Сергей Данилов
Так не бывает
Валерия прогостила у них целый день. Казалось бы, обычная ситуация. Им самим порой приходится ночевать у друзей, особенно в загородных домах. Кира и предположить не могла, что этот ординарный случай получит такое странное продолжение.
«Если бы ты знала, насколько тяжело освоиться амбициозной и самоуверенной провинциалке в столице. Тебе повезло родиться и жить в Москве, поэтому не дано ни понять, ни прочувствовать этого. А мне приходилось ежедневно, ежеминутно бороться за место под солнцем, которого, кстати говоря, здесь почти не видно. Я была вынуждена воевать с беспардонными, сильно пьющими соседями в коммуналке на каких-то дальних подступах к городу, где по дешёвке сняла комнатушку. Я часами толкалась в переполненном вонючем транспорте, чтобы вовремя добраться до скучной, однообразной, бессмысленной и низкооплачиваемой работы. Я усердно соперничала с более энергичными и подготовленными сотрудниками. Я стремилась получить разовую премию, мизерную прибавку, да просто удержаться на своей маленькой должности, потому что другие перспективы у меня отсутствовали. Я постоянно грызлась в очередях со старушками, которых что-то не устраивало в моём внешнем виде и поведении. Но основной, главной целью было жить, смеяться, радоваться – и казаться успешной в твоих глазах. Только для тебя у меня всегда была заготовлена лучезарная, счастливая улыбка.
Всё свободное время – да и на работе тайком – я штудировала толстые глянцевые журналы в поисках необходимой информации. Если бы мои учителя видели, какой я, оказывается, бываю усидчивой, смирной и вдумчивой, как умею схватывать на лету, запоминать прочитанное с первого раза и пересказывать потом, если потребуется, близко к тексту. Им невдомёк, с каким упорством я могу сидеть за письменным столом и вникать в интересующий меня материал. А причина в том, что это я проделывала не ради знаний, не для саморазвития. Это всё было только для тебя.
Каждый раз, когда я собиралась увидеться с тобой, меня охватывало жгучее волнение. За час-полтора до встречи я начинала нервничать, как перед первым свиданием, и уже ничего не могла с собой поделать. Представляя, что ты сидишь тут, на диване в углу, требовательно и пристально меня разглядываешь, я перемеривала весь свой скромный гардероб, старалась принимать наиболее выигрышные позы, чтобы обольстить тебя. Мне кажется, я стала одним из лучших экспертов по нижнему белью, так много всего приобрела, стремилась быть сексуальной и желанной, чтобы на меня всегда было приятно смотреть. Я по три-четыре раза наносила и смывала макияж, потому что мне казалась, что он тебе не понравится и ты будешь мною разочарована.
Больше всего мне хотелось хоть в чём-то быть похожей на тебя. Я вдумчиво изучала твою манеру одеваться. Ты всегда это делаешь столь элегантно и естественно, будто родилась с чувством стиля, цвета и композиции. У тебя всё получается легко и непринуждённо, какая-нибудь незначительная деталь туалета оживляет и представляет облик в новом свете, да так, что залюбуешься. Мне же это давалось с большим трудом, а главное, откуда было мне взять средства, чтобы дотянуться до твоего уровня.
С какой грацией ты одевалась и раздевалась – загляденье… Мягкими кошачьими движениями поднимала руки, прогибала спину, наклонялась и выпрямлялась, всем этим ты доводила меня до умопомрачения. Мне кажется, я была готова часами наблюдать, как ты примеряешь блузки и кофточки, поворачиваешься перед зеркалом, стараясь лучше рассмотреть себя с боков и со спины. Я заводилась от того, как ты изящно и ловко изгибаешься, чтобы достать какой-нибудь предмет туалета из нижнего ящика комода, как тщательно расправляешь на бёдрах резинки чулок».
Кира смутилась, обнаружив, что её внимательно, дотошно разглядывали. Какое нижнее бельё, какие одевания, переодевания? Лера осталась у них на ночь один-единственный раз. Андрей как настоящий джентльмен уступил ей своё место на кровати, сам устроился на раскладушке. Валерия лежала рядом, но в этом не было ничего особенного, во всяком случае, для Киры. Однако похоже, что в жизни Леры та ночёвка стала значительным событием.
