Сергей Алферов
Не будите спящего героя

Глава вторая

Староста Венд сделал всё, как обещал: выловил княжеского наместника, выхлопотал грамоту, заплатил втридорога писарю за срочность и, не прошло и трёх дней, а пергамент уже был у него. Пусть старенький, потрёпанный и забеленный многократно, но зато – с ровным чистым письмом и печатью от посадника.

Парни уже давно были готовы выступать, и выходить порешили довстань, с рассветом. Вечер и ночь в Затоне не было слышно песен – никто не мешал посланцам отдыхать перед дорогой. Венд и Барвин, собравшись по-тихому в бане, пропустили по скляночке за то, что так ладно всё вышло с грамотой, за удачу для парней и за избавление от мозолящего глаза Злыдня.

Ещё до третьих петухов народ потянулся к околице. К восходу все были на месте. Кроме Горчака. Парни и Милена успели озябнуть на холодном ветру к тому времени, как он соизволил появиться.

Крепкий частый плетень, обмазанный глиной, возле которого они собрались, окружал Затон – воспоминание о трудных военных годах, когда, почувствовав людское горе, из лесу потянулись чудища и лихие люди. С тех самых пор и повелось вешать на плетни старые горшки, чтоб, разбиваясь, сигналили об опасности.

Провожать посланцев пришла чуть ли не вся деревня. Нахохленные, как воробьи, детишки, которых могла заставить подняться в такую рань только неуёмная любознательность, сидели рядком, зевали и ёжились.

Молнезар хорохорился, смеялся нарочито громко, шутил с девками, подтрунивал над богатым кафтаном Корса, украшенным бисером и золотым шитьём. В новенькой кольчуге, в блестящем шишаке и с мечом на поясе, сын кузнеца выглядел как настоящий богатырь.

Дубыня стоял в стороне, норовя притереться к толпе. Он стеснялся своего потёртого кожушка, да и не привык застить вожака.

Горчак подошёл, сбивая сапогами росу. Заспанный староста тут же молча сунул ему пергамент. Когда наёмник, не читая, сложил лист вчетверо и сунул за пазуху, Венд украдкой переглянулся с Барвином.

– Народ чего кучится? – обратился Горчак к старосте. – Забаву какую ждут?

Староста, не сказав ни слова, отвернулся и сплюнул.

Молнезар Горчака старательно не замечал. Милена, улыбаясь во весь рот, браво доложила:

– К походу готовы, господин сотник!

Наёмник отпихнул её взглядом и процедил:

– Сейчас проверим. Ну-ка, выкладывайте всё из мешков.

Староста замахал руками на парней: мол, давайте-давайте!

Когда они развязали котомки, Горчак обомлел.

Дубыня размеренно выуживал из мешка завёрнутый в чистое полотно каравай хлеба, целую голову сыра, копчёный окорок, трёх запеченных карпов, огромный шмат сала, десяток солёных огурцов, толстый пук зелёного лука, пузатую репу, несколько крупных, словно камни для катапульты, яблок, приторную даже на вид грушу, туес меда, баклагу кваса…

Корс, так же неторопливо, выкладывал книги.

Молнезар рюкзака не взял вообще. Кроме кольчуги, шлема и меча, он прихватил наручи и поножи из вываренной кожи, длинный кинжал, круглый щит, самострел с колчаном, полным коротких и толстых стрел, два топорика, сулицу, чекан и кистень.

– Шутки шутить надумали… – сказал Горчак, едва сдерживаясь. – Мыло где? Одеяла? Одёжа запасная?

Дубыня с Корсом одинаково заморгали и переглянулись, прислушался даже Молнезар.

– Где иголки с нитками? – всё больше распаляясь, продолжал наёмник. – Где снадобья? Вода? Плащи?

Корс, сгребая книжки обратно в мешок, проговорил обиженно:

– Я былины читал. Ни в одной про иголки с нитками не написано.

Милена хихикнула. Горчак подошёл к Молнезару, пнул сапогом в щит.

– Ты железок куда столько набрал? На войну собрался? Хлеб ты чем будешь резать? Топором рубить? Из вас хоть кто-нибудь огниво с трутом взял?

– Я взяла! – отозвалась Милена.

Горчак перекинулся на Дубыню:

– Ты жратвой мешок набил, а миску, ложку и кружку в бою будешь добывать? Котелок есть у кого-нибудь?

