Сергей Дмитриевич Юров
Убийство в имении Отрада
Сокращенный вариант романа опубликован в 3-м номере литературно-художественного журнала «Петровский мост» за 2020 г. В анонсе номера отмечено: «Центральное прозаическое произведение представлено ретродетективом Сергея Юрова «Убийства в имении Отрада». Действие разворачивается в 20-е годы XIX века в окрестностях Петродара, в котором угадывается уездный Липецк. Читателя привлекут не только авантюрный сюжет, но яркое описание исторических реалий – не случайно автор известен как краевед».
Публикуемая ниже версия романа является наиболее полной и отредактированной.
Действующие лица:
Андрей Васильевич Извольский, полковник, хозяин имения
Елена Пантелеевна Извольская, его жена
Анфия Филимоновна Извольская, его мать
Аглая Извольская, его старшая дочь
Анастасия Извольская, его младшая дочь
Гости:
Евстигней Харитонович Хитрово-Квашнин, штабс-ротмистр
Подполковник Матвей Аверьянович и Таисия Гордеевна Измайловы
Коллежский асессор Тимофей Александрович и Амалия Кондратьевна Бершовы
Титулярный советник Илья Евсеевич и Клавдия Юрьевна Нестеровы
Игнатий Леонидович Петин, секунд-майор
Коллежский регистратор Леонид Игнатьевич и Аграфена Васильевна Петины
Поручик Ардалион Гаврилович и Антонина Герасимовна Зацепины
Авдей Фирсович Потулов, поручик
Антон Андреевич Горелов, корнет
Эраст Семенович Кузовлев, корнет
Анна Степановна Плахово, капитанша
Лидия Ивановна Матякина, подпоручица
Клеопатра Фирсовна Щеглова, подпоручица
Мелания Щеглова, ее дочь
Ираида Гурьевна Доможирова, подпоручица
Татьяна Доможирова, ее дочь
Анри Деверье, французский подданный
Михаил Иванович Яковлев, коллежский регистратор, секретарь уездного суда
Анисим Агапович Ларин, петродарский купец
Слуги в имении Отрада
Порфирий, камердинер
Терентий, дворецкий
Ставр, садовник
Прохор, конюх
Тимофей, доезжачий
Ануфрий, сын борзятника
Архип, голубятник
Прочие:
Иван Петрович Селиверстов, капитан-исправник
Василий Алексеевич Брусенцов, подпоручик, заседатель нижнего земского суда
Иван Александрович Зеленев, титулярный советник, секретарь нижнего земского суда
Осип Петрович Вайнгарт, штаб-лекарь
Антон Варсанофьевич Дудкин, дворянин, дирижер крепостного оркестра
Софья Матвеевская, петродарская дворянка
Юзеф Делерс, курский купец
Филат Терпугов, петродарский купец
Купцы, мещане, однодворцы
ГЛАВА 1
Отставной штабс-ротмистр Хитрово-Квашнин, правя легкой бричкой, с интересом разглядывал местность по обе стороны дороги. Навстречу бежали поля, мелькали владельческие деревушки, возникали и долго тянулись крупные однодворческие села. После короткого дождя вдруг распогодилось, от темной тучки, что висела в небе, не осталось и следа. Было приятно видеть, как июньское солнце играет на маковках церквей и золотит железную кровлю помещичьих гнезд.
Встречавшиеся однодворцы дружелюбно посматривали на проезжавшего барина. Крепостные крестьяне издали снимали поярковые шляпы и суконные картузы и низко кланялись ему. Иные из них восклицали: «С приездом, Евстигней Харитоныч!» Он c улыбкой кивал им в ответ, пытаясь вспомнить, какому помещику они принадлежали… Нет, а все-таки приятно снова видеть знакомые места!.. Сколько раз проезжал он по этому пути в прошлом?! Не забыты ни одна лощинка, ни один взгорок … И, куда не кинь взор, всюду владения местного дворянства… Тут, слева, поля Гардениных, Прибытковых, Сумароковых, по правую руку – князей Волконских, флотоводцев Сенявиных… А вот и землица отставного поручика Маслова, сменившего его на посту земского исправника…
Свежая зелень березовых и тополевых рощиц радовала глаз. C полей тянуло свежевспаханной землей, слышался птичий щебет. Хитрово-Квашнин вздохнул полной грудью и пригладил темно-каштановые волосы. Сорокадвухлетнему ездоку почти не приходилось понукать лошадей, соловый и чубарый бежали ходко, без всякого напряжения. Большей частью дорога шла по плоской местности, иногда уходя под уклон, чтобы вскоре вновь вытянуться прямой темно-бурой лентой.