Вдруг Валерия еле-еле, воздушно, словно пером, коснулась, провела по её руке. Уставшей от танцев Кире это показалось случайным, и она, почти засыпая, спокойно повернулась на другой бок. Но через некоторое время Лера ещё раз тихонько, вскользь, очень нежно тронула её плечо. Кира промолчала и на этот раз. Вскоре Лера пододвинулась к ней ближе и уже откровенно попыталась обнять. Вот тут-то Кире пришлось вежливо, но твёрдо объяснить, что она такого не любит, и вообще не терпит, когда её касаются во сне, даже с мужем они спят под разными одеялами. На всякий случай Кира отодвинулась от Леры на самый край – не будить же было, в самом деле, Андрея – и спокойно проспала до утра.
И это всё. Больше ничего не было ни той ночью, ни после. Кира припомнила, что утром Валерия с плохо маскируемым интересом наблюдала, как она поднимается, безо всякого стеснения снимает пижаму, одевается к завтраку. Валерия пробыла у них весь день, а вечером они вместе поехали к другим общим знакомым. Кира перед этим снова наряжалась и прихорашивалась при Лере и вместе с ней. Пришлось одолжить свою косметику, ведь у Леры ничего с собой не было. А та всё смотрела на Киру широко раскрытыми глазами.
Тут Кира раздосадованно поняла, что неизвестно почему начинает внутренне оправдываться перед самой собой. Она ещё отпила из бокала и обратилась к письму.
«Я не могла и мечтать о твоём гламурном изобилии, и мне приходилось всякими правдами и неправдами выкручиваться: покупать дешёвые подделки, перешивать фирменные этикетки, на время обмениваться со знакомыми и даже… воровать. Да, да, не удивляйся, пожалуйста, таскать разные безделицы из супермаркетов и с вещевых рынков. Это, конечно, были не кражи – так, мелочовка, скорее клептомания, но ведь и на эти пустяковые вещицы у меня не было тогда денег.
В тот период я успела наделать умопомрачительную кучу долгов, назанимала у всех, у кого только было возможно, стараясь представать перед тобой каждый раз в новом образе. Я потратила уйму денег на наряды и бельё, пытаясь быть одновременно и вызывающей, и сногсшибательно неотразимой. Все эти долги повисли на мне без видимых перспектив на отдачу. Очень скоро всё пришло к закономерному концу, как и должно было случиться.
Сейчас у меня не осталось ни на что сил. Ещё час, день, неделя, месяц или год – бессмысленное продление затянувшейся агонии. Мне теперь всё стало безразлично, даже моя судьба. Я обессилела, устала от полнейшей пустоты вокруг меня, от отсутствия видов на будущее, от одиночества, от нищеты и голода, от невозможности сохранять хотя бы чистоту тела, если не помыслов… Господи, что может быть проще, чем помыться, когда этого хочется, а не в соответствии с графиком подачи горячей воды! Короче, я устала от этой жизни.
Извини за розовые сопли, нудные жалобы, но мне очень нужно выговориться. Так тяжело постоянно держать все переживания внутри себя, беседовать только со своим внутренним голосом, постепенно слабеющим. Страдания, сомнения, бессмысленные надежды накопились в душе – и настойчиво рвутся наружу. Я знаю, что нечестно с моей стороны так непрошено вторгаться в твою жизнь, требовать сочувствия, но пусть это будет моей последней просьбой: пожалуйста, выслушай меня, я настаиваю. Ведь в последнем желании не отказывают даже закоренелым преступникам».
От этих горьких слов у Киры дрожь пробежала по телу. Её поразила прямолинейность Валерии, отсутствие страха быть искренней во всём – в том числе в неприятном и неприличном смысле. Она опустила письмо на стол, залпом допила вино, обняла себя за локти, пытаясь согреться и справиться с нервами, но оторваться от чтения не смогла.
«На каких меридианах
с ветром целовалась?
По каким прохладным быстрым
с вечностью ласкалась?
На каких кручёных гордых
бледные сжимала?
И с попутными какими
помнить забывала?
От крылатых, острых, цепких
где нашла спасенье?
Что шептала, обвивая
проходных колени?
С кем в забвенье провожала
марево за сосны?
Танцевала ли под скрипки
белый несерьёзный?
