bannerbannerbanner
Парижские мальчики в сталинской Москве

Сергей Беляков
Парижские мальчики в сталинской Москве

Полная версия

Мирэль

Между тем претворить фантазии в жизнь и утолить желание Мур пока не может, хотя зимой 1940-го он знакомится с тремя советскими девушками. Не русскими. Две из них – еврейки, одна – армянка: Мирэль Шагинян, дочь известной писательницы Мариэтты Шагинян.

Она была почти на семь лет старше Мура, давно окончила школу и училась в Московском художественном институте. Все девушки, с которыми Мур познакомился зимой – весной 1940-го, были художницами. Мура и знакомили с ними как с будущими коллегами: он всерьез собирался заняться живописью. Еще во Франции Мур начал рисовать карикатуры, и столь удачные, что, как мы помним, на них польстились советские таможенники. В школе же карикатуры Мура произвели фурор.

Мирэль Муру понравилась, он составил ее подробный словесный портрет: “Она симпатичная, не сложная девушка, взбалмошная, веселая, чуткая. У нее армянское лицо: смуглая кожа, нос длинноват, но в меру, глаза черные, стан гибкий, волосы черные. Она довольно резвая, довольно умна и, бесспорно, добра. Впрочем, все мои знакомые девушки добры. Она имеет какую-то восточную широту, веселость. Она, конечно, глупее меня, она не вдумчивая, но, в общем, очень симпатичная. Конечно, она может нести чепуху, у нее не хватает логики и стройного взгляда на жизнь, но она коренно «хорошая» (хотя немножко избалована)”.232

Мур и Мирэль познакомились в Голицыно, куда девушка приезжала со своей матерью, тогда уже очень известной писательницей. Навещала Мура, когда он болел. Мур и Мирэль будут встречаться до июня 1940-го. Именно встречаться – в прямом смысле слова, то есть иногда видеться, беседовать о живописи. Мирэль доставала для Мура дефицитную бумагу для рисования. В июне Мирэль уехала в Коктебель, куда приглашала и Мура, обещала его там “устроить”. Коктебель был для Мирэль местом любимым, родным с детства, когда мать познакомила ее с Максимилианом Волошиным. Но Цветаева не пустила сына на юг. Может быть, совместная поездка стала бы для Мирэль с Муром началом настоящего романа, ведь прежде их отношения были исключительно дружескими. Однако Мур останется в Москве, а поездка в Коктебель определит всю дальнейшую жизнь Мирэль Шагинян. Ей с подругой Наташей понравились два мальчика, молодые художники Владимир Переславцев и Виктор Цигаль. Девушки бросили жребий, взяв по камушку, загадали: “Витя – это светлый камешек, а Володя – черный”. Мирэль достался светлый. “У моря происходил весь роман, плавно перешедший в мою беременность и регистрацию в ЗАГСе”233, – вспоминала много лет спустя Мирэль Яковлевна.

Мирэль Шагинян и Виктор Цигаль станут известными художниками и проживут вместе шестьдесят четыре года.

Мирэль и Мур останутся приятелями до самого лета 1941-го. Иногда они будут созваниваться. О неразлучной подруге Мирэль Майе Гальпериной Мур упоминает лишь мельком. Он познакомился с ней также в Голицыно, она показалась Муру “рассудительнее” Мирэль, но особенно не заинтересовала.

Иэта

Несколько больше внимания Мур уделяет Иэте (Иэтте, Етте) Квитко. Это была первая девушка, с которой познакомился Мур в Советском Союзе. Ее имя, видимо, соответствовало имени Этель, что встречается у евреев ашкенази.

Отец Иэты Лев (Лейба) Квитко был не русским писателем еврейского происхождения, как, скажем, Илья Ильф или Исаак Бабель, а настоящим еврейским поэтом. Он сочинял на идиш, что очень даже поощрялось в те годы. Идиш, в отличие от библейского иврита, был языком советских евреев, языком Переца Маркиша, Давида Бергельсона, Соломона Михоэлса. Стихи Льва Квитко часто переиздавали и охотно переводили на русский, среди его переводчиков – Анна Ахматова и Самуил Маршак. После войны Льва Моисеевича Квитко расстреляют по делу Еврейского антифашистского комитета, а в тридцатые годы он был чрезвычайно успешным литератором, обласканным властью и советскими издателями. Квитко “любит советскую власть поэтично и нежно”234, – писал Корней Чуковский.

