Сергей Алексеевич Минский
Жора, Иваныч, Саша и Сашенька
Моя Ниночка
– Следующая остановка «Улица Советская».
«Еще минут двадцать ехать», – автоматически отметила Нина.
Переполненный автобус благоухал туалетными водами, дезодорантами и потом – иногда вполне благопристойно, иногда не совсем. Какие-то технические запахи периодически вплывали в открытые окна вперемежку со знакомым – раскаленного асфальта.
Нина сидела у самого окна с солнечной стороны, изнемогая от палящих лучей. Но желания встать и влиться во взмокшую массу стоявших пассажиров – она бросила взгляд в проход – тоже не хотелось. Такая перспектива казалась совсем уж неприемлемой. Эти все тетки, наглые и толстые. Все время ворочаются, не замечая того, кто стоит рядом. А она, маленькая и хрупкая, похожая на девочку подростка…
«Ой, прости Господи». Нина все время пугалась, когда приходили мысли, которые она считала недостойными себя, а потому постаралась как-то сгладить их: «Здесь хоть какое-то личное пространство имеется, а там… бр-р…»
Звук двигателя и жара навевали сон. Но сон не мог прийти полностью, а потому Нина как бы впадала в прострацию, в трансовое состояние, где очень четкими образами приходили воспоминания. Скорее всего, это даже не воспоминания, а какие-то творческие акты, где прошлое могло изменяться в зависимости от желания режиссера, которым она в этих видениях была. Случалось иногда такое. Она шутила по этому поводу – говорила, что снит себе сны.
Сейчас «приснила» свадебную ночь.
Чуть больше года прошло с тех пор. Также давила июльская жара. Как раз в это время по ночам в прошлом году зашкаливало за двадцать пять. Комнатушка их – на пятом этаже хрущовки – за день раскалялась так, что ночью – жарче, чем на улице. Не меньше тридцати уж точно. А еще – любовь. Они с Димкой просто плавали в постели. Простынь, которой они поначалу пытались прикрываться, прилипала к телу, неприятно щекоча и отравляя существование, пока не пришла мысль – сбросить ее на пол. Природную стеснительность пришлось забыть. Раза три ходили за ночь в душ – обливались прохладной водой. Под утро заснули, изнеможенные не столько сексом, сколько жарой.
В ту ночь она узнала, какой ее Димочка ласковый и несмышленый: тыкался, как кутенок мордочкой, губами в нее, хотел поцеловать каждый сантиметрик. В душе от этого даже сейчас прокатилась теплая волна нахлынувших чувств…
– Следующая остановка «улица Мельникова».
«Моя». Нина поднялась, обтянув прилипший к спине и ногам льняной сарафан. Почувствовала неприятно отозвавшуюся в затылке неловкость – «как это выглядит сзади». Стала протискиваться между разгоряченными телами к выходу.
Такое облегчение при выходе из автобуса можно сравнить разве что с глотком воды, когда до невозможности хочется пить. Настойчивый ветерок, пусть даже такой теплый, все же приносил несказанное удовольствие. На глазах высушивал влажную сзади ткань сарафана, холодил, пусть и не очень, кожу лица и шеи. Задувал под подол, приятно щекоча ноги.
Нина перебежала улицу и пошла в сторону частного сектора, немного приподняв плечи, чтобы не так жарко было под мышками. Идти далековато – метров пятьсот. Может даже и больше. Но на улицах в большинстве случаев можно спрятаться в тени деревьев, и от этого путь становится чуточку легче.
Ноги привычно повторяли натоптанный маршрут. Ветерок и тень давали страждущему телу хоть и небольшое, но все же отдохновение. Нина расслабилась и снова ушла в раздумья.
«Трое суток не была дома, соскучилась ужасно». Командировка в областной музей на курсы повышения квалификации закончилась. Закончилась утомительная обратная дорога: сначала в «парилке» железнодорожного вагона, затем – с вокзала – в еще худшей атмосфере автобуса. И вот здесь под деревьями – просто рай. «Вот уж поистине: жизнь познается в сравнении». Счастье, наполнившее ее, было безмерным. Она «летела домой на крыльях» этого счастья, ощущая в середине груди радость от скорой встречи с любимым.