Доносили ли цыганской
о давно пропавшей?
Поливаешь ли в фарфоре
ночью расцветавший?
Ты грустишь о бесшабашной,
неуютной, зыбкой,
Той, которую делили мы
на съёмных крышах?
Той, которую хранили
от погод московских,
Прятали в глубоких сердца
от воров залётных?
Ждёшь ли стука ты в безмолвье
по железной скобке
Со словами: «Вот и вечер. Слякоть.
Всюду «пробки»?»
Кира остановилась, жадно дочитав стихи.
Темнота, поглотившая пространство за окнами, казалось, проникла в комнату и стала скапливаться по углам. На ясный мир с детства благополучной Киры упала тень чужого отчаяния и одиночества. Она была глубоко взволнована – впервые за долгое время. Она ведь привыкла к комфорту сытой, спокойной столичной жизни. Случись что с ней, Кира была уверена – муж, семья, окружение не позволят упасть духом, мучиться и страдать. И теперь чувства, выраженные в письме и, особенно, в стихах, разбередили её душу.
Она вернулась к бару, но в этот раз, чтобы успокоиться и согреться, щедро плеснула в пузатую рюмку коньяк. Обжигающий глоток переменил направление её мыслей. Появилась ясность: то, от чего она не может оторваться, читает взахлёб, – не дешёвый бульварный роман-однодневка. Для того, кто писал письмо, это совсем другое. Мелодрама, драма, трагедия? Или, быть может, фантастика?
Коньяк постепенно согревал, но Киру продолжало знобить. Она достала из шкафа пушистый плед, накинула на плечи и удобно устроилась в уголке дивана. Словно завороженный, её взгляд вновь обратился к разложенным на столе листам.
«Один год, один месяц и двадцать четыре дня без тебя. Уже седьмой месяц, как я совсем одна. Замуровала себя в убогой комнатушке, где единственное украшение – твоя фотография, приколотая булавкой к стене напротив узкого, мутного окна. Даже мама не знает, где я сейчас нахожусь. Сначала я жила у друзей, потом перебралась к старым знакомым нашей семьи. Старалась как-то справиться со сложившейся ситуацией, но у меня не вышло. Только наделала катастрофическое количество долгов, наобещала всем златые горы, насочиняла, наплела разных небылиц. Всё пыталась приукрасить провальную жизнь и оправдать бесславное возвращение к родным пенатам.
Ты знаешь притчу о двух лягушках, попавших в крынки с молоком: одна сразу смирилась с постигшей её судьбой и утонула. Другая решила бороться, долго била лапками, стремясь выбраться, спастись. В итоге сбила из молока кусок масла, взобралась на него и вылезла наружу. Очевидно, в моей крынке была только вода, и всё моё упорство в поисках искромётного счастья оказалось делом напрасным. Напряжённая борьба с обстоятельствами жизни принесла мне лишь душевные муки.
С начала июля я практически не общаюсь с другими людьми, кроме вынужденных выходов пару раз в неделю за сигаретами (пачка «Примы» за четыре рубля) и четвертушкой чёрного хлеба. Смешно – те, кто наслаждается продуктами с заграничными названиями, этими чипсами, гамбургерами и хот-догами, даже не догадываются, что простой ржаной хлеб с солью может быть потрясающе вкусным. Вот и вся моя социальная жизнь, но я изнемогаю! Мне страшно, нет никакого смысла, никакой надежды, никакого просвета.
В трудовой книжке позорная запись – тридцать третья статья КЗоТ (уволена по инициативе администрации за систематическое нарушение трудовой дисциплины). Это – волчий билет, с которым невозможно устроиться на более-менее достойную работу. Я понимаю, что сама во всём виновата. Скоро и надеть будет нечего, сейчас мои самые приличные шмотки – выцветшая тёмно-синяя куртка, которую ты отдала мне по доброте душевной, пара стоптанных ботинок и старый джинсовый костюм «Мустанг».