Вдали, у самого горизонта, широкие поля упирались в длинную темную полосу соснового леса… Хм-м, ходят слухи, что в нем c недавних пор хозяйничает шайка разбойников какого-то Стеньки Колуна… Беда! Куда же смотрит исправник?.. А вот и большая уездная чересполосица!.. Владения Козловых, Кузовлевых, Осиповых, Писаревых, Росляковых, Уваровых и Бог знает каких еще помещиков! Но каждый дорожит своим клочком земли, не уступит и пяди!
В голове штабс-ротмистра возник образ двоюродной сестры по материнской линии Елены Пантелеевны Извольской, на именины которой он и поспешал в этот приятный летний денек… Вот судьба, не красавица, низенького роста, веснушки по всему курносому носу, а взяла да и очаровала одного из самых крупных и влиятельных помещиков в уезде! И, cудя по всему, продолжает жить с ним в любви и согласии. Местные кумушки утверждали, что Андрей Васильевич Извольский ни разу не нарушил клятвы Гименея. А им, этим всезнайкам, можно верить. Помнится, вертопрахи помоложе, не пропускавшие ни одной юбки, посмеивались над ним, но негромко, втихую. Извольский в вопросах чести щепетилен, во время службы в Санкт-Петербурге часто дрался на дуэлях и остался целехонек!.. Ведет переписку с влиятельными лицами в окружении губернатора, имеет связи в столице. С дворянами весел и приветлив, дворовых и крестьян не гнобит, но и поблажек не делает.
Сестра в письме привела список гостей. Так и просится на язык грибоедовское: «Ба, знакомые все лица!»… Уездный предводитель дворянства Лодыгин, супруги Бершовы, Нестеровы, Петины, Зацепины, поручик Потулов, корнеты Кузовлев и Горелов, капитанша Плахово и, конечно же, вдовые подпоручицы Доможирова, Матякина и Щеглова. Все родня да друзья семьи. Новых персон немного – петродарский купец Ларин, секретарь уездного суда Яковлев, чета дворян Измайловых и… природный француз Анри Деверье, прибывший в Россию с научной целью. Отдельные гости с некоторых пор пребывали в ссоре между собой и появлялись у Извольских только порознь. Елена Пантелеевна, горя желанием помирить их, попросила мужа использовать свой авторитет для улаживания прискорбных разногласий. Андрей Васильевич каждому из дворян послал приглашение, сделав пометку, что отказ воспримется как знак неуважения не только к его дражайшей половине, но и к нему лично.
Хозяева – большие хлебосолы, гостей потчуют по два-три дня кряду! Оркестр у них из доморощенных крепостных музыкантов, небольшая театральная труппа из дворовых людей… А как любила гащивать в большом усадебном особняке покойница! Бывало, скажет: «Поедем-ка, Евстигнеюшка, к Извольским. Отдохнем, посмотрим спектакль по какой-нибудь пьесе, послушаем музыку. Где еще в наших местах можно отвести душу?»
Впереди показались беговые дрожки, влекомые саврасой худой лошаденкой. Завидев бричку, возница прижался к обочине, снял шляпу и стал кланяться. Хитрово-Квашнин, поравнявшись с дрожками, окинул взглядом встречного ездока и попридержал лошадей.
– Тпру!.. Никак ты, Никодим Саввич?.. Чего это жмешься к обочине, словно кучер какой-нибудь?
– Евстигней Харитоныч!.. Вот так неожиданность!.. Вы, что ж, вернулись?
– Что за «вы»?.. До моего отъезда мы всегда были на «ты».
Хитрово-Квашнин вдруг вспомнил, что Никодим Осипов, служивший под его началом заседателем в нижнем земском суде, недавно влез в долги и вынужден был заложить свое именьице. Об этом писано в сестринских письмах. И виной всему карточные долги и волокитство. Хм-м… вспоминается барский дом коллежского регистратора – деревянное ветхое жилище с покосившимся крыльцом и двумя комнатенками. В одной обитал сам барин со своим престарелым дядей, в другой, разделенной перегородками, кое-как ютились дворовые.