Вот, наконец-то, зазеленел впереди их с Димой забор. Нина подошла к калитке, с замиранием сердца вошла в аккуратный дворик, вымощенный кирпичом, открыла дверь веранды.
Дверь в дом полуоткрыта, и оттуда слышится разговор. Один из голосов – мужа, но какой-то вялый и противный. «Вот так встретил». Разговор мужчин – сплошной мат. В груди вспыхнула и стала разрастаться обида. Она так летела домой, так радовалась предстоящей встрече. «И вот на тебе…»
Остановилась перевести дух. В дом входить не хотелось – терпеть не могла такие мероприятия. Дима вообще-то не пил, но иногда такое случалось. И тогда он, маленький и тихий, становился таким противным, что не приведи господь.
«Может уйти? Пойти к Машке в гости сходить, пока все уляжется?» Мысль промелькнула спонтанно, как шанс, который судьба посылает каждый раз, и который редко кто использует. «Нет, еще рановато для гостей».
Нина вошла в дом. В большой комнате за столом сидел муж с незнакомым мужчиной. На мгновение в атмосфере комнаты повисла тишина.
Нина выдавила из себя «здрасьте», и собиралась уже уйти в свою комнату. Но встретила сопротивление мужа.
– Не-ет, ты… подожди, – он казалось, окончательно был пьян, его язык заплетался, и складывалось впечатление, что если ему вздумается подняться, то он грохнется, – Пызнакомься… – чуть выговорил, – мой друг… Ка-лян. Калян, дружище, этта… моя Ниночка, – он сделал жест правой рукой, как будто собирался пойти в пляс, и с расстановкой добавил, – Моя любимая девочка.
Колян что-то хмыкнул, кивнул головой Нине, и, обращаясь уже к Диме, бросил:
– Одобряю, Димон, красивая девочка. Где ты такую себе откопал?
Говорил он так, будто Нины нет рядом, или будто она – вещь какая-то, которую один показал, второй похвалил. Кровь ударила в лицо – настолько этот человек ей стал неприятен. Голос в нос, засаленные, давно не мытые волосы, отвратительные руки, исколотые уголовной символикой с именем «Коля» на пальцах. Он старше и намного крупней Димы, а потому, наверное, и не так пьян. Нина даже внутренне содрогнулась: «Отвратный типчик». Почувствовала, что боится его. «Вот еще, – подумала, – Откуда такое неприятие? Он же мне ничего плохого не делал».
Колян, налил еще по полстакана водки и стал настаивать на том, чтобы Димка выпил, что он не мужик, не может выпить с другом.
Нина молча ушла в свою комнату. Села на край кровати. Обида бушевала в ней океанским штормом. Хотелось сорваться, выкричать свою боль. Но в теле ощущалось мерзкое бессилие и пришедшее вдруг безразличие ко всему.
Голоса за дверью резко оборвались. «Может ушли? – приходя в себя, подумала с надеждой, – Хоть бы ушли уже». Она машинально стала раздеваться. Сняла сарафан, расстегнула лифчик…
Колян не вошел, ворвался в комнату. Она от неожиданности села на кровать, прикрывая грудь руками. Все оборвалось в ней, внутри образовался вакуум, мышцы в руках и ногах стали ватными.
Он схватил ее за плечи и грубо повалил. Она почувствовала как стринги впиваются в низ спины и промежность, услышала треск ткани. Страх и невыносимая обида на мужа сковали все тело, лишили последних сил. В лицо ударило перегаром и нестерпимой вонью. Попыталась еще рвануться, но не почувствовала тела, только смогла отвернуться.
Комната поплыла и исчезла.