Кира опять отложила письмо. Коньячная рюмка опустела, принеся долгожданное тепло и подстегнув память. Она припомнила, что и в самом деле встречалась с Лерой ещё несколько раз. Однажды они даже заезжали сюда, домой, и она действительно что-то отдала Валерии из своего гардероба. Она регулярно раздавала вышедшие из моды или надоевшие ей вещи, ну а к Лере к тому же испытывала стойкое чувство жалости, похожее на сочувствие к потерявшимся в большом городе неприкаянным домашним животным. Но ведь нельзя всех взять к себе домой! О других подробностях, упомянутых в письме, постоянно занятая, обладающая огромным кругом знакомых Кира давно позабыла. От рассуждений и воспоминаний она вернулась к написанному.
«Спустя пять лет, проведённых в Москве, город, в котором я когда-то родилась и выросла, показался мне совершенно чужим. Я в нём теряюсь, плохо ориентируюсь. Вначале пыталась гулять, бесцельно бродить по нему, но два раза, к своему стыду и страху, заблудилась. Оба раза еле-еле выбралась из каких-то незнакомых промзон – и с тех пор с прогулками было покончено. Прости, даже писать об этом скучно… Давай лучше почитаю тебе стихи. Хотя они тоже не слишком-то жизнеутверждающие:
Отстучало, отгорело и остыло
Заполошное горячее большое.
По мгновениям отсчитывало жизни,
Трафаретило все судьбы очень чётко.
Наш с тобой, увы, предсмертным оказался.
Бисер строчек – как дорожки поцелуев.
Подожди чуть-чуть. Хочу тебе признаться:
Я в агонии, но я тебя ревную.
Откровенные слетают, ты их ловишь.
Расскажи серьёзно, кто, меня сменяя,
Приготовит тебе утренний наш кофе?
Кто теперь дыханьем тёплым шелковистым
К этой нежной оболочке прикоснётся?
Будешь долго ли мгновенья счастья помнить
Глупой верности короткой иноходца?
Проходя суглинком крайнего причала,
Не побрезгуешь покой печальный гладить,
Тихо белыми ладошками вздыхая
О непрожитом, оборванном в начале?
Кем же ты на тризне скорбной назовёшься?
Может, птицею свободной? Иль вдовою?
Пожалеешь – или просто в оправданье
Скупо молвишь: «Каждому своя дорога»?
Загрустишь ли ты, случайно обнаружив
Недописанные строчки в мониторе?
По Москве-реке однажды проплывёшь ли
С кем-то новым по знакомому маршруту?
Среди запахов чужих и непривычных
Сигаретный мой почувствуешь с самбукой?
До какого отболит, скажи мне, лета?
Отволнуется, забудется, остынет?
Много ль искренних молитв прочесть захочешь?
Сколько свечек в старом храме ты поставишь?
С кем разделишь в молчаливом пониманье
Запотевшую хмельную в поминанье?
Пожелаешь ли поведать о прощанье
Да о ревности, о трусости предсмертной?
О несдержанных, нелепых, малодушных
Перед поездом к архангелу-швейцару
И о том, как прежде было очень нужно
Заполошное горячее большое?
Кошеле ты моя ненаглядная! Кошеле – ты только моя, потому что так звала тебя только я. Ни чьей, как только моей, ты больше не будешь, в этом я уверена. Только я знаю, как пахнет от прозрачного кошачьего ушка. Самое страшное, что всё это уже в прошлом, причём безвозвратно. Чёрт с ним, пусть это жутко банально и совсем не возвышенно, но для меня – это самое главное в жизни, вечное, то, что останется навсегда.
Все эти тринадцать месяцев и двадцать четыре дня у меня никого не было. Даже ни разу не возникло желания взглянуть на кого-то. Я не пуританка вовсе, тебе это прекрасно известно, но когда познаешь лучшее, на суррогат уже не тянет. Это не ложь и не лесть, это беспощадная правда жестокой, одинокой жизни».
«Кошеле…», – Кира шёпотом нараспев произнесла забытое прозвище, которое дала ей Валерия. Наутро после проведённой в одной постели, но так ничем серьёзным и не ознаменованной ночи, Лера вдруг спросила Киру, не обидится ли она, если получит ласковое прозвище, о котором никто никогда не узнает. А затем тихо и загадочно произнесла, отведя в сторону взор: «Кошеле». Слегка удивлённая и даже смущённая Кира поинтересовалась, откуда взялось это странное имя. Лера замялась и робко рассказала, что Кира, с её изяществом и повадками, лучше всего ассоциируется с кошкой. Не холёной домашней, хрустящей сухим кормом из миски, а дикой и сильной, как пантера.
