Сергей Дышев
Узник «Черной Луны»
* * *
В темный слякотный вечер (грязь плюс снег) я сидел в кафешке и подводил кой-какие итоги своей жизни. На мне, как всегда, любимая, но изношенная джинсовая пара, армейские хромачи с голенищами под штанины, а также общевойсковой бушлат в камуфляжный раскрас. Последние две детали туалета – немногое, что осталось от моей службы в погранвойсках. Все остальные пришлось бросить или раздарить своим бывшим (теперь уже бывшим) сослуживцам Петренко, Савуку, Гринюку, Лабуненко и другим. Они остались на границе, если, черт побери, это можно сейчас назвать границей, я получил документы о разводе и еще кучу каких-то маловразумительных справочек, документиков, штампованных записочек. После чего мне дали под зад с пожеланием поскорей вытуриваться из республики. Невзирая на мое этнически приемлемое ФИО: Раевский. Это я. Владимир Иванович. Возраст до тридцати. Без выходного пособия. Без определенного места жительства. Образование – высшее. Без вредных привычек. Без гроша в кармане.
Тем не менее я сижу и пью пиво и стараюсь надольше растянуть кусочек бифштекса, который я сладострастно вымазываю в остатках соуса на дне фольговой тарелочки. Так я и не стал капитаном. Хотя сейчас все равно. А вообще бы неплохо звучало… Капитан… Де Тревиль! Шпаги к бою! Н-да… Сейчас вон тот идиот, который сидит в углу и зыркает на меня исподлобья, явно захочет учинить скандалеццо. Причем именно со мной. Я ему, на сто процентов даю гарантию, очень сильно не нравлюсь. Хотя бы потому, что меня раньше в этой грязной дыре никогда не было. А он здесь, видите ли, родился, вырос, любил, страдал и так далее. Мне его рожа кривая тоже абсолютно не по сердцу, но это же вовсе не повод выравнивать ее при помощи кулака.
Так и есть, встает… Сейчас подойдет, нависнет рядом, начнет искать какой-нибудь дурацкий повод, чтобы прицепиться. И, конечно, найдет. Здоров битюг, ничего не скажешь. Такие при падении в пунктах общественного питания издают страшный грохот. Ну что ж, значит, придется драться, и с теми тремя, что за его столиком, тоже. С этим делом, слава богу, знаком, хотя давно уже не разминался… Главное, собраться, этакое веселое чувство злости, адреналинчику в крови чуть-чуть побольше бы… «Бейте в печень. Она большая», – как говорил мой учитель. Но сначала, наверное, я заеду ему под коленку. Не вставая. Потом – в переносицу и мордой об стол, а лучше об кружку. А для ребят – уже «канкан». С четвертым разделаюсь без проблем. Главное, чтобы у них пушек не было и больше никто не вмешивался. Со всей Расторгуевкой воевать, пожалуй, сил у меня не хватит…
Амбал уже рядом. Так, что же ты мне скажешь… «Добрый вечер, не желаете ли в морду»?
– Товарищ старший лейтенант, извините, вы меня не узнаете? – шепчет мне верзила вдруг очень таким чинопочитательным голосом, что меня от неожиданности тут же начинает разбирать смех.
Во-первых, потому что я никакой не старший лейтенант, а обыкновенный эсэнгэвский бомж, а во-вторых, потому что я с трудом узнаю в этой сытой ряхе рядового Корытова по кличке Жердь.
– Это ты, Жердь?! – Я встаю, и мы очень трогательно облапываем друг друга. Меня прошибает слеза. Длительная череда всяческих неприятностей явно подорвала мою нервную систему. Даже самые скупые мужские слезы – не в моих правилах.
– Я, товарищ старший лейтенант! – радостно стонет Жердь.
– Ох и морду ты разъел, – шепчу я растроганно, – а я уже изготавливался, как бы тебе ловчее промеж глаз въехать.
– А я вас сразу узнал, товарищ старший лейтенант. Только все думал, откуда вы тут, в нашей Расторгуевке? В командировку приехали?
– Да нет, проездом. А ты чего делаешь в этой дыре?