– У меня есть, – опять сказала девушка.

– Значит так! – Горчак глубоко вздохнул. – Жду всех здесь. Кольчуги не брать, еды – на три дня пути, книги выкинуть. Всё ясно? Из деревни ещё не вышли, а я уже злиться начинаю.

Пристыженные парни, понурившись, побрели обратно в деревню, только Милена осталась на месте. Горчак осмотрел её вещи. Хитрая девка захватила даже лопатку, моток верёвки, рыболовные крючки и леску. Кроме того, она взяла колчан со стрелами и лук в узком кожаном чехле.

Когда Горчак, не сказав ей ни слова, отошёл и уселся на свой мешок, Милена спросила сладким голоском:

– Надеюсь, наш воевода не забыл про карту?

Горчак выругался про себя: о карте он не подумал.

– А вот я не забыла, – девушка опять улыбнулась и протянула ему мягкий пергамент телячьей кожи.

Горчак развернул его и ахнул. Это было изделие настоящего мастера, на которое потрачен не один день кропотливой работы. Тонкое перо вырисовало извилистые берега Адунда. Лазурные ленточки рек бежали от бурых гор, стольный град Детинец сиял золотыми крышами.

Горчак опустил взгляд ниже, и тяжёлые воспоминания обрушились на него, как пятисаженный меднолобый таран на дубовые ворота крепости. Полесье, где, возле безымянной речушки он рубился по колено в кровавой воде, не чувствуя искалеченную ударом топора руку. Вежское Поле, широкая равнина на северной границе Фольверка, где против князя Ладомира выступила самая многочисленная за всю историю рыцарства армия, от флагов и ярких попон рябило в глазах, но, когда они сошлись, всё стало серо-бордовым – даже небо. Места, где он побывал, и в которых побывать мечтал, проплывали перед глазами наёмника, оживлённые рукой умелого художника. И Горчаку стало казаться, что не карта лежит на его коленях, а живое существо, мудрое и всезнающее.

– Я тут начертила дорогу, – сказала Милена, поглядывая на изменившееся лицо Горчака. – Мы с отцом так на ярмарку в Детинец ходили, когда на большаке неспокойно было. Обогнём озеро, потом правее возьмём, там через Рямы тропа есть. Ну, и дальше – на север, через лес. Я знаю кое-какие дорожки. С опушки – уже на большак. До столицы дня за четыре доберёмся.

Их Затон, маленькую деревеньку в три дюжины дворов, затерянную на южной границе княжества, обозначал крохотный, с божью коровку, домик.

– Откуда у тебя она? Никогда не видел, чтоб на карте был Затон.

Милена пожала плечами.

– Это я рисовала. У отца полно старых карт в сундуке припрятано, я и решила нарисовать одну, большую.

Горчак качнул головой, и вновь посмотрел на пергамент, где Милена наметила путь.

Между Затоном и Детинцом зелёным пятном лежал Бор – старый лес. Вглубь его, где темнели болота Рямы, отваживались заходить только самые отчаянные охотники. В лесу нарисованное чудище, встав на задние лапы, как леопард на гербе Фольверка, оскалило жуткие клыки.

– Не опасная дорога-то? Болота да леса?

– А меч тебе на что? – хмыкнула Милена, ткнув в висевший на поясе Горчака длинный клинок в обтянутых кожей ножнах, с клеймом в виде перекрещенных молотов поверх пламени на навершии. – Опасней на большаке, где трактиры и бродяги всякие. А в лесу какие опасности? Волки с медведями?

– Кроме волков много чего есть, – буркнул Горчак. – Тебе, поди, в лесу ночевать не случалось?

Милена мигом распознала подначку.

– Ох, не случалось, добрый молодец! Я всё на шелках да на пуховых перинах, – сказала она, сокрушенно качая головой. – А вот ты, добрый молодец, лешего встречал в полнолуние? Волкодлака обёрнутого, носом к носу? Лапы голодного оплетая на собственной шее не доводилось чуять? А может ты индрика видел?

– Арысь-поле тебя, случаем, не лобызала? – хмыкнул Горчак. – Нету в нашем лесу никаких индриков.

– Кроме вашего леса много ещё лесов есть на свете, – посерьёзневшим голосом ответила Милена, но тут же лукаво сощурилась. – Да и откуда тебе знать про индрика? Ты ж не девица.

