономленные от платы людям деньги хоть дорогу шоссируйте. Или это тоже не ваша забота? Тоже мне заняться?

Михаил Максимович что-то невнятное пробурчал себе под нос, а довольный собственным остроумием Калачов тронул лошадь вперёд.

– Давайте условимся, Фёдор Иванович, – сказал он Черкасову. – Как прибудем на место – каждый занимается своим делом, в чужое не вмешивается. Вы, как я вижу, в своём ремесле человек опытный, я не указываю вам, как поступать, ну а вы, будьте любезны, в мои решения не суйтесь. Действуем заодно. Уговор?

– Даже в мыслях не держал вам мешать, – кивнул головой жандарм. – Мне бы обстановку посмотреть, сыск произвести, чтобы начальству доложить. По моему убеждению, из таких инцидентов важно делать правильные выводы, иначе будет хуже. Запущенную болезнь лечить труднее. Да и не факт, что вылечишь. Социалистов в Тезине, конечно, никаких нет. У них сам купец – главный смутьян. Из-за его жадности всё. Впрочем, может и найду чего.

Ночная тьма давно отступила, посеревшее небо начало розоветь у горизонта. Вокруг стояла полная тишина, нарушаемая лишь стройными ударами шагов да позвякиванием ружей, до поры висящих за спинами солдат. Наконец вдалеке показались силуэты фабричных труб.

– Подъезжаем, кажется, – сказал Черкасов своему спутнику. – Я на время вас оставлю, проедусь посмотрю округу. Увидимся позже.

Губернатор согласно кивнул, поглощённый своими мыслями. Фёдор Иванович повернул коня с дороги и полем поехал за окраину села. Солдаты вошли в Тезино. Промаршировали по широкой улице прямо до площади, сопровождаемые лаем цепных кобелей. Стройный ряд домов нарушался чёрными пятнами пепелищ. Ротный чётко распределил солдат вдоль дороги, приказав никого из домов не выпускать. Казарму для рабочих тоже окружили. Некоторые жители уже суетились во дворах, торопясь полностью использовать длинный весенний день – в деревне работы всегда хватало, а в тёплую пору и подавно. Привлечённые шумом, они испуганно выглядывали в окна. Кто-то попытался выйти на улицу, чтобы узнать в чём дело, но крик и приклад ружья ближайшего пехотинца загоняли любопытных обратно. Оружие было в боевой готовности, лица солдат суровы и решительны – для них это была привычная работа, хоть и в непривычном месте.

Калачов на площади спрыгнул с коня, перекрестился на купола деревянного собора и потянулся, разминая затекшие суставы. Кормилицын выбрался из коляски и пошёл к своему белоснежному особняку с выбитыми окнами. Покачал головой, который уже раз процедил сквозь зубы: «Скоты…» и вернулся к губернатору.