– Это мой родной поселок, – с обидой в голосе ответил Корытов. – Я здесь родился, вырос…
– Любил и страдал… понятно. А чем занимаешься? Женился?
– Не-е… Что я, дурной, что ли?
– Правильно. Значит, и не страдал.
– Мы тут с ребятами, – Корытов кивнул на троицу, которая с интересом следила сейчас за нами, – выгодное дельце затеяли. Хлопотное, конечно, не без этого, но нам как «афганцам» ссуду выделили. Закупили мы поросят. Стали откармливать – а они взяли и все передохли. Тоска… Оказывается, им холодно было, да и корма не те были. В общем, залезли еще в долги, решили не сдаваться, прописались в своем свинарнике. У одного нашего, вон тот, лопоухий, жена не выдержала, ушла. Говорит: «Был ты свиньей, живешь со свиньями – и сдохнешь вместе с ними». Ну а сейчас такие дела, товарищ старший лейтенант! Деньга в оборот пошла, прямые поставки с магазинами и ресторанами… Каждый из нас по машине, по «девятке», купил. Та дура к лопоухому, представляете прикид, вернулась. А он ей, ну комик, говорит: «Мне на свинячье лицо смотреть гораздо приятнее, чем на твою харю».
Ваня трепался про свои свинские дела, я терпеливо слушал этот «взахлеб», а в голове моей голодной, поглотившей за последние два дня всего лишь хилую котлету, мучительно, исподволь роились навязчивые видения. Я смотрел на огромные, как совковые лопаты, Ванюшины руки, представлял, как они споро взрывали острейшим ножом кабанье брюхо, как шмякались пудово на солому разноцветные кишки, селезенки, почки, перламутровая печень, бордово-свекольное сердце с синевой прожилок и мышц, все это дымящееся скопище органики, синтезирующее жизнь; срывал толстенную шкуру, отбрасывал ее в слякотную кучу. Ах, какие у него крепкие пальцы! А в трещинках – грязь и поросячья кровь.
– Кровь-то пьешь? – спросил я в тон своим видениям.
– Что? – не понял Ваня. – А-а, это конечно… Первое дело. А потом шмат горячего сала из-под брюха, крупной солью – и водочкой.
Меня затошнило, я сглотнул слюну. Отожрал рожу на свиных бифштексах… А Ваню понесло…
– Вырезаешь шмат окорока, отобьешь его хорошенько для приличия – и на раскаленную сковородку, да перца щепоть. Возьмешь его, а он пылает, сочится, юшка красная течет. Потом этот кусман в уксусе поваляешь… А что мужику еще надо, товарищ старший лейтенант? Здоровый труд, здоровая пища, да и чтоб деньги водились… А у кого бабки, – он хмыкнул жизнерадостно, – у того и девки…
Ваня самодовольно похлопал себя по брюху, в глазах-щелочках искрилось, не могу выражаться по-иному, «простое человеческое счастье». Кажется, он уже оценил и понял мое печальное положение и, возможно, вот-вот начнет давать житейские советы. Тот самый Ваня Жердь, жалкий, худой и нескладный, который лет пять назад попал в мои заботливые и чуткие руки. Теперь же, предвосхищая логику разговора, надо скорей закруглять этот жизнерадостный треп, сунуть на прощание руку преуспевающему свиноводу и катиться подальше из этой мерзопакостной Расторгуевки, славной глубинки-кормилицы, края чистейшего воздуха и неслабеющих мужиков.
Из-за Ваниного столика поднялся лопоухий и направился к нам.
– Я извиняюсь, – начал он, – ты б своего товарища к нам пригласил.
– И то верно, – спохватился Корытов. – Пойдемте за наш стол, товарищ старший лейтенант. Вы ж не торопитесь?
– Тороплюсь. У меня поезд скоро.
– Какой поезд, скорый? – заботливо стал выпытывать Ванечка.
– Да любой. Пора уже на станцию.
– Ага, на станцию… В нашей Расторгуевке, товарищ старший лейтенант, поезда не останавливаются. Разве что товарняки иногда.
– Интересно, – говорю я, – что это за порядки у вас такие, если я сюда на поезде приехал, то почему же не могу уехать?