– Вот и про тебя так болтают.

Милена фыркнула.

– Ну да, мужикобабой называют. Раздевоней, по-вашему. Только индрика не проведешь, он лучше людей это понимает.

Горчак, сворачивая бережно карту, проговорил:

– Кстати, о девицах… Ты что тут делаешь вообще?

– Сижу вот на мешке.

– Ага. Весёлая ты, я погляжу. Только долго ли твоё веселье продлится?

Милена обернулась – туда, где, среди прочего люда, стоял её отец. Поймав её взгляд, он едва заметно кивнул.

– Понимаю, – сказала она. – Вы – парни, ловкачи, косая сажень в плечах. А моё дело – опускать очи долу, до околицы провожать и вздыхать у окошка?

– Я б так ладно и не выговорил.

– И не надо. Не спеши говорить, о чём не ведаешь.

***

Больше Горчак вещи не проверял. Как только парни воротились, указал кивком на дорогу и пошел первым. Заголосили мамки, бабки и тётки парней. Дубынина старушка-мать причитала, как на похоронах. Охотник Тарас подскочил, шмыгнув носом, к Милене, единственной своей дочке, и сунул ей в руку широкий нож в локоть длиной. Девушка ахнула и прижала его к груди.

Горчак придержал шаг. На короткий миг сердце его сжалось – почудилось, что в толпе промелькнуло встревоженное лицо бабки Мякуши. Но видение тут же пропало – здесь некому было за него тревожиться.

– Ну-ка, подтянись! – прикрикнул он на оглядывающихся спутников. – Что нюни распустили?

До полудня они миновали Дальние Поля и пересекли пыльный большак – на том Затон закончился, и началась ничейная земля. Когда-то её именовали Задорожьем, или Дальним Выпасом. Сюда гоняли стада, приезжали на сенокос, но близкий Бор был опасен. Пастухи недосчитывались коров, косари рассказывали о ночных тенях. Когда Ладомир выиграл войну, и граница передвинулась далеко на юг, затонцы и вовсе перестали смотреть на север – благо, поля с другой стороны деревни были не хуже, а лес – приветливее. Когда показались верхушки деревьев, парни притихли. Даже Молнезар, который храбрился больше всех, перестал болтать. Вышли на опушку леса, здесь и устроили первый привал.

Милена, хотя и тащила ношу не меньшую, чем у парней, не плюхнулась отдыхать следом за ними, а тут же отправилась за хворостом. Горчак, хмурясь, перемотал портянки и повернулся к троице.

– Хорош рассиживаться. Один – девке помочь. Один – на стражу. И смотреть в оба, деревня уже далеко. А лес – вот он.

Дубыня, подчиняясь жесту Молнезара, побежал за Миленой, а Корс, сбросив мешок и взяв копьё, встал на охрану. Молнезар несколько раз взглянул искоса на Горчака, а потом решительно подошёл.

– Знаешь, что? – начал он. – Деревня далеко – это ты верно подметил. Староста наказал тебя слушаться, но он там же остался. И мужиков, что за тебя вступились, рядом нет. Смекаешь, или растолковать?

Горчак отвлёкся от чистки картошки, взглянул на Молнезара и ничего не ответил.

Когда Милена с Дубыней принесли хвороста, уже было готово и место для костра, и рогатки с жердью, и котёл с водой. Пока готовилась еда, парни уселись в отдалении и принялись перешёптываться. Горчак, чтобы не слышать и не видеть их, пошёл прогуляться.

В лес пробиралась осень. Хотя деревья были ещё зелеными, то здесь, то там мелькала желтизна, делая лес похожим на молодящуюся женщину, прячущую под белилами и румяной настоящий возраст. Трава была уже не сочной, а безвольной и мягкой. Земля, уставшая растить зелень, сердито пылила. Птицы не пели, а редко и отрывисто цвиркали, словно переругиваясь друг с другом. Ветер налетал злой и колючий, он без труда перебивал солнечное тепло: вроде и солнце светило, но тёплую одежду сбрасывать не хотелось.

Дойдя до заболоченного озера, на берегу которого когда-то стояла деревня Старый Затон, сожжённая ещё при позапрошлом князе, Горчак повернул обратно.

Его встретили не слишком приветливо. Милена, настороженно поглядывая то на парней, то на Горчака, разливала черпаком похлёбку. Молнезар поначалу помалкивал, но потом, отставив миску, сказал:

– Мы вот что решили: дальше идём одни, без тебя.

