Сергей Есенин
«Спаса кроткого печаль…» Избранная православная лирика
Одному своему товарищу Есенин как‐то признался: «Школу я кончал церковно‐приходскую, и там нас Библией, как кашей, кормили.
И какая прекрасная книжица, если её глазами поэта прочесть!
Было мне лет 12, и я всё думал: вот бы стать пророком и говорить такие слова, чтобы… за душу брало. Я из Исайи целые страницы наизусть знал…»
…И мыслил и читал я
По Библии ветров,
И пас со мной Исайя
Моих златых коров.
Книга пророка Исайи воистину поэтична и яростна – это один из самых жёстких в обличениях пророков. Но Есенин верил, что даже с ним он в состоянии был бы найти общий пророческий язык – по одному же лужку гуляем.
Цикл религиозных поэм Есенина о революции выказывает безусловную осведомлённость Есенина в молебных песнопениях, в жанрах гимнографической поэзии – таких как тропарь, канон, псалом, акафист.
Происходящее он воспринял как Божественное откровение.
…О, я верю – знать, за муки
Над пропащим мужиком
Кто‐то ласковые руки
Проливает молоком.
Он пишет «Октоих» – «маленькую поэму» о революции случившейся и грядущей. Зачин её являет во всей полноте настроение Есенина той поры:
О родина, счастливый
И неисходный час!
Нет лучше, нет красивей
Твоих коровьих глаз…
Не менее поразителен финал поэмы:
…Вострубят Божьи клики
Огнём и бурей труб,
И облак желтоклыкий
Прокусит млечный пуп.
И вывалится чрево
Испепелить бразды…
Но тот, кто мыслил Девой,
Взойдёт в корабль звезды.
В последней строке Есенин говорит о Фаворском свете, знаменующем обетование грядущих человеческих судеб. Свет этот на иконах «Преображение Господне» почти всегда изображается как звезда над Спасителем.
Но здесь различимо ещё и пророчество о выходе человека в космос: млечный пуп прокусят и сядут в корабль – благословясь при этом именем Пречистой Девы.
Как мы теперь знаем, этот юноша двадцати одного года от роду в очередной раз вовсе не ошибался. Удивительная, с прекрасными коровьими глазами, родина всё‐таки выкатит в космос свой корабль.
«Созвездий светит пыль / На наших волосах…» – можно подумать, что это откуда‐то из ещё не написанных тогда фантастических повестей о первопроходцах, штурмующих космос.
А это – есенинский «Октоих».
Вослед за этой поэмой идут очередные есенинские религиозные творения, чьи названия уже говорят сами за себя: «Пришествие» (октябрь 1917-го) и «Преображение» (ноябрь 1917-го). Есенин верит, что случившееся социальное обновление имеет огромное, безусловно религиозное значение. В Россию нисходит Христос – и преображает её.
Есенин просит: «Господи, отелись!» – и значение этих слов стоит понять: он просит Господа снова воплотиться, получить новое земное тело – о-тел-иться.
Одновременно в есенинской поэтике возникает важная тема, которую мы не вправе обойти.
Это старообрядчество.
3 января 1918 года Есенин весь вечер проводит в гостях у поэта Александра Блока. По итогам встречи Блок запишет – посчитает важным! – что говорил ему гость.
Судя по блоковской записной книжке, Есенин осмысленно вводит Блока в заблуждение, заявив о себе, что он происходит «из богатой старообряд[че]ской крестьянской семьи».
Зачем Есенину понадобилась мифическая старообрядческая семья – а значит, и весь род, уходящий в староверство?
Тема эта вовсе не случайна.
Основания у есенинского желания быть наследником староверов куда более глубокие, чем может показаться.
Несколько человек видели, как после Февральской революции и ещё до Октябрьской всякий раз, приходя в редакцию газеты «Дело народа», Есенин читал книгу Афанасия Щапова «Русский раскол старообрядства, рассматриваемый в связи с внутренним состоянием русской церкви и гражданственности в XVII веке и в первой половине XVIII века».
Казалось бы, в редакции обсуждают минувшую революцию и грядущие не менее важные дела. А он – читает. Причём именно эту книгу, а не, скажем, «Капитал» или кипы газет, которые наперебой рассказывают о текущем моменте, в котором не мешало бы разобраться.
Нет, ему надо было про раскол. Какие ответы он там искал?
Масштабы раскола, последовавшего за реформой Никона, были колоссальны, но едва ли в полной мере осознаны государством и просвещённой частью общества.
По итогам раскола огромные массы русского населения перестали воспринимать монаршую власть и, увы, «казённую» церковь в качестве всецело легитимного института.
Волна эта, набирая мощь, захлестнула два последующих столетия и обернулась в итоге несколькими революциями.
Есенин знал о том, с чего началось свершавшееся в России.
Тогда эта связь была очевидной настолько, что не нуждалась в проговаривании.
В маленькой революционной поэме «Отчарь» Есенин прямо объявлял:
…Заря – как волчиха
С осклабленным ртом;
Но гонишь ты лихо
Двуперстным крестом…
Блоку не нужно было ничего объяснять. В поэме «Двенадцать», в последней её строке, красноармейцев ведёт «Исус Христос». Блок использовал староверческое написание имени Сына Божия.