Ко времени знакомства с Муром Иэте было двадцать лет, ее уже ценили как интересную, подающую надежды художницу. По словам Корнея Чуковского, она обладала “очень редким у женщин талантом: умением схвачивать (так в источнике. – С.Б.) типичнейшее в человеке. Она редко рисует лица, а главным образом – позы, походки, осанки. И фигуры у нее так характерны, словно у других художников портреты”.235

Иэта снабжала Мура бумагой для рисования и учила писать масляными красками – прежде он рисовал тушью. Муру девушка была интересна еще и тем, что жила за границей. Лев Моисеевич некоторое время работал в советском торгпредстве в Германии, так что Иэта могла рассказать Муру о Берлине. Впрочем, “я с ней как-то не сошелся”236, – замечает Мур. Она показалась Муру “довольно приятной, умной”, но “не исключительно красивой”. Только в июне, когда Мирэль Шагинян уехала в Крым, а и без того редкие встречи с Майей Левидовой прекратились, он снова обращает внимание на Иэту. Этому поспособствовал и случай.

22 июля 1940-го Мур возвращался из библиотеки и неожиданно встретил Иэту. Очевидно, дело было в Столешниковом переулке. Там в здании церкви Космы и Дамиана располагалась тогда библиотека иностранной литературы. На этот раз девушка показалась Муру “пресимпатичной” и к тому же самой умной среди знакомых женщин. Мур признался ей, что теперь мало занимается живописью, но зато записался в библиотеку. Иэта пригласила его к себе в гости. В двадцатых числах июня Мур пишет об Иэте почти каждый день. Она “дельная, активная”, сочувствует Франции, что для Мура очень важно.

29 июня Мур побывал у Иэты в гостях, очень похвалил ее: “…умеет связно, логически рассуждать, сохраняя при этом свою женственность”, что для Мура странно, ведь “логика и женственность редко идут вместе”.237 Эта фраза звучала в 1940-м вполне политкорректно, даже если бы Мур решился произнести ее вслух. Они с Иэтой долго сидели, беседовали, болтали. На этом их “роман” и закончился. Через день Иэта уехала на дачу, пригласила Мура к себе, но он не поехал. Вскоре имя Иэты Квитко снова исчезнет из дневников. Лишь осенью Мур обмолвится, что с Иэтой и Мирэль он больше не встречается.

“…Он отличался от наших мальчиков”

Всё это нельзя назвать даже любовными неудачами. Для неудачи надо хоть что-то предпринять, а Мур не решается прикоснуться к подружке или перевести разговор на тему, которая, вероятно, волновала не только его, но и самих девушек. Мур, при всём своем оптимизме и даже немалом самомнении, сомневается в своей мужской привлекательности: “Самое неприятное – то, что я совсем не знаю – может быть (вполне возможно), что я ничего интересного (для девушек) не представляю, может быть, объективно говоря, я просто противен?”238 Это мысли неопытного и неуверенного в себе пятнадцатилетнего мальчика. А сомневался он зря. Более того, его знакомым и в голову не приходило, будто Мур не верит в свои силы, обаяние, красоту. Он не всем нравился, но, кажется, трудно было найти женщину, что посмотрела бы на него равнодушно. Девочки обращали на него внимание: “Внешне он отличался от наших мальчиков, – вспоминала его одноклассница Ольга Вольф. – Они были худенькие, тоненькие. Этот был выше почти на голову, полный, интересный, хотя красивым бы я его не назвала. Волосы у него были темно-русые. Интеллигентное лицо”.239 Удивляла манера Георгия держаться независимо, не по-детски, и казаться взрослее других. Взрослее – это отмечают все. К лету он оправился от болезней и снова немного пополнел. Мария Белкина увидела высокого плотного блондина с тонкими, правильными чертами лица и серыми глазами: “Он был красив, в нем чувствовалась польская или немецкая кровь, которая текла и в Марине Ивановне. Держался он несколько высокомерно, и выражение лица его казалось надменным. Ему можно было дать лет двадцать или года двадцать два…”240

Пятнадцатилетний Мур был ровней Иэте и Мирэль (20 и 22 года, соотв.), а вот семнадцатилетняя Майя Левидова чувствовала себя гораздо моложе его.