Музычка
Сказать, что было жарко, это, повторяя банальность, значило бы не сказать ничего. На улице – за тридцать. А сколько в салоне автобуса с неисправным почему-то кондиционером даже трудно себе представить: все как будто плавилось в нем, начиная с воздуха. Воздух плыл влажным жаром, перетекая от кресла к креслу, от тела к телу. Темные полупрозрачные шторки по южной стороне просвечивались, совершенно не защищая от солнечных лучей. И притом сами они – своим цветом – напитывали солнце. Отсюда возникало ощущение, что это даже не шторки – иллюзия какая-то, зыбкое марево, концентрирующее в себе и без того нестерпимую жару. Сидения, обтянутые грубой тканью, и одежда пропитались потом, наводя на мысль о влажной и теплой луже, в которой приходилось сидеть. Пот пощипывал кожу, щекотал бока, каплями скатываясь из подмышек, а еще – я это четко ощущал – просачивался, пульсируя, через поры на самой макушке и на лбу.
Автобус вторые сутки стоял на границе Беларуси и Польши – в пресловутых Брузгах. Таможня «выкаблучивалась», и коммерческие туристы, а попросту – челноки, изнывали от жары и безделья, от невыносимого ожидания, от такого же невыносимого, но ставшего жизненно необходимым, унижения. От невозможности надолго отойти от автобуса: можно отстать от группы. А с другой стороны, лесок у дороги, где, казалось бы, можно найти защиту под сенью деревьев, бесстыдно «заминирован», потому что отхожие заведения для приграничных – не в один километр – очередей не предусмотрены.
Места в автобусе – в этом клубе по интересу, как и всегда, распределились в большей степени по возрастам. Впереди «матроны» – рыночные дамы неопределенных размеров и лет, но с претензией на солидность. Середина – она и есть середина. А «галерка» – молодежь от восемнадцати до тридцати. А, может, и больше. Здесь, попробуй, разберись.
Я, подняв подлокотник, наполовину стою, наполовину сижу боком на краю своего кресла в проходе автобуса, чтобы не париться в луже пота, и исподволь наблюдаю за юностью, цветущей в этих адских условиях по своим ненасытным и вездесущим законам. Парни – по пояс обнаженные: в основном, в шортах и сланцах – пластиковых шлепанцах. Девушки в легких топиках, в шортиках или коротеньких лосинах – «велосипедках», в легких же босоножках или «вьетнамках». Все они, разгоряченные не только внешней температурой, розовощекие и веселые, заняты своей непередаваемой словами игрой, где легкий словесный флирт пытается перейти на столь же легкие телесные ухаживания – прикосновения, поглаживания, рукопожатия, дружеские лобызания.
В самом углу предпоследних – напротив двери – кресел парень с девушкой целуются взасос и, видимо, уже начинают забывать, и где находятся, и что вокруг кроме них кто-то есть. Посредине длинного, во всю ширину автобуса, заднего сиденья в вальяжной позе, широко расставив ноги, сидит крупный с красным одутловатым лицом, с приличным животом и редкой рыжей порослью на впалой груди парняга. Он разливает из бутылки прозрачное содержимое по пластиковым стаканам, которые передает из рук в руки ближнее окружение, и громко комментирует по поводу тех, в чью посуду льется спиртное. Фразы типа «второму столику не наливать», «девочки быстро хмелеют, но долго не пьянеют», «Ваван, с тебя тост», сыплются из него как из рога изобилия.
Галерка, перекрикивая друг друга, ведет себя пьяно и вульгарно, чем доставляет остальным двум третям, ждущим проезда через границу, неприятные ощущения. Если же быть более точным, то больше всего они достают «мамаш» с первых трех рядов сидений. Они – нет-нет, да и глотают пилюли, изнемогая от жары и от собственных болячек. Цедят раз за разом воду из бутылок и периодически возмущаются. Они как бы разговаривают между собой, но так, чтобы их было слышно на галерке.
Так продолжается уже довольно долго. Задние сидения ненасытно развлекаются, все более и более, не обращая внимания на остальных. А передние возмущаются, обращаясь к водителю, потому что руководитель туристической группы спит на первом сидении у двери, а разбудить его ни одна из «мамаш» не решается. В общем-то, это и бесполезно, потому что тот принял снотворное, бутылка из-под которого валяется тут же.
И все же одна из этих солидных дам, сидящая с мокрым полотенцем на голове и, видимо, не совсем адекватно воспринимающая ситуацию, время от времени пытается обратить на себя его внимание: «Вообще-то, этим должен заниматься руководитель группы. Георгий Николаевич должен. Безобразие просто. За что деньги платили?»