Горчак старательно подул на ложку супа, хлебнул, причмокнул:

– Хорош супец! Чего лепечешь? Одни идёте? Дык, скатертью дорога, как говорится.

– Ты не понял, Злыдень, – продолжал Молнезар. – Теперь мы – посланники деревни Затон, а ты – просто-напросто бродяга безродный, так ведь оно, по правде, и есть. Так что грамоту, которую ты от старосты получил, отдашь нам. На том и распрощаемся.

В мёртвой тишине слышен был только стук липовой ложки по миске Горчака.

– Ну? – не выдержал Молнезар. – Отдашь?

Горчак молча вынул из-за пазухи пергамент и протянул парню:

– Чего ж не отдать? Держи.

Молнезар опешил – не ожидал, что наёмник так быстро сдастся. Он развернул грамоту, потоптался на первой строчке и сунул Корсу.

– Посмотришь после, там по-учёному что-то написано, – сказал Молнезар, силясь, чтобы голос звучал твердо и независимо. – Ну, идём, что ли?

Милена грохнула оземь котлом. Остатки супа расплескались по траве.

– Ты что, олух, белены объелся?! – крикнула она. – Ты в своем уме? Кем ты себя возомнил? Ты же от деревни дальше Дальних Полей не отходил, богатырь!

– Не лотоши, девка, – пробасил Дубыня.

– Сам молчи, чудище кудлатое! Идите, куда хотите! Может, сгинете, вместе с грамотой этой. А я не дура, чтоб за вами тащиться! – Она кивнула в сторону Молнезара. – Уж смекаю, куда он вас заведёт!

– Заглохни, Раздевоня! – встрял Корс. – Тебя не спросились!

– Ого! Хвост собачий заблеял! Грамотей в кафтанчике! Попёнок отощалый! Ты былины свои из башки вытряхни сначала, балда, а потом рот разевай!

Горчак усмехался, не спеша орудуя ложкой.

– Глядите-ка, собрались, – продолжала раскрасневшаяся Милена. – Один сам на себя никак не налюбуется, другой – тугодум, третий – поддувало. Богатыри, курам на смех, лешаку на завтрак!

– Язык свой попридержи, Чудачка! – зашипел Молнезар. – Не в своё дело не лезь! Твоя забота – кашеварить да штопать.

Милена стиснула пальцы на рукояти подаренного отцом кинжала, зыркнула глазищами.

– А ты выйди против меня, вояка стеношный. И поглядим, кто хват, а кто – помоев ушат. Ну?

Горчак облизал ложку, впихнул её за голенище, не спеша поднялся. Он обошёл Милену и встал перед ней.

– Ты… как там тебя кличут? Молнезар, что ли? Главное, сочинить не забудь, как со старостой объясняться будешь. Я грамоту тебе отдал, делать мне с вами, выходит, больше нечего, так что тотчас же вернусь в Затон, и девку с собой, пожалуй, заберу. Староста спрашивать станет, а я врать не буду. Как думаешь, он сильно радый будет? По головке тебя погладит?

Видя, как Молнезар застыл с разинутым ртом, Горчак покачал головой.

– Планов коварных понапридумывали, да всё вытекло через дырки в башках.

– Тогда так! – сказал Молнезар. – Грамота у меня будет всё равно. И вместе пойдём. Только поведу я, понял?

Милена фыркнула.

– За чем дело стало? – ответил Горчак. – Я ж разве в вожаки набиваюсь?

Он разметал костёр, швырнул в кусты рогатюльки и выпрямился, сжимая в руке крепкую жердь.

– Только совет послушай: не лезь указывать, воеводствуй втихомолку. Я в деревне слово дал вас живыми вернуть. И верну.

Молнезар невольно отшатнулся, когда наёмник быстро, как бы пританцовывая, шагнул к нему, очутившись близко, глаза-в глаза.

– Вот думаю, чего тянуть? – шепнул он. – С ногой поломанной ты один назад не дойдёшь, хлопцам твоим придётся тебя волочь. Вот и вернётесь все живыми, и я слово сдержу. Ну, как?

Они долго молчали. Потом Молнезар отвёл глаза. Горчак кивнул, отбросил жердь, подхватил пустой котелок и пошёл к ручью, насвистывая.

На половине пути его догнала Милена.