В школе Георгия могли принять за молодого преподавателя. Серьезный мужчина в заграничном пиджаке, с портфелем – так не каждый учитель умел выглядеть. В 1941-м директриса школы-интерната будет обращаться к Муру только на “вы”, что “было беспрецедентно”. Взрослые обращались к нему с интонацией “придворного учителя, говорящего с королем-школьником: «Ваше Величество, Вы еще не приготовили уроки»”.241

Одевался он особенно. Умение носить вещи отмечают, кажется, все, кто знал Мура. Даже в 1942–1943 годах в Ташкенте Мур, почти всегда голодный, без копейки денег, давно распродавший ценные вещи, изумлял своим умением носить пиджак. Старый, с истрепанной подкладкой, но всё же стильный и заграничный. “У меня чинный вид: темно-синяя фуражка, черное пальто, «шотландский» шарф, калоши, портфель, палочка… И я иду, медленно хлюпая по тающему снегу – и мне смешно, что у меня вид такого пай-мальчика”242, – напишет он Але 22 февраля 1943-го.

А в 1939–1940-м у Мура был довольно приличный гардероб. Они с Цветаевой привезли из Парижа огромный багаж, который, правда, задержали на советской таможне. Получить его удалось только летом 1940-го. Но и до этого Муру хватало одежды. Одноклассницы Мура с удивлением глядели на этого высокого и полного молодого человека в брюках “с напуском”, “на пуговицах чуть ниже колен”, на его кожаные краги, на кожаную куртку со множеством кармашков. По словам Татьяны Дервиз, в конце тридцатых “курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта”.243 А ведь у Мура были еще непромокаемые парижские ботинки из моржовой кожи. Были желтый плащ, черные кожаные сапоги, пальто черное, и пальто бежевое “лохматое, плюшевое с поясом и шелковой подкладкой”244, и даже кожаное пальто.

Разумеется, в гардеробе Георгия Эфрона были и классические белые рубашки, и несколько галстуков. Один из них – “зеленый монпарнасский”. Другой – галстук в горошек, его Мур летом 1941-го отдаст Мите в обмен на три тома “Очерков по истории западноевропейской литературы” П.С.Когана.

 

Мур любил одеваться с детства. Уже в тринадцать лет, как раз на свой день рождения, он надел свою первую шляпу. Сергей Яковлевич поздравил его с этим, заметив: “…я здесь (в Советском Союзе. – С.Б.) хожу <…> в кепке <…> еще парижской”.245 Не знаю, можно ли считать любовь Мура наряжаться наследственной. Сергей Яковлевич на дореволюционных фотографиях одет элегантно. Позже ему было не до ходьбы по магазинам, даже парижским. Марина Ивановна, вопреки распространенному стереотипу, любила и одежду, и украшения. Недорогие, но изящные. Даже в страшном 1918-м она поехала в Тамбовскую губернию (менять мыло на хлеб и сало) в серебряных браслетах и кольцах. К счастью, ее не ограбили. Ценили золото, а его Цветаева не носила.

Одежда – настоящая страсть Мура. Он хотел одеваться стильно, изящно, дорого. Блистать, вызывать у всех зависть, быть самым красивым и самым ярким – везде. Когда стал хуже видеть, решил, что надо бы обратиться к врачу. Пусть пропишет ему очки. Но не только читать и беречь глаза – а носить очки и просто “ради шика”246.