– Как поживаешь, Никодим Саввич?
– Ничего, живем помаленьку… Вот возвращаюсь из Алексеевки. Заглянул туда по просьбе Ивана Александрыча Ханыкова.
Штабс-ротмистр прищурил глаза и пригладил кончики усов. Видно, незавидно житье твое, Никодим. Ездишь на каких-то дрянных дрожках, кланяешься проезжающим дворянам. У богатых соседей на посылках. Верно, сидишь у них на краешке стула, хихикаешь, лебезишь, на бильярде и в шахматы им проигрываешь. Дрожки свои, поди, у ворот оставляешь, к крыльцу барскому пешочком ходишь. Эх, а ведь подавал надежды, будущее рисовалось в радужном свете. Мечтал прикупить крестьян, на месте деревянного невзрачного домика хотел возвести каменный.
– Ну, бывай, дружище!
– Счастливого пути и доброго здоровьица, Евстигней Харитоныч!
Оставив позади большое однодворческое село, Хитрово-Квашнин переправился через тихую Матыру, свернул влево, и вскоре колеса рессорной брички зашуршали по крупному речному песку подъездной аллеи усадьбы Отрада.
Впереди, за деревьями, показалось одноэтажное каменное строение с мезонином, балкон которого опирался на четыре дорические колонны, и двумя двухэтажными флигелями по обе стороны фасада. Подъезжая к дворянскому гнезду, путник отметил, что оно по-прежнему смотрится солидно и привлекательно. «Похожие особняки стоят в Подмосковье, здесь же они большая редкость», – подумалось ему. – «Эх, надо строить в Харитоновке новый дом. Дедовский, деревянный, крытый тесом и раскрашенный под кирпич, совсем обветшал. В нем и жить-то нельзя. Какой же возвести?.. Конечно же каменный! Он будет одноэтажным, с мезонином и колоннами и, конечно же, с железной кровлей. Приблизительно таким, как у Извольских».
В конце главной аллеи, обсаженной липой, отставной штабс-ротмистр обогнул цветник с фигурными клумбами из роз, левкоев и лилий и остановился прямо напротив парадного крыльца, на котором гурьбой толпились хозяева, их дети и слуги – дворецкий во фраке, камердинер в ливрее, горничные в чепцах и закрытых платьях. Несколько на отшибе стоял незнакомый молодой господин с темными волосами и очками на носу с горбинкой.
Cойдя с брички, Хитрово-Квашнин одернул синий двубортный мундир, поправил орден Св. Георгия, разгладил панталоны и, убедившись, что носки сапог сияют блеском, вручил поводья подбежавшему лакею, а саквояж – дворецкому. С тростью в одной руке, бумажной коробкой в другой, подошел, слегка прихрамывая, к крыльцу, поднялся по ступеням и расцеловал сестру. Обнял затем племянниц, 18-летнюю крестницу Аглаю и 15-летнюю Анастасию, и, наконец, обменялся рукопожатием с хозяином, среднего роста худощавым сероглазым шатеном в длинном архалуке, свободного кроя брюках и лакированных домашних туфлях.
– Добро пожаловать, старый друг, – с теплотой произнес отставной полковник, похлопывая Хитрово-Квашнина обеими руками по предплечьям.
– Рад, очень рад встрече, Андрей Василич. Приятно видеть, что годы тебе нипочем, все такой же бравый и подтянутый.
Извольский указал на чернявого юношу, одетого во фрак и плисовые панталоны.
– Познакомься, Анри Раймон Деверье, наш гость из Франции. На днях пожаловал. Представь, он сын того самого француза, который умер у нас в Отраде от горячки по пути к Гардениным в двенадцатом году. Помнишь, Леночка рассказывала, когда мы вернулись с войны?.. Приехал, чтобы увидеть могилу отца. Заодно серьезно пишет про нашу российскую растительность, про деревья всякие и кустарники.
Хитрово-Квашнин хорошо помнил рассказ кузины. В конце октября 1812 года на пороге усадебного дома Извольских появился больной иностранец. Прежде чем слечь в тот же день в горячке, он поведал удивительную историю. Оказывается, он был офицером в наполеоновской армии, дважды попадал к русским в плен, оба раза был обменен, и служил до тех пор, пока не дошел до Москвы и не влюбился в юную русскую дворянку, гостившую в тот год у своей тетки. Несколько недель длилось ухаживание, и девушка, ему, казалось, отвечала благосклонностью. Но в начале октября ее увезли в родовое имение на присланных отцом лошадях. Жюль Деверье затосковал, исхудал, не находил себе места.