– Постой… Горчак… – зашептала она, задыхаясь от быстрого бега. – Я услышала… берегись, в общем… я думаю, они хотят тебя… того…

– Чего «того»? – спросил Горчак.

– Отделаться они от тебя хотят, вот что! Молнезар – он злопамятный жутко. Он ещё за ту драку не поквитался.

Горчак повернулся, оглядел её с ног до головы.

– Ты бы лучше о себе думала и меньше языком трепала. Больно он у тебя скорый, аж голова следом не поспевает.

– Говорю, как есть. Дурням этим поддакивать не буду!

– А ты попробуй. Как по мне, что они, что ты – попутчики так себе. Вот, чем за ножичек хвататься дело – не по делу, лучше покумекай, к какому берегу прибиться.

Милена остановилась. От обиды она не могла выдавить ни слова, а когда дар речи вернулся, Горчак уже скрылся в кустах.

Глава третья

На следующий привал остановились только вечером.

Чтобы обогнать шустрые осенние сумерки, Горчак начал готовиться к ночёвке загодя. К темноте он сложил из жердей навес, забросал его лапником и выстлал лежанку пушистыми еловыми ветками. Милена развела костёр и взялась за стряпню. Троица Молнезара, с горем пополам соорудив кособокий общий шалаш, расселась у огня. Никто не разговаривал, друг на друга не кидались – и то хорошо.

Темнеющий бор нагонял тревогу. Как назло, затих ветер, и стал слышен шум леса во всём многообразии: треск веток, стрекотанье и уханье, неясный скрежет и вовсе необъяснимые визги, завывания и стоны. Солнце, утонув за деревьями, будто уносило с собой остатки прошлой, спокойной жизни – вместе с ним исчезал Затон, размеренность и беззаботность.

Увидев, что троица укладывается спать, Горчак окликнул Молнезара:

– Эй, воевода, а охрану на ночь ставить не надо?

Молнезар, пробурчав что-то вроде: «У тебя не спросился!» – пихнул Корса:

– Ты первый карауль, потом Дубыню разбудишь.

Корс покорно выкарабкался из-под одеяла, подхватил копьё и поплёлся к костру. Он долго устраивался на пне, заворачивался в плащ и вертел, так и эдак, копье.

– К огню спиной сидеть надо, если сторожить собрался, – сказала ему Милена, пряча котелок в мешок.

Упаковав вещи, она растерянно оглянулась: пока готовила ужин, лежанку устроить не успела.

– Иди сюда, – позвал её Горчак. – Места хватит.

– С чего это вдруг? Какой комар укусил?

– Язвить будешь?

– Раздумала уже.

Она разостлала одеяло поверх лапника.

– Меч между нами класть? – спросила она.

– Это где ты рыцарских обычаев набралась? – удивился Горчак.

– Где надо, там и набралась.

Наемник внимательно посмотрел на неё, Милена смутилась.

– Я из Полесья, вообще-то, – сказала она, чуть погодя. – Мой отец егерем был у полесинского шляхтича, Богдана из Бразды, а я при дворе родилась. В платьице с кружевами ходила, всё училась бисером вышивать…

– Несладко жилось, что ли? Каким ветром тебя в Затон-то занесло?

– Когда Фольверк с Полесьем союз заключил, и Яна Худого королём начали звать, наш шляхтич тотчас в немилость попал – не ладили они с Яном этим издавна. В народе болтали, они невесту когда-то не поделили, бороды по молодости друг дружке повыдирали. Ян пошёл на Богдана с войском. Повоевали они, правда недолго: за Яном уже немтыри – так у нас фольверкцев называют – стояли, их Светлый Орден за него бился, а Бразда только полсотни всадников могла выставить. Словом, Богдана схватили, железом пытали, а потом сожгли. Страсть как нравилось им людей сжигать, Светлым этим. А потом понаехали в Бразды немтырские попы, принялись церкви перелицовывать. Дескать, наше солнце с семью лучами, а они говорили, что правильно – чтоб пять было, так их Собор решил. Народ воспротивился, ну они – опять жечь.

Милена помолчала немного. Трещал костёр, к небу летели искры.