Георгий прекрасно разбирался в одежде, причем не только в мужской. Майе Левидовой сшили в ателье модный шерстяной костюм, но она сомневалась: хорош ли он, не слишком ли велики карманы? Мур “принял очень горячее участие в обсуждении этого костюма, я помню, с большим удовольствием”, – вспоминала Майя. Тогда, в 1940-м, ее это очень удивило, ведь мальчиков такие вещи обычно не интересуют. Мур высоко оценил костюм и заметил, что “карманы точно такие, как нужно”. Майя согласилась, признав авторитет парижанина: “Позже выяснилось, что он был прав”.247

Георгий не только любил носить дорогую одежду, но и следил за ней, заботился о вещах. В Москве он будет чистить ботинки в лавочках у ассирийцев, ставших почти монополистами этого нехитрого бизнеса. Позднее станет чистить сам. В его портфеле всегда лежали две щетки – для одежды и для обуви: “Я потрясающе вычистил свои ботинки: всем грязнулям в зубы!!!”248

В Елабуге, в последние дни жизни Марины Ивановны, Мур озабочен тем, как бы местная грязь не повредила его парижским башмакам и “шикарным брюкам”. Ни на день не забудет о своей внешности: “…я хорошо причесан и поддерживаю свою репутацию элегантного мужчины”.249 Цветаева писала о необыкновенной страсти своего сына к парикмахерским.

Поразительно, но в сентябре 1941-го в Чистополе, через несколько дней после гибели матери, Мур продает часть вещей, но при этом… покупает себе несколько галстуков. Даже в октябре-ноябре 1941-го, в поезде, что увозил эвакуируемых из Москвы в Ташкент, Мур думал о своей красоте и элегантности: “По общему признанию, я – самый элегантный человек состава”.250 В Ташкенте Мур будет жить в крайней бедности, даже в нищете. Постоянно голодать. Но и там он будет думать об одежде. Он считает, что это совершенно необходимо в жизни: “Я неизмеримо выигрываю от хорошего костюма, а Ташкент – город шикарно одетых людей”251, – напишет он Але 11 мая 1943 года. В тяжкой и бедной ташкентской жизни настоящая радость для Мура – “получить из стирки и глажки брюки и белье”. Всё это “заставит еще ярче сверкать мою классическую красоту, – снова пишет он Але уже 30 июня 1943-го. – Эх, люблю, грешным делом, приодеться!”252

“…Где лучше женщины умеют любить: здесь или в Париже?”

Одноклассницы и одноклассники были уверены, что Мур – настоящий донжуан. С такой внешностью, манерами, костюмом, с экзотическим французским обликом – и без девушки? Невероятно. Робкие старшеклассницы даже не решались флиртовать с таким мальчиком. “Все обо мне почему-то думают, что у меня куча любовниц, – очевидно, потому, что я нравлюсь девочкам”.253 Впрочем, они Мура и не интересовали. Слишком простые, неинтересные и некрасивые.

Красота русских девушек – общераспространенный стереотип. “Наши девчонки лучше всех!” С детства я слышал эту фразу от разных людей и в разных вариантах, читал в мемуарах и в публицистике, в частных письмах и в дневниках. Мур представляется странным, удивительным исключением. “Интересно, где лучше женщины умеют любить: здесь или в Париже?” – спрашивал он сам себя. Парижанки и в самом деле очень красивы, к тому же в тридцатые годы они умело пользовались косметикой и парфюмом, изящно и модно одевались. Но Мур был слишком маленьким, чтобы заводить романы с парижанками. А русские ему не очень нравились. Со временем он пришел к заключению, что русские девочки “довольно редко красивые, или они красоты очень выраженной и чувственной, и они хороши в кровати, но не иначе”.254

Может быть, русским сверстницам Мура не хватало той яркости, что подчеркивает хорошая косметика? Косметика, конечно же, была и в Советском Союзе. В наше время покупателя пытаются убедить, будто ему предлагают уникальный товар, придуманный и созданный именно для него. Эксклюзив, ручная работа и т. п. В СССР рубежа тридцатых-сороковых всё было наоборот. Воображение потребителя потрясали объемами. Корреспондент “Вечерней Москвы” Н.Королева на парфюмерной фабрике сравнивала себя с Гулливером в стране великанов: цистерны с цветочным одеколоном по 10 тонн каждая, баки с духами по 500 килограммов. Производственные планы: выпустить в 1940 году 31 миллион флаконов духов и 64 миллиона флаконов одеколона. Ленинградская фабрика “Главпарфюмер” предлагала “духи высшего качества” “Манон”, “Фреска”, “Нега”. Стоили они недешево – 27–28 рублей. Более скромные духи “Камея” стоили 17 рублей. Газеты рекламировали новые духи и одеколон “Крымская роза”. Столичная “Красная Москва” в рекламе и не нуждалась. В магазинах продавались даже подарочные наборы, выпущенные “Главпарфюмером” к 22-й годовщине Октябрьской революции: духи, одеколон, мыло и пудра в красивой коробочке с красными знаменами, красной звездой на кремлевской башне и большими цифрами XXII. Разумеется, выпускали подарочные парфюмерные наборы и к 8 Марта: духи, одеколон, пудра, мыло, губная помада.