Оказывается, Валерия почти до самого рассвета внимательно наблюдала за Кирой, изучала, как она выразилась, «её повадки». Кира нахмурилась. Лера почувствовала её недовольство и стала, будто оправдываясь, торопливо описывать, как Кира ведёт себя во сне: часто ворочается, слегка сгибает в коленях ноги, когда лежит на боку; по-детски подкладывает под щёку ладошки и периодически улыбается. «Глядя на тебя, я сразу поняла, что ты настоящая благородная кошка, – возбуждённо продолжала Валерия, – до сих пор не прирученная, дикая и своенравная. Мне на ум пришло назвать тебя на французский манер. Получилось это имя, оно оригинальное и… мягкое. Мне кажется, в нём твоя кошачья сущность сочетается с красотой и гламурностью».
Эти рассуждения выглядели такими наивными, что успокоили Киру. Тем более что она не собиралась поддерживать с новой знакомой близких отношений. Поэтому согласилась. Хотя Кира гордилась своим редким именем, следовало признать, что придуманное Лерой прозвище было красивым, хоть и странным, а звучало, как запоздалое эхо в пустынных горах. Кира снова произнесла: «Кошеле», – почему-то опять шёпотом – и вернулась к письму.
«У тебя такие хитрые глазищи на фото. Они кажутся мне живыми, тёплыми и маслянистыми. В какой бы точке комнаты я ни находилась, они всё время следят за мной. Убийственная дисгармония с обшарпанными стенами квартиры номер двенадцать. Сейчас я живу около вокзала, на улице Восточной, двадцать три. Знаешь, тогда, десятого ноября 2005 года, уезжая из Москвы (но только, знай, я бежала вовсе не от тебя!), я ехала в вагоне номер двенадцать, а место мне досталось двадцать третье. Вот такая магия чисел или мистика, хочешь верь, хочешь нет.
Ладно, моя милая Кошеле, наверное, мне пора заканчивать, хотя хочется ещё и ещё говорить с тобой. Мне так о многом надо тебе поведать.
Изо всех сил оттягиваю пугающий момент, когда придётся поставить точку и окончательно проститься с тобой.
Если ты всё ещё читаешь моё письмо, то, очевидно, порядком устала от этого тягомотного бреда. Не думаю, что меня хватит надолго, но до самого конца ты, единственная, будешь со мной. Прости. Прими на прощание стихи повеселее, чем я писала до этого».
Внезапно вспоровшие тишину трели мобильного телефона заставили Киру вздрогнуть. Но она быстро пришла в себя – конечно, это был Андрей, уже из Лондона. Он сразу почувствовал что-то необычное в её голосе. Кира поспешила его успокоить, убедить, что с ней всё в порядке. Их супружество зиждилось на любви и полном доверии, но всё-таки сейчас Кире пришлось солгать. Рассказывать мужу о таком письме по телефону было невозможно. Да и потом… Ей было трудно представить себе, как, когда Андрей вернётся домой, она сможет дать ему это прочитать. В глазах мужа письмо, без сомнения, будет выглядеть как послание от брошенной любовницы. И в тексте, и в стихах – столько страсти, столько бьющих через край чувств! Разве они могли родиться на пустом месте? Подобное не придумаешь, да и чего ради фантазировать, что за театр одного актёра для одного зрителя. Кира могла бы тысячу раз повторить, что ничего не было, – всё равно останется скользкое сомнение. Рано или поздно прозвучит вопрос: и всё же, скажи честно, ты с ней спала? Муж ведь видел, что Кира действительно ночевала с Лерой в одной постели.
Внезапно на Киру навалилась усталость, день выдался слишком длинным. Раз у Андрея всё в порядке, можно ложиться спать. Однако заснуть она никак не могла. В полудрёме ей мерещилось, что Лера издалека рассматривает, в какой позе она спит, какую пижаму надела в этот раз… Посреди ночи Кира вдруг проснулась. Сердце бешено колотилось в груди, будто она только что пробежала длинную дистанцию. Ей приснилось, что Лера лежит с ней в кровати, обнимает и целует её, а Андрей молча наблюдает за откровенной сценой из коридора. В этом странном сне Кире было стыдно перед Андреем, но в то же время она испытывала глубокое наслаждение и никак не могла оторваться от Лериных сладких губ и нежных ласк.