Любовь к русской красавице поглотила его целиком. Спустя две недели после отъезда возлюбленной, он не выдерживает: переодевшись в гражданскую одежду, оставляет свою часть и направляется на юг, в Петродарский уезд, чтобы просить ее руки. Неплохо говоря по-русски и избегая, благодаря этому, разоблачения, дезертир почти добирается на перекладных до цели, но внезапная болезнь заставляет его постучаться в двери другого усадебного дома.
Извольская, выслушав необычного гостя, сначала попыталась вылечить его с помощью местного врачевателя из крестьян, потом послала в город за штаб-лекарем, но француз быстро угасал. По его просьбе ему дали перо и бумагу. Свое короткое письмо французский дворянин адресовал сыну, жившему в Гаскони у незамужней старшей сестры. К вечеру ему стало хуже, в бреду он часто повторял имя Анны Гардениной, младшей дочери губернского секретаря Якова Гарденина, владельца имения Богохранимое. Когда штаб-лекарь приехал в Отраду, лечить ему было некого – француз уже отдал Богу душу. Сгорая от любопытства, Елена Пантелеевна взглянула на чужое письмо, но ничего в нем не разобрала – Деверье, увы, написал послание на непонятном для нее языке. А письмо доставили по адресу братья Голицыны, отправившиеся в поездку по Европе в 1815 году.
Хитрово-Квашнин посмотрел на худого высокого иностранца, лицо которого отличалось золотисто-смуглым оттенком, характерным для уроженцев юга Европы.
– Значит, вы получили отцовское послание, написанное на странном языке?
– Уи, мсье. Пардон, ви гаварить по-французски?
Русский кивнул. Французского языка в то время не знали только самые захудалые дворяне, безвылазно сидевшие в своих углах и хлебавшие щи лаптем.
– Отец написал письмо на португальском языке, – пояснил француз. – Моя мать была португалкой, она и научила нас с отцом родному языку, прежде чем уйти в мир иной от оспы… Тетка моя, у которой я воспитывался, в зрелые годы вышла замуж за канадца Жерома Гартуа, торговца пушниной, и забрала меня с собой в Канаду. Там я и вырос. Позже вернулся во Францию, поступил в Сорбонну, стал ботаником. Пишу большую научную статью «Влияние неблагоприятных факторов на жизнеспособность деревьев Европы».
Штабс-ротмистр вспомнил, что у бывшего тамбовского губернатора и известного поэта Гавриила Романовича Державина первая жена была дочерью камердинера Петра III португальца Бастидона. По рассказам, она отличалась красотой, добрым и веселым нравом.
– Гм-м, немцев, французов и англичан всегда хватало в России. Португальцев, напротив, днем с огнем не сыщешь… Ну и что же сокращает жизнь российским деревьям, мсье?
– Я только приступаю к исследованиям, – смутился француз с португальской кровью в жилах.
Хитрово-Квашнин пожелал ему удачи в научных изысканиях, повернулся к хозяйке и вручил ей кулон на цепочке с гравировкой ее имени. Затем вынул из коробки красивую соломенную шляпку.
– Приобретено в Первопрестольной, матушка, – пояснил он, шутливо приняв важный вид.
Именинница водрузила на голову шляпку и широко улыбнулась.
– Спасибо, братец! Шляпка просто чудо! И кулон превосходен!.. Ах, какой приятный сюрприз ты устроил!.. Как снег на голову!.. Ни письма от тебя в последнее время, ни весточки… Оказалось, вон что задумал!.. Слышим, лакей вопит с крыши: «Барин Евстигней Харитоныч едут!»…
– А это тебе, крестница! – Хитрово-Квашнин вынул из кармана небольшую коробочку, достал из нее золотой браслет и надел на запястье Аглаи. Та обняла крестного родителя и расцеловала его. Запечатлела на его щеке поцелуй и Анастасия, когда он повесил ей на шею очаровательную золотую цепочку. Девицы на время забыли обо всем на свете, обсуждая достоинства подарков.
– Рад, очень рад! – произнес хозяин, улыбаясь и кивая головой. – Ну, что, потянуло в родные пенаты?.. Надолго ли?