Девушки, приехавшие из-за границы, знали толк в косметике. Ариадна Эфрон даже приучила Мулю Гуревича пользоваться кремом “Оникс”: “…по твоему совету, я пользуюсь им всё время, чтобы ты всегда меня любила, и никогда ни на капельку меньше”255, – напишет он Але в лагерь. Но это случай редкий. Тогда считалось, что косметика нужна не мужчинам и не юным девушкам, а дамам после тридцати лет. “Единственная косметика, которую признавали в восемнадцать лет женщины моего поколения, было мытье головы. Хочешь быть красивой – вымой лишний раз голову”256, – вспоминала Лидия Либединская.

Не случайно Георгию в СССР нравились или взрослые женщины, или девушки с ярко выраженной южной внешностью. Это всё представительницы южных этносов: еврейки (Иэта Квитко, Майя Левидова), армянки (Мирэль Шагинян), болгарки (дама из Голицыно) и даже украинки (Валя Предатько). А русские?

Весной 1940-го Мур считает москвичек привлекательными, но чем дальше, тем больше будет в них разочаровываться: “Все эти девочки очень хорошие, но они совсем не красивые, вот что жалко; нет, надо быть справедливым, некоторые из них довольно сносные, но ничего особо интересного. Поэтому мне и делать нечего”.257 Может быть, Мур просто рассуждал, как в басне лиса о винограде?

 
А кисти сочные как яхонты горят;
Лишь то беда – висят они высоко:
<…>.
Пробившись попусту час целый,
Пошла с досадою: “Ну, что ж!
На взгляд-то он хорош
Да зелен – ягодки нет зрелой…”
 

Нельзя сказать, будто советские девушки были так уж недоступны. Конечно, к 1940 году исчезли крайности первых послереволюционных лет, когда за социальной революцией едва не последовала и сексуальная. В двадцатых остался “крылатый Эрос” Александры Коллонтай. Ее “Любовь пчел трудовых” не переиздавали, а идея отмирания семьи при социализме была давно отвергнута. В 1940-м трудно было поверить, что еще пятнадцать лет назад Полина Виноградская считала вполне допустимым многоженство и многомужество, если только это не противоречило интересам советского государства.258 Забывались анекдотические истории про общество “Долой стыд!” и “вечерки” в рабочих общежитиях, куда приходили девушки, “готовые ко всему”259.

Государство, запретив аборты и ограничив разводы, пыталось поддерживать общественную нравственность, заменив собой почти уничтоженную православную церковь. В хороших семьях девочек воспитывали стыдливыми, а мальчикам не рассказывали самых элементарных основ половой жизни. Однако реальная жизнь в советской стране была далека как от патриархальной строгости, так и от революционной аскезы.

Мур и Аля приехали в Москву из Парижа, “города любви”, где “невинностью” тяготились, как ненужной обузой, и стремились сбросить ее поскорее. В Париже трудно было встретить девственника старше семнадцати-восемнадцати лет260, хотя женились обычно уже после двадцати пяти.

Мур будет с тревогой писать: “Неужели я потеряю мою «virginitè»[30] (re-sic) только с моей «legitimè»[31] (re-re-sic)? – Это, по-моему, было бы крайне плачевно”.