– Мамка моя знахаркой была. Травы ведала, лечила светлым словом. Оказалось, скверно это. У попов аж глаза блестели и руки тряслись, когда они мамку волокли на судилище. Я слыхала, когда её жгли, народу собралось – тьма-тьмущая. Мне-то всего восемь годков было, одна я туда не дошла бы, да и отца бросить не могла. Он в горячке валялся – крепко ему досталось, когда он мамку у стражи отбить хотел. Он оклемался, хоть никто не верил. И хорошо, что не верили, ведь его тоже сжечь должны были, а тут решили – сам помрёт. Но снадобья мамкины помогли, да и я, хоть малявка была, но чему-то от неё научиться успела. А, как отец на ноги встал, мы в лес ушли. Платьица мои и шитьё – все дома осталось… Слыхал, наверное, про Тараса Злохотника? Это моего отца так стали называть, очень уж он вредил новым хозяевам. Худой Ян за его голову тоже полкоролевства и дочку обещал. Да куда там! Для отца лес родным был, под ним к тому времени уж две сотни лучников ходило. Четыре года мы в лесу жили. А потом война началась, уже с вами.

– Дальше я знаю, – сказал Горчак. – Наш князь Ладомир даже гонца в лес посылал, хотел задружиться с злохотниковыми лучниками. Только получил отказ, а потом Злохотник и вовсе пропал. Слухи ходили, убили его.

– Постарел он, да и я подросла. Вот он на Север и подался. Награду за его голову уже никто не даёт, можно пожить спокойно.

– Пока он просто Тарас – да, но ты бы про Злохотника поменьше трепалась с кем ни попадя: Ян Худой жив до сих пор. И ножик, что папаша тебе отдал, убрала бы подальше, больно приметное клеймо на рукоятке.

Милена невольно накрыла ладонью вытесненный на навершии кинжала знак – натянутый лук с наложенными семью стрелами.

– С кем ни попадя?

– С наёмниками, к примеру. Говорят, они за золото мать родную продадут.

Милена неуверенно улыбнулась.

– Так что с мечом-то? Класть?

– А как же! – сказал Горчак и отвернулся.

Корс, назначенный стражем, уже вовсю клевал носом, тыкаясь лбом в древко. Горчак, невольно затаив дыхание, следил, как копьё кренится, выскальзывает из слабеющих пальцев. В конце концов, оно выпало. Наконечник зацепил поставленные рядком пустые миски. От грохота Корс вскочил, заметался, и чуть не завалился в костёр. Из шалаша Молнезара донеслась ругань, Горчак покачал головой.

– Остолоп… – проворчала Милена, переворачиваясь на другой бок.

Когда из чащи, опасливо раздвинув ветки, выбралась тёмная вытянутая фигура, Корс уже дрыхнул. Теперь он намертво вцепился в древко обеими руками.

«Скверно, сквернее некуда, – подумал Горчак, нащупывая меч.

***

– Только от деревни отошли – и уже леший нагрянул».

Длинная фигура изо мха, веток и листьев, похожая на плетёную куклу, подобралась к Корсу. Костёр не отпугивал лесного жителя, едва-едва освещая ссутулившегося парня. Леший осторожно коснулся копья, остерегаясь притрагиваться к железному наконечнику, потом ухватился покрепче и потянул. Корс, не просыпаясь, мягко завалился на бок и захрапел.

– Эй ты, холуй деревянный! – негромко позвал Горчак, вставая с обнажённым мечом в руке. – Какого херувима сюда припёрся, а? А ну-ка нагрёбывай отсюда, пока дрозда не получил!

Как известно, лешие ненавидят матерную брань, но у каждого эта ненависть проявляется по-своему: некоторые, тут же, с воплями убегают, другие, наоборот, замирают в ужасе, третьи могут в ярости броситься на обидчика. Этот не сделал ничего похожего. Он выпрямился и посмотрел на Горчака блестящими зелёными глазищами.

– Ты пошто так рассобачился, высокоуважаемый? – проскрипел он.

– Так ты не леший? – проговорил наёмник, не опуская меч.

Лесной житель помотал длинным крючковатым носом.

– Какой-такой леший? Я – Дубец, обитаю туточки. Преднамеревался знакомство завести. Уныло ведь в лесу и безотрадно. Ребятки мои давным-давно мне наскучили, дремучие они, тёмные, книжным учением обойдённые. Да вот они, к слову! Эй, Коцел! Лепко! Рутын! Пойдите-ка сюда!