– Вы, наверное, выпрыгнули, товарищ старший лейтенант, из поезда.
Корытов всегда был догадливым мальчиком, но рассказывать подробности у меня не было никакого желания.
Я все же сажусь за столик, к угловатым сытым парням, тискаю руки, Ванечка торжественно меня представляет, мы весело пьем водку и закусываем килькой в красном соусе. Ребята откровенничают, говорят, что свинину уже терпеть не могут, поэтому самая паршивая рыбная консерва им в сладость и так ностальгически напоминает афганские харчи. Я молчу, мне все равно. Вслед за рыбой Корытов вновь нахваливает меня, потом мы бодро встаем, гремя стульями с паучьими ножками, бредем к выходу, шлепаем след в след по пробитой в сыром снегу тропе, среди чернильной глухой ночи. Уже слегка подмораживало.
– А вот и наша ферма! – минут через десять объявил Ваня.
Естественно, меня тут же потащили в свинарник – длиннющий черный сарай с маленькими оконцами. Белого халата мне не дали, но я все же не удержался:
– А потом Председатель Президиума посетил образцовую свиноферму и выступил перед знатными животноводами. На прощание высокий гость съел молодого поросенка.
Свиньи, завидев своих хозяев, тревожно захрюкали: поди разбери, с какими намерениями пришли среди ночи. В плохоньком свете их почти человечьи глаза вопросительно поблескивали из-под вздрагивающих белесо-нордических ресниц.
– Запах, конечно, не очень… – начал комментировать Корытов. – Но ведь это ж живые деньги!
«Живые деньги» вдруг нервически расхрюкались, и, как оказалось, не случайно. Лопоухий вытащил из-за перегородки поросенка, который яростно верещал под аккомпанемент вытья своей мамаши.
– Ну что, хрюша, пойдешь с нами? – невозмутимо вещал лопоухий, почесывая свиненка за ушами.
– Не ходи, хрюша, – отозвался один из моих новых знакомых свиноводов. – Он тебя хочет съесть!
– Ладно, ребята, пойдем! – сказал Корытов, и мы пошли в избу, которая была шагах в десяти.
Во дворе лопоухий довольно быстро прикончил поросенка, приговаривая: «Спокойной ночи, малыши», освежевал, и буквально через десять-пятнадцать минут розовые куски плюхнулись на сковородку. Все произошло именно так, как я мучительно себе представлял в самом начале нашей встречи. Потом я вгрызался в тающую плоть, мы вновь радостно пили водку, впрочем, в радость был именно я, наверное, как свежий человек в их чертовом захолустье. Мы произносили третий тост – за погибших в Афганистане, ругали почем зря все нынешние порядки, и мату под конец было больше, чем обычных неругательных слов.
Когда ребята свалились, мы глаз в глаз остались с Ванюшей.
– Еду в Приднестровье, – сказал я.
– А что – уже «афганцев» собирают?
– Многие уже там. Но у меня особая причина.
Я замолчал, потому что мне вдруг пришла мысль завербовать с собой Ванюшу. У него прекрасное качество: он не суетлив.
– Поедешь со мной?
– Опять воевать? – потускневшим голосом сказал Корытов.
Он надолго уставился на обгрызенный мосол, потом с трудом встал, полез в закуток под кроватью, долго гремел пустой стеклотарой, после чего извлек еще одну бутылку водки.
– Надо выпить, – сообщил он, неуверенно посмотрев на меня.
– Надо, – сказал я.
И мы выпили. Потом Ванюша опять полез под кровать, вытащил оттуда рюкзак и, пошатываясь и гремя табуретками, которые все время попадали ему под ноги, стал его молча укладывать. Меня потянуло ко сну. Сквозь тупую дремоту я слышал, как Ваня продолжал натыкаться на табуретки, бубнить что-то себе под нос. Очнулся я в положении «голова на столе». Рядом лежал исписанный страшными каракулями листок. Я попытался прочесть его. «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права…» – прочел я с большим трудом. Дальше было что-то очень жирно зачеркнуто, последующие строки были словно изжеваны и потом выплюнуты на бумагу, и я, обессилевший от попыток прочесть, рухнул головой на стол.