Руководитель бессовестно молчит, никак не реагируя на замечание, иногда, правда, что-то бормоча себе под нос.
На галерке страсти разгораются все больше. Одна из девушек, взмахнув рукой, в экстазе восхитительнейшего состояния сознания вдруг восклицает:
– Дискотеку хочу, мальчики.
Тамада с рыжеволосой грудью ответил «ща» и громко скомандовал, ориентируясь на водителя, у которого еле слышно работал радиоприемник:
– Фьключите музычку в салон!
Водитель что-то пробурчал по поводу того, что «люди спят», и «музычку» не включил. Компания продолжала гудеть минут пять, о музыке не вспоминая. Однако девушка вдруг снова вспомнила о дискотеке, и недоуменно, и возмущенно вскричала:
– Ни поняла… А где музыка?
– Эй, водитель! – заорал тамада, – фьключите музычку в салон.
Водитель снова отворчался, и какое-то время парень, на что-то отвлекшись, не обращал на него внимания. Потом, не глядя, бесцеремонно отодвинул поникшую на его плечо голову только что желавшей дискотеки, но вдруг уморившейся девушки, и снова выкрикнул:
– Водитель! Фьключите музычку в салон.
Парень не злобствовал. Он просто заторможено, даже с какой-то веселостью в голосе изъявил уже ставшее его собственным желание оттянуться по полной. В нем не было агрессии. Он, видимо, думал, что водитель просто его не слышит. Поэтому и предпринял новый шаг.
– Мамаша…с полотенцем, скажите водителю, пусть фьключит музычку в салон.
Женщина от такой наглости сначала опешила, не нашлась, что ответить, но внутренняя работа в ней, судя по лицу и по тому, как быстро обернулась, закипела.
– Обнаглели совсем. Мама-аша, видите ли. Какая я тебе мамаша? С-сынок нашелся, – она на секунду замолчала, накапливая гнев, чтобы излить его окончательно, – Водитель, наведите, в конце концов, порядок в автобусе, – претенциозно громко процедила сквозь зубы.
– А я что? Мне что, больше всех надо? Вон… будите Никалаича, пусть он разбирается. Они же собирались не брать больше эту компанию.
«Они» – это администрация турфирмы, которая успокаивала клиентов, подобных «мамаше» тем, что обещала каждый раз, что «Рыжего на этот раз точно не будет». Но Рыжий каждый раз всплывал, и всегда со скидкой скупал всю галерку, то есть заднее сидение, на которое, обычно, никто не претендовал, разве что, когда был сезон, и не хватало мест по всем фирмам. Сейчас же сезона не было, и управленцы из администрации шли по накатанной: лишаться прибыли из-за капризных дам они не хотели. А дамы эти поедут по любому, потому что начинать на других фирмах, во-первых, лишиться бонуса, а, во-вторых, «а там что, лучше?»
Николаевич, руководитель группы, темный сухощавый мужичок лет пятидесяти, похожий на индуса, заворочался и сел, не совсем еще адекватно воспринимая ситуацию. Рыжий даже обрадовался: на его физиономии это сразу же отразилось.
– О, Никалаич! Николаич, скажите водителю, пусть фьключит музычку в салон.
– Смольский, какая, к черту, музыка? Люди отдыхают, – повел взглядом по салону Николаевич, – И вообще, Смольский, завязывай бузить.
– Я бузю… – он запнулся, видимо, соображая, – Я бужу… Тьфу, ты… Ну, Никала-аич, – загнусавил Рыжий, – ну скажите: нарлод трлебует…
Судя по тону он, уже как бы извинялся, выклянчивая эту свою «музычку», но нажал на слова «народ требует», что получилось смешно из-за дефекта произношения звука «р». Дамы с первых мест захихикали, и вся ситуация вдруг разрядилась. Рыжий уже не казался таким противным, да и компания, вроде бы не такая шумная. И вообще – дети. Какая-то сердобольная с третьего сиденья бросила:
– Да включите вы им эту музыку негромко, молодежь все-таки, им повеселиться хочется, это нам уже ничего не надо.