Они бесшумно вышли из темноты. Если дубец походил на дерево, с руками – ветками и ногами-корнями, обросшее мхом и листьями, то эти трое, обряженные в тряпки с чужого плеча, выглядели обыкновенными оборванцами, голью перекатной.

Один – чернокожий и худой, как жердь, с торчащими рёбрами над впалым животом, уродливыми опухшими суставами, разлохмаченной седой шевелюрой и бородой до пояса, опирался на кривой костыль. От человека его отличали разве что чернота да совиные глаза. У второго половина лица, от подбородка до глаз, была замотана грязной тряпкой, он тряс длиннющими лапами, словно в лихорадке. Третий, выше всех на голову, сутулый и широкий, как будто вырубленный из скалы, но такой же измождённый, как и остальные, стоял позади, со свежесломанным деревцем в руках.

Лешак, идолище, жыж и волот. Чудная компания. Если лешаков и идолищ, живущих в лесу испокон веков, Горчак встречал и раньше, то с жыжами и волотами был знаком только по рассказам и старинным легендам. И те, и другие, обитали в горах, только волоты, по преданию, вышли из камня, а жыжи – из огненной лавы. Давным-давно у жыжей и великанов-волотов были свои города, они слыли непревзойдёнными кузнецами и даже торговали с людьми. За оружие, украшенное их старинным клеймом, перекрещенными молотами поверх пламени, не жалели денег.

– Ну, и что дальше? Знакомиться пришли? Знакомьтесь на здоровье, – произнёс Горчак, поигрывая мечом.

Дубец покосился на опасную железку, переступил с ноги на ногу и улыбнулся корявым щербатым ртом.

– Ты б это… Чинжальчик свой убрал бы… Что ж так гостей привечать-то?

– Убрать? Ладно.

Он рассёк мечом воздух и вонзил его в землю.

– Ещё что? Может ноги связать?

– Зачем же так? – обиделся Дубец. – Не желаешь вести беседу? Так и скажи. Пойдём мы тогда, нам перебранки ни к чему. Правда, ребятня?

«Ребятня» закивала и загудела, соглашаясь. Они развернулись, собравшись уходить, и Милена, которая уже стояла за спиной Горчака, тихонько выдохнула.

Тут всё и началось. Жыж, с полыхнувшими алым глазами, скакнул к мечу – его, огневика, железо нисколько не пугало. Прыжок был быстр, но Горчак успел: выдернув клинок, он со всего размаху хватанул навершием по уху жыжу. Тот рухнул мордой в костёр, но тут же подхватился. Тряпки, обмотанные вокруг головы, загорелись, и он скинул их, обнажив изуродованное свежей раной лицо.

Идолище и волот заревели, каждый на свой лад, и ринулись в бой. Дубец навалился на Корса, оседлал его и оплел руками-ветвями горло.

Наемник отступил влево, оставив волота за спиной идолища, и размашисто рубанул, остриё меча располосовало худую смуглую грудь глубоко, до рёбер. Волота он ударил хитро, снизу вверх, но великан защитился дубиной, и клинок, наполовину разрубив свежую древесину, намертво в ней увяз. Волот торжествующе гукнул, выламывая меч из руки Горчака и замер. Глаза его расширились: он заметил на клинке наёмника знакомое клеймо.

Гулко брякнула тетива, выпущенная почти в упор стрела разрезала воздух и навылет прошибла шею великана. Волот выпучил глаза и захрипел, Горчак тут же саданул ему плечом в живот и великан, зацепившись ногой за катающееся по земле идолище, повалился навзничь, выпустив деревце с застрявшим в нём мечом.

Жыж, видя, что числом уже не взять, раздумывал, не вернуться ли ему в свою чащобу, а наёмник, не мешкая, подхватил баклагу с водой и плеснул прямо в зубастую пасть огневика. Завоняло и зашипело, жыж заорал так, что раззадорил сам себя. Одним прыжком, как гигантский кузнечик, он доскочил до Горчака и схватил его раскалёнными ладонями. Задымилась одежда. Горчак ударил жыжа лбом в подбородок, свалив его на землю, и добавил сапогом по зубам. Пока огневик отлеживался, наёмник вырвал меч из дерева и кинулся к Дубцу. Лешак сразу сообразил, что к чему, бросил полузадушенного Корса и метнулся в чащу. Жыж, согнувшись в три погибели и злобно шипя, поковылял следом. За ними, держась друг за дружку, охая и скуля, потащились идолище и волот.