Такое же написание использовал Есенин в сочинённом им в то же время большом стихотворении «Исус Младенец».
Революционные поэмы Есенина порой ошибочно трактуются как богоборческие, что совершенно не так. Это поэмы, восславляющие Господа истинного, не казённого. Это возвращение к исконной русской красоте, к её предначертанному Христову пути. Именно отсюда есенинская радость той поры.
Вне зависимости от того, как мы из дня сегодняшнего видим позицию Есенина тех лет, очевидно одно: он воспринимал национальное освободительное движение народа как борьбу с Антихристом.
В том числе, и это особенно важно, с антихристианским западничеством, которым, по есенинскому мнению, было тронуто правление последней династии.
В поэме 1918 года «Инония» (что означает – иная страна, страна иной, новой веры, под которой подразумевается, конечно же, Россия) Есенин напишет:
И тебе говорю, Америка,
Отколотая половина земли, —
Страшись по морям безверия
Железные пускать корабли!
По морям, обратите внимание, «безверия»!
Истинная же вера, по Есенину, здесь, у нас. И Христос явится к нам не на американском железном корабле, а на нашей кобыле:
Радуйся, Сионе,
Проливай свой свет!
Новый в небосклоне
Вызрел Назарет.
Новый на кобыле
Едет к миру Спас.
Наша вера – в силе.
Наша правда – в нас!
* * *
Ещё 1917‐м – когда ветры сияли и льды трещали, когда есенинское сердце радостно колотилось и глаза были распахнуты – откуда‐то, подспудная, вновь явилась та же тема, о которой вроде бы он всё высказал ранее:
Свищет ветер под крутым забором,
Прячется в траву.
Знаю я, что пьяницей и вором
Век свой доживу.
……………………….
Верю я, как ликам чудотворным,
В мой потайный час
Он придёт бродягой подзаборным,
Нерушимый Спас.
Но, быть может, в синих клочьях дыма
Тайноводных рек
Я пройду его с улыбкой пьяной мимо,
Не узнав вовек.
Перед нами – не просто повторение сюжета стихотворения трёхлетней давности, 1914 года, о том, как автор этих строф однажды пройдёт мимо, не узнав Христа. Это – расширенное и уточнённое пророчество, удивительным образом отражающее ещё не написанные, не прожитые, не задуманные Есениным стихи.
Здесь появляется тема «пьяницы и вора», хотя до построенного на этой теме есенинского цикла «Москва кабацкая» оставалось ещё пять лет. Автор прямо сообщает: разлуку с Христом, богооставленность я не переживу.
Характерно, что в этих стихах он Христа проглядит оттого, что пьяный, хотя в 1917‐м Есенин почти не пил и пристрастия к спиртному не имел. До начала знаменитых и жутких есенинских запоев оставалось как минимум года четыре.
Всё себе предсказав, Есенин, как заговорённый, пошёл по этому скорбному пути.
Так начинается последний, самый болезненный этап в религиозной лирике Есенина.
Этап этот (1919–1925) мы охарактеризовали бы так: тоска об утраченной вере и невоцерковлённое по форме, но христианское по сути приятие бытия.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть, —
пишет Есенин в осеннем стихотворении 1921 года «Не жалею, не зову, не плачу…»
Жить нужно легче, жить нужно проще,
Всё принимая, что есть на свете, —
пишет Есенин в зимнем стихотворении 1925 года «Свищет ветер, серебряный ветер…».
Несмотря на то что этот ветер сдирает с человека слабую плоть – православной души его сквозняк не тронет, не победит.
В предчувствии неизбежного финала в стихотворении «Мне осталась одна забава» 1923 года он попросит как о великой милости только об одном:
…Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
За неверие в благодать
Положили меня в русской рубашке
Под иконами умирать.
Это великое завещание. В русской рубашке и – под иконами.
В одном из последних своих стихотворений «Не гляди на меня с упрёком…», написанном в том самом, предсмертном, декабре 1925‐го, Есенин признаётся:
…Если б не было ада и рая,
Их бы выдумал сам человек…
Мы понимаем, что означают слова «если б не было».
Они означают: ад и рай – есть.
Есенин верил в Бога до последнего своего дня.
Ему не надо было ничего выдумывать про ад и рай. Он знал.
Может, действительно лучше сложилось бы, когда б в 1916 году ушёл в монастырь?
Но кто бы тогда все эти стихи написал?
Кто бы нас спасал, оставленных без его воистину христианского слова?
Слова о страшной муке богооставленности, которую он описал и показал. Показал прямо на себе.
Слова о возможности рая, о котором он поведал нам как никто иной.
Русский православный поэт, раб Божий Сергей Александрович Есенин.
Есенин не просмотрел второе пришествие Христа, как он в жуткой горечи решил для себя. Второго пришествия не случилось.
Но втайне мы уповаем, что Христос разглядел этого сына своего и воздал ему за явленную, воплощённую в русском слове любовь.
Захар Прилепин