– А че ж не надо, – сказала другая, – я бы тоже послушала радио. Все как-то отвлекаешься.
Еще кто-то поддакнул из середины: один, другой.
– Саша, включи ты им радио, – сказал Николаевич, махнув рукой, – Не поймешь, – проворчал он, – то надо, то не надо.
Саша включил «музычку в салон», поискал волну. Кто-то сказал «оставь эту» и в автобусе постепенно воцарилась относительная тишина. Компания, во главе с рыжим парнем, спала – как один. «Музычка» тихо сопровождала их сопение. Лица, уставшие от дороги, жары и спиртного лоснились каплями пота.
Сколько еще?
Саша и Сашенька
Полгода назад их познакомили общие друзья…
Всю свою недолгую жизнь она ждала принца – мамино воспитание. А этот добряк-увалень на принца, ну, совсем не похож.
Но что-то в нем все-таки было такое, что-то невыразимое словами, от чего у нее иногда замирало сердечко и появлялось чувство защищенности, когда находилась рядом. А когда его не видела, волшебство заканчивалось, и становилось тоскливо от мысли, что если связать с ним жизнь, то счастья не видать. Зачем-то перебирала его недостатки, которые сама же и придумывала – для противопоставления идеалу, не покидавшему ее подсознательной сути. Могла часами думать о нем после очередной прогулки по парку, вспоминая мельчайшие детали разговора, анализируя их и ставя оценки в своей, не совсем осознаваемой градации. А могла не помнить днями, если обстоятельства складывались так, что им не удавалось долго видеться.
«Да что же это, в конце концов, такое? – размышляла Сашенька, – Как будто кто-то насильно соединяет с ним. Имя – такое же, как у меня? Ну и что – разве такое может волновать? Лицо?». Она перебирала все особенности его внешности и поведения, приходившие на ум, и от этого в сознании зрело недоумение, как результат несоответствия логики и чувств. Когда разум твердил о несостоятельности выбора, чувства отчаянно сопротивлялись, принимая совершенно противоположную позицию. Но стоило ему чуть засомневаться, подпасть под диктат чувств, как те тут же уходили в оппозицию, диаметрально меняясь. Раздрай полнейший.
Временами чувства прятались на территории безразличия, и тогда становились неосознаваемыми. Но порой с особенной уверенностью вторгались под сердце. Именно – под сердце. Не в сердце. Но сразу казалось – в него. Словно домой возвращались. Становилось неимоверно тоскливо. И под ребрами. И в солнечном сплетении. И в низу живота. Тогда приходило страстное желание встречи, отчего она чувствовала себя стервой. Становилось стыдно перед ним, не подозревающим о ее в мыслях предательстве. Хотелось до чертиков услышать низкий бархатный голос, почти такой же, как у отца. Хотелось стать маленькой девочкой, обнять его за шею, забраться с ногами на колени и просто вот так лежать, испытывая умиротворение. Ей так не хватало этого умиротворения с тех пор, как отца не стало.
Но через короткое время разум снова брал верх. Вещал, что он человек чужой, и что этот чужой не любит ее вовсе. «И вообще, что ему нужно от меня? Может, поматросит – и бросит?» Снова становилось тоскливо. Но уже не от того, что тянула к нему женская затянувшаяся нереализованность, а от того, что хотелось бежать от него, забыть все, что с ним связано. Иногда даже приходила мысль, «ну зачем мы вообще встретились, лучше бы этого вовсе не случалось». Раздвоение коробило душу, наводило на мысль о скорбной неизбежности происходящего, о предопределенности судьбы, ввергающей в неотвратимость испытаний. «Неужели же такая моя доля?» Сашенька вдруг почувствовала всю нелепость жизни: то, что нянчила годами – мечтала о восхитительной встрече, о любви с первого взгляда – потеряло смысл. Прелесть будущего, стала неожиданно обыденностью настоящего, которая настойчиво влекла ее в серую неизбежность простой семейной жизни.
Она встала с дивана, захлопнув так и не начатую книгу, и подошла к окну.