Французские нравы некогда шокировали его строгого отца: “…в вагоне из десяти пар девять целовались. И это у них центр всей жизни”261262, – писал Сергей Яковлевич в далеком 1912-м. Но за несколько десятилетий существования Третьей республики нравы не стали строже. Почти половина мужчин пользовались услугами проституток, причем опрос проводился среди посещающих церковь женатых мужчин-католиков.263

ИЗ РОМАНА ГАЙТО ГАЗДАНОВА “НОЧНЫЕ ДОРОГИ”: Ночью Париж был наводнен <…> людьми, находящимися в состоянии сексуального ража. Нередко в автомобиле, на ходу, они вели себя, как в номере гостиницы. Однажды я вез с какого-то бала молодую высокую женщину в прекрасной меховой шубе; ее сопровождал человек, которому на вид было лет семьдесят. Он остановил меня перед одним из домов бульвара Осман, – и так как они не выходили и не разговаривали, и так как, с другой стороны, я не предполагал, что этот кандидат на Пер-Лашез способен вести себя хоть сколько-нибудь непристойно, то я обернулся, чтобы узнать, в чем же дело. Она лежала на сиденье, платье ее было поднято до пояса, и по блистательной, белой коже ее ляжки медленно двигалась вверх его красно-сизая старческая рука со вздутыми жилами и узловатыми от ревматизма пальцами.264

А что говорить про кабаре с канканом и стриптизом! “Мулен Руж” и “Элизе Монмартр” конкурировали друг с другом, привлекая посетителей всё более откровенными представлениями. Моральных преград не было. Когда начнется война с Германией, танцовщицы наденут трехцветные трусики – под цвет французского национального флага. Их дополнят короткими юбочками – цвета британского флага.265 В кабаре “Фоли Бержер” танцевала темнокожая Жозефина Бейкер. Из одежды на ней были только бусы, невероятной длины серьги и набедренная повязка из бананов.

В Москве такой экзотики, конечно, не было. Даже Московский мюзик-холл закрыли в 1937-м как “буржуазное”, чуждое новой советской жизни заведение. Но по части свободы нравов Москва могла поспорить с Парижем.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ КОРРЕСПОНДЕНТА РАДИО “СВОБОДА” МИХАИЛА СОКОЛОВА С ДМИТРИЕМ СЕЗЕМАНОМ, СЕНТЯБРЬ 2006 ГОДА:

Михаил Соколов:…Есть такое официальное мнение, что Советский Союз был государством пуританской морали. А на самом деле?

Дмитрий Сеземан: Вы знаете, это неправда. Мне кажется, я помню, мне мой друг князь Волконский <…> сказал: “Вы очень удивитесь, но я вам скажу, что здесь (то есть во Франции) бытовой свободы (он так это называл) меньше, чем в Советском Союзе”.266

Ариадне Эфрон советские нравы показались на удивление свободными. В СССР она чувствовала себя белой вороной. Ее считали старомодной, несоветской и предлагали “не церемониться, найти какого-нибудь парня и «жить как все»”. Аля хотела спать только с любимым человеком, выйти замуж, а ее не понимали. Она была в расцвете своей женской красоты, молодые мужчины на нее заглядывались, и неприступность Али их раздражала. С ней говорили по-хорошему, старались переубедить: “Били меня по чувствительным местам: мол, мои взгляды на любовь мелкобуржуазны, брак как таковой не существует, люди сходятся и расходятся иногда на ночь, иногда на месяцы, редко на долгий срок. «Ты чудачка, все наши товарищи на тебя косо смотрят, ты держишь себя не по-товарищески, не по-советски, как заграничная штучка». Мне всячески внушалось, что тот стиль жизни, в котором живут они, это и есть стиль жизни всей страны, всей молодежи, и что если я веду себя иначе, то я оказываюсь чужим, враждебным человеком…”267

 

Вскоре Аля, как мы знаем, сама влюбилась в женатого Мулю Гуревича и стала открыто с ним встречаться. Эта связь никого не удивила, не возмутила, не покоробила. Даже, кажется, жену Мули.

