Сергей Алексеев
Кольцо «Принцессы»
1
С Магуль Шабанов познакомился за два месяца до этого злосчастного полета. Пришел на почту, чтобы отправить матери денежный перевод, и в сводчатом, низком окошечке, вырезанном в матовом стекле, увидел тоненькие пальчики, считающие купюры. Сначала он влюбился в них, поскольку никогда не видел ничего подобного: бледные, почти бескровные, они так нежно касались денег, так невозмутимо перелистывали пачку пятидесятирублевок, что он угадал в них родственную натуру.
– Девушка, а что вы делаете вечером? – совсем банально спросил он, не видя ее лица.
В ответ последовала тишина, а сзади теснили пожилые граждане, жаждущие получить пенсию. Так что Германа буквально отогнали от окошка и не дали склониться, чтобы в амбразуре увидеть ее лицо. Выйдя из здания почты, он побродил возле офицерской гостиницы, где проживал эти два месяца, после чего во второй раз сделал попытку знакомства. В военном городке Пикулино к тому времени Шабанов знал всех свободных женщин, включая разведенных и покинутых, однако, точно, эти пальчики ему были не знакомы. А всякую новенькую барышню в городке требовалось брать сразу и чуть ли не силой, чтобы не упустить, ибо охотников вокруг было множество. Безлошадный из-за нехватки топлива полк истребительной авиации сходил с ума от тоски и безработицы. Каждое утро по часам напрочь заземленные пилоты собирались на командном пункте, чего-то ждали, и в результате, выслушав привычные слова виноватого командира, брели на опостылевший тренажер, после чего, у кого имелся свой транспорт, отправлялись в Читу за товаром или разбредались по рабочим точкам: большинство летчиков торговали на рынке в близлежащем городе Заборске, стоящем на древних купеческих путях. Топлива на ближайшую пятилетку не ожидалось, и вся надежда была на Росвооружение, активно продававшее самолеты по всей Юго-Восточной Азии и еще черт-те где. Гордость ВВС сузилась до перегона авиатехники в развивающиеся страны, и полк выполнял задачи, далекие от защиты воздушных рубежей Отечества.
Шабанова в буквальном смысле сослали в Забайкальский военный округ, как когда-то ссылали на Кавказ, за действия, недостойные звания офицера Российской армии; иными словами, за попытку возродить старые, порочные традиции.
Герман сразу же после академии получил низшую должность – служил в Подмосковье командиром звена перехватчиков: выпускников не знали, куда пристроить, и майоров пихали на места старших лейтенантов. Он бы мог смириться и с таким положением, понимая, что надо продержаться в кадрах еще несколько лет, пока не изменится отношение политиков и власти к собственной стране. А оно обязательно изменится, ибо предательство никогда не продолжается долго. Он отлично понимал, что пока не схлынет это мутное половодье с России и к власти не придет государственник, в армии не будет ни боеприпасов, ни топлива. Он был согласен терпеть все, как многие офицеры, кроме одного – личного унижения. За полгода службы он поднялся в воздух единственный раз, и то на учебно-тренировочной спарке. Чтобы выжить, пилоты гоняли на своих автомобилях в Москву за товаром, а потом торговали на местных рынках. Служба состояла из занятий на тренажерах и техобслуживании самолетов – техников попросту сократили вдвое. Нелетающие машины, как нежилые дома, старели и разрушались на глазах и требовали постоянного ремонта.
И вот однажды в часть приехал депутат Госдумы, бывший старший лейтенант-политработник и бывший начальник клуба Федотовской воздушной дивизии, ныне управляющий всеми реформами в армии. Всех, кто был под руками, срочно собрали в гарнизонном Доме офицеров, и промерзшие, краснорукие и красномордые от ветра пилоты как ползали возле самолетов в замызганных, рваных робах, так и пришли на встречу. Галерка оказалась занятой, оставались места в первом ряду, и все равно, отогревшись в тепле, все начали откровенно дремать во время выступления. И вот этот бледнолицый, шизофренического вида депутат вдруг заговорил об офицерской чести, дескать, опустились, неуважение и так далее. Шабанов особенно не вникал в его речи, поскольку был злой, что оторвали от работы – две машины из трех попросту было нельзя поднимать в воздух, а этот бывший завклубом, заикаясь и дергаясь, как юродивый, молотит что-то, вроде бы стыдит и на него смотрит.