Горчак стоял, сгорбившись и рисуя остриём меча круги. Милена отбросила лук и подбежала к Корсу.

Горемычный попович одной рукой массировал горло, а второй утирал ливом льющиеся слёзы. Горчак медленно обернулся к шалашу, откуда на него смотрели две пары растерянных и испуганных глаз. Молнезар пришёл в себя первым. Он покряхтел, вставая, и протёр глаза:

– Чего шумите? Спать не даёте. Лаялись, что ли?

Дубыня, не выдержав взгляда Горчака, зачем-то закопошился в дорожном мешке.

Усмехнувшись, наёмник сунул меч в ножны и, буркнув Корсу: «Иди спать, страж», уселся возле костра. Сон пропал. Подбросив в огонь ветку, он послушал, как укладывается натерпевшийся страху Корс, как его о чём-то спрашивает Молнезар, как глухо бубнит Дубыня.

«Скверно, – подумал Горчак. – А ведь только от деревни отошли».

Затон после войны стал тихим местом. Лешаки здесь не озорничали, идолища сидели мирно в своих чащобах. Только лютая нужда могла заставить их сбиться в банду и нападать на людей.

Парни построили шалаш недалеко от костра, Горчак слышал, как они переговаривались шёпотом, но слов разобрать не мог. Впрочем, он знал, о чём они говорят. Корс, потирая горло и откашливаясь, в бесчисленный раз описывает яростный взгляд лешака, сучковатые прутья-пальцы, нечеловеческую силу. Знал Горчак и то, о чём они думали. Что они – простые деревенские парни, и призвание их – копаться в огороде, пасти коров и рыбачить на Вонюльке, но никак не шастать по ночным дорогам, по страшным тёмным чащобам, где не постучишь в любую хату и не попросишь водицы, не ляжешь беззаботно спать в стогу посреди поля. Не ударишь мечом по глиняному горшку или соломенному чучелу, потому что на дороге любое чучело ударит в ответ. Горчак знал, что завтра троица будет молчать, виновато глядеть искоса, и каждый из них будет лелеять мысль о возвращении, хотя никто не выскажет её вслух.

– Они могут вернуться, – заметила Милена, подсаживаясь.

– Не вернутся. Увидели, что у нас железо имеется. Лешак и идолище железо на дух не переносят.

– А великан этот? Его тоже твой меч сильно напугал.

– Не напугал, – ответил Горчак. – Он клеймо увидел. Этот меч – их, волотова работа. Для них сейчас каждое такое клеймо – ножом по сердцу. Напоминание о былых временах, когда они ещё были гордым народом, а не бродягами.

– Что же с ними случилось?

– Люди случились, – сказал, пожимая плечами, наёмник. – Больно богаты были волоты. Золото, камни драгоценные, железо… Разве можно было это стерпеть?

– Их перебили?

– Сами извелись. Драть стали князья с них три шкуры, торговля – дело хитрое. Волоты за зерно равную часть золота отдавали, а на равнину, где б они сами сеять могли, их не пускали. Ну, и войны были, конечно. Великаны в строю биться не хотели, луки презирали, шлемов и щитов не носили. Против волота, раз-на-раз, ни один богатырь не выстоял бы, зато десяток копейщиков или стрелков справлялся. Словом, бросили волоты свои шахты: кто в пещерах схоронился, кто подался на равнины и в леса. Правда, нигде им жизни не было, потому и народа скоро не осталось. Только одиночки: бродяги, перекати-поле. Жыжам ещё хуже пришлось, им же вовсе на равнины нельзя было уходить, воды боятся. Она им – как для нас огонь. Но, вишь, приспособились.

– Разбойниками стали?

– В лесу, таком, как этот, много не наразбойничаешь. Эти, видать, оголодали сильно, вот и полезли к нам.

Горчак посмотрел в чернеющую чащу.

– Надо бы им еды оставить.

– Нелюдям? – ахнула Милена. – Людоедам?

– Нелюдям тоже жить надо. Зима скоро, а вам припасов надавали с лишком. Ну, а для людоедов придётся одного из вас тут к дереву привязать, давай-ка жребий бросим!

Девушка не улыбнулась.

– С чего это ты такой добродетельный стал? В деревне – Злыдень, а тут…

– А с людьми по-другому нельзя, – перебил её Горчак. – Люди – они добра не помнят. А вот нелюди – другое дело.