– Навсегда, Андрей Василич… Подмосковье оно, само по себе, и не худо, да уж больно по нашим просторам соскучился. Такого раздолья там не встретишь. Леса кругом да болота – прямо, царство Берендеево!
– Вот здорово! – воскликнула Елена Пантелеевна, переглядываясь с детьми.
– Не шутишь? – усомнился Извольский.
– Истинный крест! – Хитрово-Квашнин перекинул трость в левую руку, а правой широко перекрестился. – Тоска по родным местам заела.
– Лучшей новости ты и привести не мог… Почитай, шесть годков тебя тут не было… Что ж, погуляем денька три, а дальше Петров пост, нельзя.
– Ну, трех-то дней должно хватить за глаза!
Хозяйка обошла гостя кругом. Внешний вид его произвел на нее благоприятное впечатление. Фигура оставалась подтянутой, на лице с большими карими глазами, твердой линией рта и носом с едва заметной горбинкой морщины ничуть не углубились. Евстигней все такой же красавчик, подумала она. Хорош! Хоть опять в женихи!
– Не стареешь, братец, лишь волосы слегка подернуло сединой. Ну, дай-то Бог!.. Не женился еще?.. Берегись, подруги юности далекой, подпоручицы Доможирова и Щеглова, тебя так просто не оставят. Все вытягивали из меня, не надумал ли ты вернуться в Харитоновку. Так что приготовься к осаде.
– Ты забыла про их товарку, Матякину.
– Лидии Ивановне не до тебя, она имеет виды на поручика Потулова. Он теперь не такой усердный гуляка и выпивоха.
– Вот оно что, тогда отобьемся! – заверил ее штабс-ротмистр, улыбаясь. – Э-э, да где ж твои веснушки, сестрица? Неужто вывела?
– Сами собой исчезли. Видно, время пришло… А, что Авксентий Евстигнеич?.. По-прежнему служит в Москве? Какой он из себя? В Головниных?
– Ведь поближе к нему ты и перебрался, когда не стало Ирины Григорьевны, – вставил Извольский. – Что и говорить, единственный ребенок!
– У братца было три мальчика и четыре девочки, но остался лишь один Авксентий, – вздохнула хозяйка. – Если бы не колики да оспа, и мы сейчас бы воспитывали восьмерых детей… Ох, не будем о грустном!
– В детстве и юности Авксентй и впрямь на мать был больше похож, – сказал Хитрово-Квашнин. – Теперь наше, хитрово-квашнинское, в нем проглядывает… В отставку, слава Богу, вышел. Ждал я этого. Оставил ему Нескучное, а сам сюда. Третьего дня к вечеру и прибыл в Харитоновку… Сходил на кладбище, всплакнул… Вот ведь какая штука, горазды мы ценить близкого человека только после его ухода навеки вечные… А могилка покойницы, слава Богу, в пригожем виде! Что и говорить, крепостные любили Ирину Григорьевну.
За дверями послышались шаркающие шаги, и на пороге показалась миловидная старушка в чепце старинного покроя и коричневом шелковом платье. Прищурившись и поднеся руку к глазам, она неторопливо осмотрела парадное крыльцо. Это была семидесятилетняя мать хозяина дома.
– Кто ж это к нам пожаловал? – проговорила она нараспев, остановив взгляд на госте. – Никак, Хитрово-Квашнин!
– Он, матушка, – сказал Извольский. – Приехал насовсем, в Нескучное уж больше не вернется. Сыну оставил старинное прадедовское поместье.
Отставной штабс-ротмистр поцеловал старушке морщинистую руку. На каждом пальце у нее тускло поблескивал либо перстенек, либо колечко, а на запястьях виднелись старинные браслеты с драгоценными каменьями.
– Рад встрече, Анфия Филимоновна. Как здоровье?
– Какое здоровье, отец мой?.. Живу, и слава Богу!.. Cпину отпустит, сердце прихватит, подагра утихнет, мигрень одолеет. Так-то… А ты, смотрю, вылитый Харитон Авксентьич – царствие ему небесное!.. Ну, с приездом!
– Спасибо, что вспомнили батюшку, сударыня, – поблагодарил пожилую дворянку Хитрово-Квашнин. – Он вас, насколько я знаю, уважал.