Серый день с низким непроницаемым небом подходил к концу. Ветер слегка шевелил деревья с редкой и уже не живой, но цеплявшейся за ветви листвой. Холодного снежного дождя, что надоедал днем, уже не было, но он как будто бы с минуту на минуту должен начаться – так казалось. Может, потому, что ее собственное состояние как раз под стать осеннему небу, готовому вот-вот заплакать.
«Девочка моя, тебе плохо?» Она почти явно услышала голос отца. Но в воображении почему-то возник Александр. И через мгновение уже непонятным стало, чей же голос подсознание услужливо подсунуло.
Слезы, до этого сдерживаемые кое-как, вдруг завладели с такой силой, что стали всхлипами перекрывать дыхание. Сознание заволокла жалость к отцу, а скорее, больше к себе без него – к маленькой девочке, растерявшейся перед жизненным выбором. И Александра жаль. За то, что не любит его. А ведь он, бедный, наверное, любит.
Еще какое-то мгновение Сашенька не давала воли чувствам, как могла, всхлипывая и утирая слезы, но, в конце концов, разревелась, приняв безоговорочно одну из крайностей души, за которой следовало облегчение от того, что не нужно больше сдерживать пульсирующее волнами тело.
Он влюбился в нее с первого взгляда. Бывает же так. Увидел и понял: это – она. И никаких сомнений, никаких компромиссов между тем, что нравится в ней, а что не нравится. Да и не было в ней ничего такого, что бы даже подспудно обнаружила его интуиция. Все великолепно. Как в песне: «Все в тебе, ну все в тебе по мне».
Фигурка – закачаешься. На лицо – красавица, каких поискать. Ростик – как раз такой, как надо: не любил он «кобылиц», не нравились ему почему-то рослые, в теле, девушки. Сердцу не прикажешь.
Ночью первого вечера знакомства долго не мог уснуть, вспоминая красивую русоволосую девушку, сразу ставшую для него своей. Вспоминал ее грустные большие глаза, ее полуулыбку.
Да, так и есть – это не улыбка. Складывалось ощущение, что Александра – Сашенька – немножечко не дотягивает ее до конца – фиксирует, не закончив. От этого выражение глаз получалось грустным и таинственным, завораживающим своей незаконченностью. Вот этой вот улыбкой и обворожила она его больше всего. А остальное к ней как бы прилагалось. Остальное уже как-то пришлось само по себе, не выходя за рамки Сашиных представлений о женской красоте.
Впрочем, нет – неправда. А сами глаза? Красивые зеленые глаза с грустинкой в полуулыбке. Глаза с иконы. Те, которые, как ему казалось, готовы к жертве, готовы отдать все, что у них есть. Эти глаза обещали блаженства земной жизни – все, что мужчина ждет от женщины друга, где эти качества, сливаясь воедино, окрашивают черно-белую жизнь всеми цветами радуги. Глаза светились притягивающим светом, делая их родными. И от этого казалось – с Сашенькой он был знаком всегда. Никогда и всегда. Как это непонятно, и как в то же самое время сладостно – видеть в еще чужой женщине что-то свое, что-то до боли в груди родное. То, что хочется вобрать в себя без остатка и отдать этому всего себя. И тоже без остатка.
Саша беспросветно заболел прелестным и обворожительным существом. Заболел желанием видеть постоянно умилявшую почти до слез незавершенную улыбку, слышать мягкий, проникающий в самое сердце голос, вдыхать сладостный аромат, исходящий от волос и уносящий в иные сферы реальности. В конце концов, он желал обладать ею, ни на миг не признаваясь себе в этом, даже мыслью боясь оскорбить девушку, как будто это было чем-то постыдным в данной ситуации. Потому что любил ее. И потому что понимал – это на всю оставшуюся жизнь.
Через три дня, набравшись, наконец, мужества, позвонил, услышал обволакивающий сознание грудной голос:
– Але?
От этого стушевался, забыл, что хотел сказать. Все заготовленные фразы куда-то исчезли, испарились.
– Але-о? Говорите… Вас не слышно…
Стало стыдно за себя, и это подавило робость.