Очнулся я от того, что меня кто-то настойчиво тряс за плечи. Пришлось разлепить глаза. Листок лежал на месте. Правда, мне показалось сначала, что он елозит по поверхности, но потом я сообразил, что это таким образом воспринималось – меня елозили.
– Хватит… – промычал я, и Ваня прекратил.
– Вот, – сказал он сурово и прибавил: – Товарищ старший лейтенант.
– Что – вот? – промычал я уже с чувством возмущения.
– Письмо им оставил. – И он взял тот самый листок и тихим голосом зачитал его содержание: «Ребята, международное положение отяготилось. Я не имею права бросить своего командира, когда всякие суки лезут через реку. Они все суки, и мы с командиром обломаем всем рога, когда я приеду. Приказ командира – это закон. Старшим остается Костя. Чтоб свиньи не сдохли. Ясно? Я поехал. Привет из Приднестровья».
– Костя – это лопоухий? – спросил я.
– Нет, это вон тот, который в сапогах спит.
– Куда идем?
– На автобус. Через двадцать минут отходит. Махнем в райцентр, а там на поезд сядем.
Мы сполоснулись из хрюкающего стерженьком-затычкой умывальника, вытерлись, Ваня завернул остатки поросенка в газету, бросил в рюкзак, туда же положил круг домашней колбасы. Ребята лежали как трупы на поле боя, и лишь храп свидетельствовал об их жизненных силах.
– Не поминайте лихом! – грустно сказал Ванюша и вслед за мной вышел на улицу.
Мы бодренько зашагали по утреннему морозцу. Еще было темно, завывал ледяной ветер. Мне вспомнились почему-то ночевки в зимних афганских горах. Не то что из-за ветра – из-за чувства собственной заброшенности, когда понимаешь, что никому ты на этом свете на фиг не нужен. А если вдруг сдохнешь – так лишние заботы твоим таким же никудышным и несчастным товарищам. С буха да с недосыпона в голову идет самая гнусь и мразь. Пишут там разное про зомби. Так уж лучше таким быть, чем ковыряться в своих мыслях и чувствах и получать от этого только страдания.
– Ваня, ты знаешь, кто такие зомби?
– Зомби? – переспросил Ванюша. – Ни разу не слышал.
– Ты чего, газет не читаешь?
– Не-а. А на кой черт их читать?
– Верно, – сказал я и позавидовал его счастливому неведению.
– А что это такое – зомби?
– Как-нибудь потом расскажу.
Что хорошего есть в Ванюше – он не суетлив. Вот обвалился ему на голову бывший боевой командир, который еще в армии его доставал, мало что доставал, так и сейчас покою не дает, тянет черт знает куда, от хорошего дела, друзей, баб… Я знаю, Ванюша непревзойден в том, что он никогда не суетится. И хрен его знает, что там ждет впереди, какая зараза или напасть подстерегает, бывший рядовой Корытов, не изнывая от нерешительности, рефлексии и нравственной дисфункции, бодро написал завещание товарищам по свинарнику, назначил старшего и сам поступил в распоряжение старшего по званию. И все у него – как само собой разумеющееся.
В Тирасполь мы решили добираться через Одессу. Дорога была, как всегда, скучная, гнусная и, конечно, долгая. Один раз мы воспользовались товарным поездом, правда, он почему-то поехал в обратную сторону. Но мы тут были ни при чем. Перепутал или машинист, или диспетчер. Не знаю, как диспетчеру тому, а машиниста очень долго поливали матом на какой-то гадкой станции, где мы в конце концов были остановлены, то есть я имею в виду товарный состав. Станция называлась то ли Переухово, то ли Череззадово, в общем, в этих местах я еще никогда не был. Мы слезли, посочувствовали машинисту, потому что в этом сволочном Переухове никто ему, кроме нас, не сказал доброго слова. Через час мы тронулись в обратный путь. Машинист, чумазый всей нижней частью лица, выказал нам доверие и посадил в тепловоз. Нам было приятно. За время пути пришлось узнать массу ненужной информации. Оказалось, что состав везет башни от танков (или танки без башен – уже не помню), был очень сильно перегружен, и, когда впереди намечался даже небольшой подъем, поезд чухал и задыхался, как астматический старикашка.