– Уважал? Он готов был сватов ко мне заслать, да Авксентий Евстафьевич запрет наложил. Олимпиаду Рахманинову вместо меня выбрал. Федцовы в глазах твоего деда были не такими родовитыми, как Рахманиновы… В старину дворяне больно разборчивы были, чуть ниже рангом сосед, на него уж и не смотрят, важничают. Время прошло, и что ж? Какую свадьбу закатила Евпраксия Ивановна Рахманинова, женив своего сына Георгия на моей двоюродной племяннице Марии, дочери секунд-майора Федцова! Молодые венчались в Знаменском, а когда ночью отправились к ней, в Казинку, то на всем протяжении пути – верст пятьдесят – свадебному кортежу дорогу освещали смоляные бочки! Такой фейерверк устроила на свадьбе, что имение едва не спалила!
– Как нашел родное гнездо? – спросил у гостя Извольский. – Слышал, управляющий не очень-то радел о Харитоновке.
– Есть, на что жаловаться. Приказчик – такая скотина, что не приведи Господь!.. Везде упущения и недосмотр, дышло ему в горло! Оставь таких подлецов без присмотра, они тебе сюрпризов-то наделают!
– Нынче это не редкость, – согласилась Анфия Филимоновна, покачивая головой. – В прежнее время того не было. Люди не вольничали, дело делали и страх имели. Помню, отец мой оставлял имение на управляющего без всякой боязни. Знал, приедет, все будет на месте, а то и с прибытком. Вот как!
– Верно, – поддержал мать Извольский. – Сегодня отовсюду слышишь: староста пройдоха, управляющий – вор, разбойник… Беда с ними! А в дальних владениях что творится? Приказчики каждый год планы повышения доходности поместий составляют, уверяют, что справятся, а приедешь к ним, конь не валялся!.. Ну, довольно об этом!.. Что ж, Евстигней Харитоныч, служил ты там, в Подмосковье, или занимался хозяйством?
Елена Пантелеевна повернулась к мужу и с удивлением воззрилась на него.
– Свет мой, забыл ты, что ли?.. Служил братец, в письмах писано.
– Ах, да, в заседателях.
Хитрово-Квашнин улыбнулся. Контузия отставного полковника нет-нет, да и сказывалась на его памяти.
– Нет, не в заседателях, Андрей Василич. Тамошнее дворянство дважды избирало меня на должность земского исправника. Опыт, если помнишь, у меня в этом деле имелся – до отъезда и здесь был капитаном-исправником.
– И как ты со своей ногой да все по этой хлопотной должности… Тебя, кажется, ранило под Малоярославцем?
– Под Вязьмой… А дело это у меня, сам знаешь, в крови. Покойный батюшка – царствие ему небесное! – еще при воеводах ловил воров да татей. Да и хромота небольшая, попривык уж, справляюсь.
– Ну, конечно, под Вязьмой. Там ты и заслужил свой орден… Многие русские офицеры проявили на поле доблесть и мужество. Всыпали тогда мы Бонапартишке! Ох, всыпали!.. Что, Анри, дали мы прикурить вашему Наполеону? – обратился Извольский к щуплому молодому человеку.
Тот сконфуженно опустил глаза, поправляя большие круглые очки в костяной оправе.
– Я за дружьба межьду француз и рюсский.
– Конечно, за дружбу!.. А если французики вновь сунутся к нам, то наши чудо-богатыри зададут им перца не хуже, чем в двенадцатом!.. Так, пока время позволяет, сходим-ка мы, Евстигней Харитоныч, на двор. Мне не терпится показать тебе конюшню и псарню.
– Что б недолго там, душа моя, – напомнила мужу Елена Пантелеевна. – Гости уж скоро пожалуют.
ГЛАВА 2
Извольский сначала показал гостю оранжерею, находившуюся справа от господского дома, среди яблонь и вишен густого сада. В продолговатом деревянном здании росли померанцевые, персиковые и лимонные деревья, выращивались груши-бергамоты, абрикосы, ананасы, сливы, черешни. Один из уголков украшали карликовые пальмы, рододендроны, орхидеи. Пахло влажной землей и цветочным нектаром.
– Как тебе оранжерейка? – обратился полковник к Хитрово-Квашнину. – Лет пять, как построена. Денег на обустройство потратил – уйму!.. А ведь красивое местечко, верно?
– Не то слово! – ответствовал тот. – Я планировал завести оранжерею в Подмосковье, да руки не дошли. Все некогда было, то одно дело, то другое… Попробую осуществить задуманное в Харитоновке.