– Але… Сашенька, здравствуйте, – хотел сказать «это Саша», но мгновенно передумал, – Это Александр. Помните меня? Нас с вами на днях познакомили у Михайловых: Ирина – ваша подруга, а Кирилл – мой друг. Вспомнили?
Показалось, что изъясняется – как с ребенком, но не мог остановиться, боялся, что она вдруг скажет: «Ну и что? Ну, знакомили и знакомили. Что тут такого? Вечеринка закончилась, ну и будь здоров».
– Да, Александр, я помню вас.
Вечность, навалившись тишиной, стала бессовестно растягивать мгновения. Паузу надо срочно заполнять, слишком еще рано молчать в телефон, наслаждаясь иллюзией близости.
– Сашенька, вы не против, если я вас приглашу на чашечку кофе как-нибудь.
И снова слухом завладела тишина, отсчитывая секунды толчками крови из сердца в артерии. В какой-то момент Александру даже показалось, что это неполадки на линии. Но вслед за мыслью в сознание уже вторгался радостью голос Сашеньки.
– Нет, Александр, я не против, – ее тихая плавная речь завораживала каким-то почти неосязаемым ритмом, ее голос гипнотизировал и без того уже околдованное сознание, – А какова цель нашей встречи? Вам нужен дизайнер или спутница жизни? – на том конце провода явно улыбнулись, он это понял и по фразе, и по тону голоса, хотя ни единого смешка не услышал. Для него это многое значило: по крайней мере, над ним самим не смеются. Хотя, конечно, это может быть и самонадеянный вывод.
– Нет, Сашенька, никакой цели, – разум дальновидно лгал, – просто хочется увидеть вас, поговорить. Вы мне показались очень интересным собеседником. У нас есть много общего, и мне кажется, вам тоже это будет интересно.
Снова возникла пауза. За последнюю фразу ему на миг даже стало неудобно. Как он может утверждать – что ей интересно, а что – нет. Но ответ не оставил от этого неудобства и следа.
– Да, Александр, я согласна.
День выдался теплый не по-осеннему. Сказывалось бабье лето. Еще позавчера накрапывал дождь, и улицы неуютно заполнялись ветрами, проникающими под одежду сыростью и холодом. А сегодня – за двадцать. Солнце сияет. Ветра нет. Ну впрямь – лето. Народ подразделся. Подростки и вовсе сплошь и рядом – без рукавов: даже утром, когда еще чувствуется прохлада сентября, молодость не желает сдавать позиций – игнорирует одежду потеплей.
Летнее кафе, где Саша и Сашенька договорились встретиться, прилепилось к стене одного из небольших магазинчиков, что располагались на «древних» городских улочках среди стилизованной старины. Здесь – красиво и уютно. За деревянным, диагонально сколоченным штакетником, с просветами в виде ромбов, небольшие столики застланы пурпурными короткими скатертями. На единственной стене – декоративные картины, своими абстрактными образами связывают воедино все мелкие детали интерьера. Ничего особенного. Таких местечек в городе – пруд пруди. Но Саша предложил именно это, потому что здесь бывал неоднократно, и его здесь все устраивало. Здесь – свежо как-то. Скатерти не занюханные, что в таких забегаловках дело привычное, официанты вышколенные, без тоскливой нетерпеливости в глазах – аккуратные и доброжелательные.
Саша пришел заранее: мало ли что – все-таки суббота. Посетителей еще, фактически, нет – без двадцати одиннадцать. Он выбрал угловой столик у стены и занял позицию: отсюда хорошо просматривалась вся улица в обе стороны, так что Сашеньку он не пропустит.
Кремовую розочку, к которой никак, пока нес, не могла привыкнуть рука, положил на стол, отчего сразу стало легче – далек был от таких вещей, но понимал, что без этого сейчас как-то не так будет – неправильно.
Подошел официант – юноша, видимо, из подрабатывающих студентов. Принес меню и предложил кофе. Александр попросил пока стакан воды – во рту пересохло. От волнения. От которого, как ни старался, не мог отделаться.