Кира откинула в сторону одеяло, встала и вышла в ванную. Она долго умывалась холодной водой, пытаясь смыть с себя наваждение. Потом осмотрела в зеркале своё раскрасневшееся лицо и пошла на кухню. Спать уже не хотелось. Налила в стакан кипячёной воды из графина и вернулась к журнальному столику, где вечером бросила недочитанное письмо. Лерино послание притягивало и жгло её одновременно. Читать оставалось совсем немного.
«Ты дуешь на ресницы —
И остужаешь жгучее,
А мятой на звериный —
Вмиг раздуваешь угли.
Бьёшь розгами по розовой,
Став верным на безверье,
Фантомы на реальное,
А кельи на бордели.
Свободу на любимую —
Вопрос приоритетов,
Орлянка бесконечности
Сектантов-фаталистов.
Желание на логику,
Но помним, что не вечно
Греховное соитие
Двух мучеников смертных.
Мятежность напряжения —
Пульсирует горячая,
Вальсирует витальная,
Сжимая расстояние.
Плоть обретая тёплую,
Толкает на безумие
С расчётом на бессилие
Приговорённых к похоти.
Нахрапом в три погибели
Без шанса на спасение
По искрам от звериного
До пустоты прощения.
Знаешь, всё никак не могу окончить эту писанину, не хватает силы воли. Боюсь поставить последнюю точку, что будет после неё? Что у меня останется? Скорее всего – ничего. Пустота. Вакуум. Безвременье.
Перед глазами всё ещё стоит твоя одинокая стройная фигура. Лужи на мокром асфальте отражают призрачный свет перронных фонарей. Той памятной ночью с десятого на одиннадцатое ноября ты была единственной, кто провожал меня. Если бы я знала, что вижу тебя в последний раз! Хотя… что я могла бы сделать? Броситься к твоим ногам, рыдать, умолять? Не уезжать никуда? К сожалению, это бы мне не помогло.
Отчего в моей жизни всё так блёкло и противно? Можно ещё стихов? Я недолго задержу твоё внимание, понимаю, что уже изрядно наскучила тебе своей исповедью. Но обещаю – это стихотворение точно будет последним. Не сердись, моя дорогая Кошеле, я скоро перестану тебе надоедать, тем более что эти заключительные стихи вовсе не грустные:
Бабочкой цветастой
в невесомость утра
Упаду танцуя
под тамтамы времени,
Стряхивая искры
на пахучесть луга,
Треск неуловимый
нарисую в бездну.
Мимолётность счастья,
перекрёст полётов.
Терпкая химера —
как прыжок с обрыва
К неизвестной цели.
Мушки арбалетов.
Вереница трюков.
Царство падших низко.
Отпущенье грешниц-
висельниц – верёвка.
Снайперская меткость,
девять граммов в мышцу —
Оправданье свыше
тяжкого порока.
P.S. Да, передавай привет Людке-проститутке. У неё я денег не занимала, надеюсь, что хоть она помянет меня добрым словом.
Прощай. Прости меня. Я хотела сделать тебя счастливой, однако не смогла. Ещё раз прости. Письмо получилось слишком пафосным, но мне сейчас не до цинизма. Извини за все доставленные проблемы».
Дочитав письмо до конца, Кира на мгновение замерла с последним листком в дрожащей руке. Теперь она ясно вспомнила серьёзные глаза Валерии, в которых желание пыталось изъясняться на ином языке. Глаза, изначально не способные вступить в сделку с банальностью жизни, надменные и грустные. Тогда её внезапно охватил порыв отчаянной и жалкой нежности – и она поцеловала Леру в лоб.
Сквозь светлеющий сумрак московской ночи проехала машина, взвизгнула тормозами, на мгновение осветила окно ярким светом фар. Вздрогнув от резкого звука и выйдя из задумчивости, Кира быстро собрала разложенные перед ней веером желтоватые листы, аккуратно вложила их в конверт, затем взяла трубку телефона и набрала номер справочной. Спокойным и уверенным тоном она спросила: «Когда ближайший поезд до Липецка?»