Выйдя из оранжереи, Извольский провел гостя по дорожке, обсаженной белой сиренью, на обширный хозяйственный двор.
– А вот и новая конюшенка! – проговорил он с гордостью, приблизившись к крепкому и высокому строению. – Прежнюю безжалостно снес! Не устраивала меня никоим образом. А на эту и посмотреть приятно, не правда ли?
Фасад конюшни смотрел на восток, навстречу солнцу. В ней имелись две двери, высокие потолки и достаточное количество окошек. В чисто прибранных денниках стояли породистые вороные, гнедые, серые, буланые, саврасые и соловые лошади. Все ухоженные, расчесанные, лоснящиеся от избытка внимания. Видно было, что содержанию животных хозяин придавал большое значение.
– У меня строго, – сказал Извольский, осматривая конюшню зорким оком. – Уборка денников каждый день, раз в неделю чистят все принадлежности. Все тут проветривается, под потолком сделаны нужные отверстия. Зимой здесь тепло, летом прохладно и сухо. Ясли нарочно укрепил повыше, что б лошади приучались красиво держать голову. Сапом ни одна из них не страдала. Не дай Бог плесень или сырость какую замечу! Пятьдесят плетей без разговора! Крыс и в помине нет, под полом битое стекло.
При виде хозяина лошади оживились, закивали головами, стали громко пофыркивать. Он подошел к крупному буланому коню с короткой челкой и белой полоской на лбу и погладил его по боку.
– Ну, что, Волшебник, не все тут еще сгрыз?.. Отличный жеребец, быстр как молния. В прошлом годе на скачках в Лебедяни взял первый приз. Обошел, шельмец, на последних саженях всех, включая Барона, голицынского призового жеребца, который теперь в собственности у моего троюродного брата! Воейковы, Тиньковы, Терпигоревы и Хвощинский только руками развели!.. Пытались перекупить, куда там, даже и не подумал торговаться! Хорош конь, слов нет, а дурную привычку завел – повадился глодать кормушку и стенки у стойла… Не отучил, Прохор?
Молодой симпатичный конюх с длинными светлыми волосами и тонкими усиками, встретивший хозяина и его гостя у входа в конюшню, выпалил:
– Никак нет, ваше высокоблагородие! И старший конюх, и я что только не делали, упрямится и все тут. Из денника в стойло перевели, не помогает. Прогуливаю его, как положено, а он все за свое.
– От безделья это, как Бог свят! Конь создан для движения, вот и мается. Увеличить время прогулки, ясно?
– Так точно!
Пошли по конюшне дальше. Прохор шагал впереди и называл клички лошадей – Агат, Адмирал, Азов, Лорд, Вольный, Азартная, Амбиция, Марго.
– Как твой заводик в Подмосковье, Евстигней Харитоныч? – обратился Извольский к штабс-ротмистру. – Не переведешь в Харитоновку?
– Сыну оставил. Пусть занимается.
– А я страсть как люблю это дело… А вот и Ворожея… О, ценная кобылка! Орловской породы. Такой здоровый приплод принесла в прошлом годе… Что такое? Опять топчется, что б ей пусто было! Никак не могу отучить ее от «медвежьего шатания». Переступает в деннике с ноги на ногу, как проклятая! Ведь это изнуряет, истощает ее, дуреху… Прохор, сажал ли к ней овцу, как я приказывал?
– Cажал. Поначалу присмирела, все на овцу таращилась. Потом опять взялась качаться как маятник.
– Привыкла к овце, чертова ослица!.. Посади к ней собаку или гусака!
– Будет исполнено!
Извольский задержал взгляд на слуге.
– Прохор, в честь дня ангела хозяйки водку слугам поднесут. Похоже, выпьешь?
– Самую малость.
– Смотри, не переусердствуй! Не забывай про свою болезнь.
Извольский повернулся к спутнику и шепнул ему на ухо:
– Сердце у конюха пошаливает. Месяцами в рот горькую не берет, а потом вдруг и поддаст, да как следует.
Подошли к деннику, в котором находилась рослая гнедая кобыла с белой звездочкой во лбу.