Впрочем, из этого не следовало, будто русские женщины были готовы на всё уже с первым встречным. Французский писатель Андре Мальро в 1936-м привез в Москву своего младшего брата Ролана. Ролан тут же заявил Андре: “Если ты думаешь, что я могу прожить без женщины двое суток, то ошибаешься”. Ролан вскоре “познакомился с какой-то русской девушкой, пригласил ее в ресторан и попытался обнять уже в такси, но тут же получил по физиономии”. Таксист остановил машину, девушка убежала. Ролан негодовал: “Не понимаю, как в вашей стране может повыситься рождаемость, как пишут у вас в газетах”. Исаак Бабель и его жена Антонина Пирожкова, услышав от Ролана эту историю, просто ликовали: “Наша девушка дала отпор французу”.268

Добрачный секс был явлением обычным и совершенно заурядным как в Париже, так и в Москве. На первых же страницах культового романа Анатолия Рыбакова “Дети Арбата” Саша Панкратов встречается со своей любовницей Катей, “скуластой сероглазой степной девочкой в свитере из толстой деревенской шерсти”. Подруга Кати, Маруся, оставляет их вдвоем, мельком заметив Кате: “Чистую простыню в шкафу возьми”. Катя “сама стелет постель, раздевается. Только сказала: – Свет потуши”.269 Юра Шарок также легко сходится с женщинами, которые не дорожат своей “невинностью”: “Соседская домработница, распутная девчонка во дворе, девчата в деревне, куда он ездил с отцом. С ними было просто…”270 Лена, обеспеченная дочка большого начальника, тоже не ждет брачной ночи и приглашает Юру к себе…

Анатолий Рыбаков писал роман на рубеже 1950–1960-х, но быт и нравы Москвы тридцатых годов воспроизведены достоверно и точно.

Свободные нравы характерны не для одной лишь столицы. И в провинциальной Елабуге 1941-го девушки, на взгляд Мура, были чересчур доступны: “Сколько же в городе (Елабуге. – С.Б.) б…! Возможно, это из-за большого количества гарнизонных солдат. Всё это ужасно мерзко. <…> И все эти б…, они не только не вызывают во мне никакого возбуждения, но наоборот – отвращение”.271 Доступными девушками Мур брезговал, как брезговал и профессиональными проститутками во Франции.

Мур писал, что французская школа дала ему “крепкие суждения о женщинах”. Там же он познакомился с порнографическими журналами.272 В советской школе таких журналов не было, но мальчики рассказывали друг другу удивительные по своему бесстыдству истории о любовных связях с одноклассницами. Истории, вероятнее всего, вымышленные, однако Мур был достаточно наивен, чтобы им верить. Тем более он верил другу Мите, который хвастался перед Муром своими любовными приключениями. Они были весьма разнообразны – от любовной связи с учительницей немецкого до будто бы участия в настоящей оргии273. Были эти приключения на самом деле или мальчики просто бахвалились друг перед другом? Митя был старше Мура, в круг его знакомств входили студентки ИФЛИ: “Очень легко «иметь» студенток”274, – рассказывал своему другу Митя. Мур, впрочем, скоро начал в рассказах Мити сомневаться: “…но ведь это «шик» так об этом говорить, даже если это неправда”.275

Сам Мур в 1941-м похвастается, будто потерял невинность, и Митя ему поверит, хотя Мур к тому времени ни с кем еще даже не целовался. Были ли рассказы Мити более достоверны?

О своих любовных приключениях Дмитрий Васильевич не писал, но шестьдесят шесть лет спустя, в интервью корреспонденту радио “Свобода”, заметил: “…я все-таки был на четыре года[32] его (Георгия Эфрона. – С.Б.) старше, в этом возрасте это существенно. Допустим, девушки <…> благосклонно ко мне относились”.

Состояние Мура Митя охарактеризовал французским словом: “фрустрасьен[33]”. Но и самый скромный, независтливый человек на месте Мура был бы уязвлен. Он еще девственник, а лучший друг похваляется своими победами! Только много лет спустя Дмитрий понял, что Муру тогда неплохо было бы в этом помочь. Скажем, познакомить его с девушкой, “ввести в какой-то круг”. Мур сомневался, интересен ли он сам девушкам порядочным, красивым и культурным. Ему казалось, что он, семиклассник весной 1940-го, потом – восьмиклассник, не может понравиться взрослой девушке: “Мои физические качества и разговор не в состоянии внушить интерес”.277278 Как же он ошибался!

30Девственность (фр.).
31Законной [женой] (фр.).
32На самом деле на три года.
33Frustration – неудовлетворенность, раздражение.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46 
Рейтинг@Mail.ru