– Колесики проскальзывают, – сочувствовал тепловозу машинист.
Его помощник (а может быть, это был старший) спал сидя и время от времени нажимал на какой-то клапан, который чего-то там спускал. Рядом с ним беззвучно трепетал самописец, про который машинист с уважительной ненавистью сказал: «Наш шпион – все фиксирует, гаденыш!..» И он стал долго и скучно размышлять на тему, что бы случилось, если бы они из-за неразберихи этой столкнулись с каким-нибудь другим составом.
– Мы, конечно, всмятку, но масса эшелона у нас – ого-го! Разметал бы их километра на два. Может быть, конечно, и меньше, но разметал. У нас железо, слышь, как чухает? Зверское железо! Вас бы двоих, естественно, тоже бы не нашли: прыгай не прыгай – все один кал…
Потом он начал рассказывать про всякие аварии, и я понял, что парень решил повыпендриваться, дескать, глядите, шланги, какая у меня героическая профессия, прямо-таки трагическо-героическая. В общем, тоскливый парень, и мне пришлось сказать ему со вздохом, что мы вот с Ванюшей в свое время в Афгане на «ползе брюхали». Он не понял, я ему еще раз таки дословно повторил, и, конечно, он подумал, что мы блатные.
Через два часа эшелон, слава богу, остановился на том самом месте, где мы на него залезли. Перед расставанием машинист выдал нам военную тайну, сообщив, что башни отправляют в Бантустаны. Но нам надо было в Приднестровье, а сначала в Одессу.
В Одессе тоже было слякотно, но уже теплей. Я показал Ванюше Дерибасовскую, Потемкинскую лестницу и Дюка Ришелье, про которого мой дорогой Корытов спросил:
– Это тот самый, кого три мушкетера шпагами проткнули?
Я сказал, что это другой, но Ваня, похоже, не поверил. Чтобы скоротать время и заодно поднять общеобразовательный и культурный уровень моего подопечного, я предложил сходить в оперный театр. Ваня мучительно согласился. Как я и предполагал, роскошь и внутреннее убранство театра не произвели на Корытова никакого впечатления. Но как он рыдал на представлении! Опера была про украинскую сельскую дивчину, которую соблазнил и покинул русский офицерик-корнет. О противозачаточных средствах, конечно, ни черта не слышала – родила ребенка. Родители-изверги, ясное дело, поперли ее из дому… Она – в воду. Утопилась… Вроде бы все правильно, но мне, как бывшему русскому офицеру, все же обидно: почему великому украинскому поэту соблазнителем-налетчиком надо было делать обязательно русского офицера, как будто в родном селе недостаточно было своих удальцов. Ваня истекал слезками, он не был русским офицером, а мне хотелось крикнуть словами другого классика: «Очень своевременная вещь!» Только не подумайте, что я такой заполитизированный, и девушку мне было жалко опозоренную, хотя она, конечно, дура. Ей потом после спектакля кучу цветов понабросали. А офицер-москаль так и не вышел, наверное, побоялся, что морду набьют.
Наутро, переночевав в военной гостинице, мы отправились в Приднестровье. Поезда туда не ходили, потому что местные женщины своими телами накрыли рельсы, и с тех пор железнодорожники не рисковали. Автобусы ходили не всегда. Работали всякие частные ребята, порядком приблатненные и на вид весьма крутые. Но нам было по фигу. Сговорились с одним фиксатым на двести рублей.
Ехали довольно долго, а все из-за того, что через каждые десять-пятнадцать километров нас останавливали и проверяли. И чем дальше – тем чаще. В конце концов фиксатый остановился и сказал, что дальше не поедет, потому что опасно. После долгой паузы он пояснил, что мог бы, конечно, рискнуть. Я тоже выдержал паузу и очень спокойно тогда заметил, что он уже рискует.
– Надо бы добавить, – стал объяснять он, будто мы были неразумные дети.