Выпив воды, стал ждать. Никак не получалось расслабиться. Костюм, а точнее, только пиджак, надеваемый редко, создавал напряжение в плечах. От этого он казался себе неуклюжим и зажатым. «Зачем напялил? – спонтанно отреагировало сознание, но он тут же поймал себя на автоматизме, – Все, все, все… успокойся. Расслабься. Сейчас это некстати». Мысли роились в голове, перескакивая с собственной персоны на Сашеньку и обратно. И чувства – вслед за ними – то будоражили душу, то умирали в ней на мгновение, застигнутые пытавшимся восстановить свой прежний статус прагматизмом. Двадцать минут казались непреодолимым барьером между ним и его любовью.
Когда стукнуло одиннадцать, он вдруг осознал, что она может не прийти, и от этого ход мыслей резко изменился. К чувствам примешалась горечь, неизвестно откуда взявшаяся. Он уже не вспоминал о пиджаке, не испытывал неудобства «искусственных» поз, не выстраивал логических цепочек из сомнений и догадок. Все его существо, все мысли и чувства, все догадки и домыслы ютились около одной пронизывающей неприятным ощущением фразы: «Не пришла!»
Вчера Саша, неожиданно для себя согласившись на предложение Александра встретиться, завороженная его низким бархатным голосом, весь вечер провела в раздумьях. Были и сомнения и любопытство. А что? Вдруг это ее суженый-ряженый? «Если не буду встречаться – не узнаю». Что-то ведь в этом парне привлекает ее. Наверное же, все не просто так. По крайней мере, такого еще с ней никогда не было. Бывало, естественно, что кто-то нравился, но без этого непонятного чувства в груди. Без желания получить успокоение в человеке. Здесь все по-другому. Как-то не так. Сомнения, правда, периодически напоминают о себе, но невнятно и тихо, особенно сейчас, когда полночь уже назначила встречу следующему дню, и одиночество взывает к справедливости, понятной только ему.
Саша откинула легкое одеяло, забралась под него и еще долго лежала без сна. Постепенно сомнения ушли. Остались лишь ожидания и надежды – смутное, но прекрасное будущее.
Ей что-то снилось. События переплетались и уходили, приходили другие, то четкие, то расплывчатые, то ясные и конкретные, то вдруг уносящие в невероятные дебри символизма, где разобрать быстро меняющиеся образы было просто невозможно. Что-то помнилось наутро, а что-то просто напоминало о себе щемящими грудь эмоциями, непонятно на что намекающими и о чем говорящими. Одно только было очевидным – и приятным, и неприятным одновременно. Во сне она не могла никак понять: то ли это отец ей снился, то ли Александр. Они постоянно менялись местами. То она разговаривала с отцом, и вдруг понимала, что это – Александр, то – наоборот. И от такого вот коллажа чувствовала себя не в своей тарелке. Все виделось до одури ненормальным. А с другой стороны – ведь это был сон. А во сне все нормально. Там все может быть. Сон как сон. Но он принес раздвоение. Как будто отец – это Александр. Вот где скрывалась ненормальность. Она уже после этой ночи не могла по-другому воспринимать ситуацию. Не могла по-другому чувствовать этого человека. Такая вот подоплека и мешала – подспудно меняла целостность ее субъективности на полярность, на раздвоенность чувств. Это вносило страшную смуту в мысли, которые шарахались из крайности в крайность, не предвещая ничего хорошего.
Сегодня пятница. Небо тоже затянуто. Но не так, как вчера. Это еще довольно высокое небо, в перистых облаках, как бывает и летом в прохладные дни. Только летом эти облака, обычно очень разрежены, они сияют белизной, вопреки логике даже добавляя синей холодной глубине теплоту, обретаемую за счет контраста с еще более кажущимся холодным цветом. И летом чистота облачного покрова не привносит угнетенности, которую добавляют сероватые осенние тона. Сегодня эти тона, вкравшиеся в пусть еще высокий, но уже с редкими проблесками синевы небосклон, уже не создавали ощущения величественной красоты и необъятности окружающего космоса. Все это приземляло мысли, говорило о скором наступлении холодов, о будущих дождях со снегом, ветрах, пронизывающих своей влагой насквозь душу и сердце.