– А это Ласточка. На ней я обычно прогуливаюсь и езжу в Петродар. В прошлом году ее у меня увели. Прямо от здания городнического правления. Да, было дело. Оставил лошадь у коновязи, увиделся с городничим, выхожу, а ее и след простыл! Ох, и расстроило меня это. Слава Богу, горевал я недолго. В тот же день Ласточку обнаружил штабс-капитан Коренев. Едет он на коляске по Воронежской и видит, как двое горожан, озираясь, заводят на двор гнедую со звездой во лбу. Э-э, думает, дело нечисто. Лошадка-то, кажется, краденая, и уж очень похожа на Ласточку полковника Извольского! Он к частному приставу, ну и повязали воришек. Один состоял в мещанстве, другой – отставной канонир. Оба в наказание получили от нижних полицейских служителей по тридцати плетей. С канонира сняли все знаки отличия c нашивками и сослали в Сибирь на поселение. Мещанина определили бессрочно в арестантские роты.
Вдоволь насмотревшись на лошадей и дав всем свои характеристики, полковник повел штабс-ротмистра на псарню. Проходя мимо раскрытых дверей каретного сарая Хитрово-Квашнин разглядел в нем большую карету, тарантас, коляску на шинованном ходу, роспуски, дрожки, зимний возок и санки.
На псарне толпились выжлятники и борзятники. Господ встретил псарь Сидор, коренастый, широкоплечий, с окладистой бородой, похожий на Илью Муромца. Завидев хозяина, собаки бросились к нему и забегали вокруг, как заведенные. Но лапы на него не накладывали – псарь давно отучил их от этого своеволия.
– Как собачки, Сидор? Все сыты ли, здоровы?
– Блюдем, – проговорил немногословный псарь, почесывая плечо могучей дланью. Одет он был в подпоясанную длинную рубаху и широкие штаны.
– А где у нас Дерзай? Где наш славный пес? Вот он, красавчик!
Дерзай оказался большим черным кобелем в белых носках. В отличие от других собак, он сидел в сторонке и спокойно наблюдал за происходящим умными глазами.
– Веришь, матерого волка взял без своры, в одиночку! Матерый, известно, умный, выносливый хищник. Убивает дичь намного больше себя по размеру, лося, скажем. А, поди ж ты, Дерзай не сплоховал. Только клочки от серого полетели!.. Ко мне, Дерзай!
Пес поднялся, подошел к хозяину, ткнулся головой в его бедро и сел рядом. Извольский наклонился и почесал его за ушами.
– Важный пес, силач, умница! – говорил хозяин с любовью. – Погладь его, Евстигней Харитоныч, не бойся, не укусит.
Хитрово-Квашнин погладил пса, потрепал его за уши. Дерзай поднял голову и с благодарностью посмотрел на него умными влажными глазами.
– Тимофей, что наши гончие? – спросил Извольский, обратившись к высоченному и худому доезжачему в старинном красном полукафтане.
– Порядок, ваше высокоблагородие. Подбегай, Кусай и Свиреп выздоровели, Набат, Колотило и Пурга уж на ноги подымаются.
– А что борзые?.. Где борзятник Демид?
– Занемог слегка, ваша милость. За борзыми присматривает его сын, Ануфрий.
– Все собаки в здравии! – доложил Ануфрий, среднего роста паренек с родимым пятном на щеке и приплюснутым носом. – Кроме, Бушуя и Заливая. Поцапались, но не сильно.
Заглянули на птичник, где разгуливали гуси, утки, куры, индюки и цесарки. За всем этим хозяйством присматривали две птичницы, возле которых держались ручные цапля и журавль.
Сходили к голубятне, деревянному строению в форме цилиндра с лестницей и летком, забранным решеткой. На летке, крыше и высокой крестовине сидела, обираясь, масса разномастных голубей.
– Жаль, нет времени, Евстигней Харитоныч, – сказал Извольский. – А то я поднял бы своих чистых. Знаю, ты не охотник до голубей, но, право, стоило бы посмотреть, как они поднимаются в небо. Уйдут эдак ввысь и плывут на гладких, крылом не взмахнут! Правики, опускаясь, делают размашистые круги вправо, а левики кружат влево. Загляденье!.. Мои самые любимые – воронежские зоревые, выведенные крепостными графа Орлова. Гоню их обычно на утренней заре, бывает, на вечерней. Птица умная, преданная, но не любит, понимаешь, cивушного запаха. Недавно улетели два чернохвостых красавца. Вот этот подлец по пьянке их в руки брал!