И тогда я дал ему в челюсть и сказал, что если надо, то могу добавить еще. Но водитель все сразу понял, пробурчал «черт с вами», и в конце концов мы приехали в славный город Тирасполь – город жизнерадостных мужиков, веселеньких длинноногих девочек (что, черт побери, сразу бросается назойливо в глаза), солнечных улиц в пыльной зелени, молдавского и всякого прочего вина, город, где мы сразу подумали, что здесь мирно живут русские, украинцы, молдаване, евреи, цыгане, немцы, белорусы, венгры, и никому не должно быть никакого дела до того, какого цвета у тебя нос, размера уши и кто ты вообще по паспорту.
В общем, все нам с Ванюшей сразу понравилось. Хотя он первым же делом направился на почту – дать телеграмму с указаниями своим свинским компаньонам. Вернулся он почему-то грустным и сообщил мне, что без него загубят все дело. Я ничего не сказал, кроме того, что надо бы поселиться в гостинице.
Но сначала мы вышли к зданию Верховного Совета. Гвардейцы в черном и такого же цвета беретах остановили нас на входе, и, пока мы выясняли, где надо регистрироваться и вообще заявлять о себе как прибывших в республику единицах, появилась внушительная дама, тоже в черном, и надменно спросила:
– Кормлены?
– Нет! – в один голос доложили мы.
Тогда она повернулась к двум безмолвным женщинам, стоящим навытяжку, и кратко распорядилась.
Нас тут же пропустили внутрь здания и под женским конвоем повели в подвальное помещение, где накормили борщом, солеными огурцами и тушеным мясом. Рядом жевали бородатые казаки, которые не обращали на нас никакого внимания. После чего, опять же под конвоем, нас выпроводили на улицу, сказали, как добраться до штаба гвардии.
Но в штаб мы в тот день не пошли. В гостинице я решил наконец поведать моему спутнику, что же подвигнуло меня сняться с противоположного края вселенной и рвануть на берега Днестра. Мы провалились в наши пружинистые койки, вина или чего еще, скрашивающего наше одиночество, не было, так как местные власти объявили сухой закон – увы, при битком набитых спиртным магазинах это было невыносимо. Продавщицы, нагло улыбаясь, отказывали; плебейски канючащие мужики подымали их, белохалатых и зобастых, на божественную высоту.
– Ты помнишь командира второй роты Валеру Скокова? – спросил я первым делом.
– Как же не помнить, товарищ старший лейтенант! Он же меня, раненного, из-под самого носа у душмана вытащил, в вертолет загрузил, сам ранение получил… По гроб жизни не забуду его.
– Так вот слушай историю. Как и мне, ему пришлось уволиться, когда началась вся эта дурь с границами и государствами. Где он работал – подробностей я не знаю. Получил от него одно письмо, в котором Валерка написал, что воюет в Приднестровье, встретил здесь классных ребят, и вообще здесь идет война за Россию, за русские земли, он имел в виду исконно славянское значение этих земель. Говорил, что пришлось вспомнить уроки Афгана, «афганцев» здесь уважают. Короче, вот такое письмо. Чувствовалось, что доволен. А в конце он написал: сможешь – приезжай, в Приднестровье сейчас решаются судьбы многих русских, украинцев, молдаван; мы не встанем – подгребет Румыния… Да, еще он упомянул, что служит в контрразведке, раскручивает дело… Месяц я собирался с ответом, написал, что в ближайшее время выехать не смогу; а где-то еще через месяц получил письмо, но не от Скокова, а от какого-то мужика – Петра Свиридова. В общем, пропал Валера в ночь на 6 февраля, а подробностей никто не знает, произошло все как-то тихо, непонятно, был человек – и нету. Странное и короткое письмо…
– А что же вы сразу мне ничего не сказали об этом, товарищ старший лейтенант? – Корытов обиженно покачал головой.
– Во-первых, я абсолютно не рассчитывал на твою помощь, даже тогда, когда совершенно фантастическим способом встретил тебя в твоей Расплюевке…
– Товарищ старший лейтенант, – укоризненно вздохнул Ваня, – в Расторгуевке…
– Один черт… Во-вторых, когда мне пришла мысль взять тебя с собой, мне не хотелось говорить о Скокове, потому как поставил бы тебя в щекотливое положение: я тоже, естественно, не забыл, что Валера тебя с того света вытащил. Но ты пошел за мной не раздумывая – и вот тебе моя рука. Кстати, не называй меня старшим лейтенантом – это звучит несколько смешно. Звать меня Володя, если хочешь – Владимир Иванович.
– Хорошо, Владимир Иванович, – пробормотал чувственно Ванечка и крепко сдавил мне руку.
Мы обнялись и прослезились.
– Жаль, выпить нечего по этому поводу.
– Деньги есть – найдем, – веско заявил Корытов и похлопал себя по карману.
– Раз так – вперед! – поддержал я и, как всегда с момента нашей встречи, напомнил: – Половина – в счет моего долга. Я фиксирую.
В той самой Расторгуевке я, увы, растратил последние свои сбережения и временно сел на обеспечение Ванюши, у которого деньги были захвачены впрок.
Вино мы сразу не нашли, зато странным образом набрели на музей Г. И. Котовского – героя Гражданской войны. Какая-то сила потянула нас на ступеньки этого одноэтажного дома – вместо того чтобы, как положено здоровым, крепким мужикам и при деньгах, найти питие и заняться веселым и достойным делом. Так нет же… Потом, мысленно возвращаясь к этому мигу или, точнее, «судьбоносному шагу», я часто думал, что вело меня провидение, что все случайности, странности и совпадения, которых к тому моменту накопилось не менее пяти-шести, были отнюдь не хаотическим, независимым от каких-то обстоятельств набором случаев, а предопределенной закономерностью, роком, возможно, сидящим в глубине моего сознания, в тайниках души. Это вот и привело. Ванюша, честно говоря, тут ни при чем, он двинул за компанию в эти благословенные края.
Мы вошли. В помещении находились две женщины: одна постарше, другая – совсем еще юная девчонка. Та, что постарше, с удовольствием выслушала наше пожелание глубже изучить жизнь и подвиги знаменитого полководца, девица же, не вставая из-за стола, выписала нам два билетика, которые Ваня тут же оплатил. Я лучезарно улыбнулся ей, она снисходительно кивнула, и мы прошли в зал. Женщина начала обстоятельно знакомить нас с боевым путем Г.И., показывала всяческие схемы с красными и синими стрелами, от которых мне сразу стало скучно. Зато на фотографиях герой был, как правило, колоритен. Мужиком он, конечно, был справным во всех отношениях: и ежели враги шарахались от него как черт от ладана, зато бабы липли, как муравьи на сахар. Огромная тыква на плечах, блеск лысины, соперничающий с блеском орденов. Говорили про него, что он обычный бандит, наверное, и не без этого, да и мало ли бандитов было, которые вовремя сориентировались. Значит, пока хозяйка музея упивалась своим любимцем, прослеживая в который раз боевой путь и ввергая нас в ореол легенд, юная особа незаметно вышла из-за своего столика и волшебным образом превратилась в высокую длинноногую принцессу. Подбоченясь, встала на пороге зала. Я обернулся – и… Григорий Иванович растаял в дымке своих побед. Такой короткой юбочки и таких изящных длинных ног, клянусь, я еще нигде не видел. У меня что-то где-то, а точнее, везде, во всем моем холеном, молодом, мастероспортовском теле, вдруг сперло. Да так, что я еле смог выдавить этакую небрежную улыбочку, мол, «а, и вы тоже хотите послушать с нами?».
– Интересуетесь? – осевшим голосом спросил я.
– Да нет, все это я уже знаю.
«Все ты знаешь, – мучительно подумал я, – как и то, что когда выходишь сюда во время экскурсии, то все мужики уже ничего не видят, кроме твоих ножек».
– …Увы, воля судьбы, злой рок оборвал жизнь знаменитого полководца, – донесся до меня, словно из тумана, голос экскурсовода.
«Будет сейчас альковную историю рассказывать, – расслабленно подумал я. – Да, из-за таких вот созданий Красная Армия теряла военачальников…»
– Жена Григория Ивановича, которую он очень любил, была на сносях. Котовский отправил ее рожать в город, а сопровождать послал своего адъютанта. Тот выполнил поручение, вернулся домой. Когда зашел в квартиру, увидел свою жену в объятиях Григория Ивановича. В состоянии аффекта адъютант вытащил револьвер и застрелил обоих. Потом он был осужден, провел долгий срок в лагерях…
– Скажите, пожалуйста, – решил спросить я, – все же как расценить это: с одной стороны – народный герой, а с другой – развратник, бесславно кончивший жизнь от пули обманутого мужа, и тем более в то время, когда собственная жена мучилась в родах.
Женщина понимающе улыбнулась, грустно как-то и задушевно.
– Понимаете ли… Нет людей без недостатков. Человек любил жизнь, женщины были его слабостью. Но все же это не умаляет его заслуг, его героическая жизнь…
– Все понятно, – продолжал упорствовать я, – маленький минус поглощается большим жирным плюсом, каковым являлась жизнь легендарного полководца. И все же… – Я повернулся к обладательнице длинных ног: – А как вы расцениваете эту ситуацию?
– Но это же было подло по отношению к жене! – строго ответила никогда не рожавшая девушка (видимо, с ужасом представляющая себе эту кошмарную неотвратимость).
«Так, все становится ясным, – лихорадочно рассуждал я, – обнаженная инфантка (таковой она уже была в моем воспалившемся воображении) обладает мощным потенциалом нравственности и добропорядочности, а отживающее поколение являет хорошенькие задатки распущенности, по крайней мере, оправдывает». А ведь мне, молодому, холеному, хотелось, черт возьми, пощипать струнки зреющей эротичности длинноножки. От досады я внутренне вспотел (именно внутренне, так как потеть впервые научился лишь южнее г. Кушка). Мое побочное сознание (которое, как и сейчас, обозначается заключенным в скобки) иногда перебивает основное. Поэтому я запнулся и не знал, что и сказать. Это были какие-то краткие мгновения, импульсы, говорить и пересказывать их просто долго, я вообще за словом в карман не лезу, и если запинаюсь хоть на секунду-другую, то потом меня прорывает, дай бог остановить только, говорить могу часами. А впрочем, я молчун – слова лишнего не вытянешь.
– Да уж, подло… – наконец сказал я и подумал, что сейчас ни в коем случае нельзя смотреть на девушкины ноги – потому как вышесказанное будет лицемерием. А я не такой.
Возникла дурацкая пауза, в которой дураком явственно ощущался почему-то именно я.
– Да он тоже хорош, – вдруг брякнул Ванечка. Он, оказывается, тоже очень внимательно слушал наши нравственные дебаты и, надо полагать, успел оценить билетершу, хотя знаем мы его добротные крестьянские вкусы. – Адъютант… Бросил рожавшую женщину, не дождался, пока родит. А ведь, наверное, получил задачу дождаться и сообщить: мальчик или девочка. Вот из-за невыполнения приказа командира – и все беды.
«Ах ты, моя милочка, – подумал я. – А сколько раз я гонял тебя чистить сортиры за это самое невыполнение!»
Экскурсовод засмеялась и сразу похорошела:
– Какие же вы еще дети!
Я – опять-таки внутренне – покраснел: меня(!) сравняли с этим детским садом!
– Все беды от женщин! – изрек я и ужаснулся своей банальности.
Девушка скривила ротик, а ее старшая коллега с улыбкой заметила:
– Не поверю, что женщины так уж досадили вам в вашей жизни, молодой человек.
– Ну, не то чтобы уж досадили, но вот героя Гражданской войны…
Девушка повернулась и пошла в прихожую – за свой столик.
За ней как-то боком, на цыпочках, поплыл Корытов. Она села, он положил лапы на стол, изогнулся огромной колбасиной и забубнил что-то слащавое. Меня чуть не вырвало от досады и отвращения, я подчеркнуто равнодушно повернулся задом (т. е. спиной) и с преувеличенным вниманием стал интересоваться ранним периодом жизнедеятельности тов. Котовского. Мудрый, всепонимающий взгляд тут же исчез с лица экскурсовода, и она вновь вдохновенно защебетала о своем любимце.
А ранний период я выбрал потому, что все эти стенды, картинки и прочая находились рядом с прихожей, где ворковал мой Ванюша с его поди разбери какими вкусами.