– Тебе чего? – проснувшись, спросил Шабанов. Тут из депутата и полезло – не так сидишь, не так свистишь и вообще, кто такой. Герман оглянулся – командиры молчат, подчиненные дремлют, – отвернулся и тоже уснул. Когда встреча закончилась и все побрели по своим местам, этот реформатор вооруженных сил вдруг остановил Шабанова и снова стал приставать – теперь относительно его внешнего вида и полусонного состояния.
– Да иди ты в звезду! – отмахнулся Герман и пошел.
Депутат и на сей раз не отстал, догнал его возле выхода и уже белый от непонятной ненависти, с перекошенным от заикания лицом и открытым ртом, силился сказать что-то гневное и при этом пристукивал ногой – Шабанов не дождался и врезал ему по челюсти. Потом он никак не мог объяснить причину своего поведения, ни себе, ни командирам, ни в военной прокуратуре, где сначала возбудили и потом прикрыли уголовное дело. Германа судили офицерским судом, разжаловали в капитаны, лишили очереди на жилье, отстранили от несуществующих полетов на три месяца, а по неустанным депутатским запросам отправили в Пикулино.
Тогда Шабанов и понял одну простую истину: дело было не в керосине. Этого дерьма в империи хоть залейся.
Герман встретил Магуль на почте и потом шутил, что ее в буквальном смысле послал Бог заказной посылкой. Несмотря на отсутствие топлива, здесь стабильно выплачивали зарплату – говорили, что американцы выделяют на это специальные средства, только чтобы летчики не летали, стрелки не стреляли, а командиры не командовали. Шабанов приехал в часть с неоплаченным аттестатом денежного довольствия и тут, получив зарплату за пять прошлых месяцев, на радостях побежал отправлять перевод родителям в Тверскую область.
И увидел в стеклянной амбразуре тоненькие, просвечивающиеся пальчики с перламутровыми ноготками.
Побродив вокруг полупьяной гостиницы, Герман вернулся на почту и, выстояв небольшую очередь, теперь уже чуть ли не засунулся в окошечко. И увидел Магуль во всей красе: ростом она была около двух метров, ноги в буквальном смысле росли из коренных зубов, однако черные волосы и горбатый, большой нос говорили о ее кавказском происхождении. Лицо, как и пальчики, оказалось длинным, тонким и бледным, а в совокупности с огромными глазами буквально очаровало его. Конечно, это была не девушка – необъезженная лошадь, дикая кобылица со скрытым, огненным темпераментом, готовая в любой момент сбросить даже самого опытного наездника. А по национальности Магуль оказалась абхазкой.
– Герман-ибн-Шабан! – представился он. Дело в том, что за год до принудительной смены места службы они с прежним товарищем по полку решились поехать в отпуск на Кавказ, опять же подпольно, ибо из Адлера в Абхазию можно было добраться лишь на личном транспорте, вручив небольшую взятку пограничникам. Они наняли извозчика-абхаза, дали ему денег и рванули в сопредельное государство на свой страх и риск, поскольку товарищ уверял, что нет лучше отдыха, чем в Пицунде, где проживание, пища и вино стоят копейки из-за объявленной экономической блокады против этого государства.
Все было так на самом деле. Высокие, белолицые и носатые женщины, по утрам спускавшиеся с гор, приносили замечательное и дешевое вино, старик-абхаз брал по доллару в день за отдельную комнату и трехразовое питание, а купаться в море и загорать вообще можно было бесплатно с утра до вечера. Квартирный хозяин тогда и объяснил, что фамилия Шабанов – кавказская, княжеская, уважаемая и ему можно остаться и жить здесь красиво и богато за одну лишь принадлежность к знатному роду. Герман с приятелем над этим посмеялись, поскольку в Тверской да и соседних областях мужиков с такими фамилиями было как собак нерезаных. Однако даже не зная о его «княжеском» достоинстве, все встречающиеся абхазы вежливо приветствовали русских и всегда говорили добрые, совсем не обоснованные слова, поскольку правительство России включилось в поддержку блокады. Шабанову было стыдно перед местными, и чаще всего он отворачивался и стремился пробежать мимо, когда с ним заговаривали абхазы. Любовь к русским у них была странная, непривычная и, как теплое море, совершенно бесплатная – купайся, сколько влезет. И женщины здесь были потрясающе покорные, и когда Герман со своим сослуживцем, по утрам бегая за вином на местный рынок, начинали завлекать молоденьких горянок, они опускали глаза и произносили одно слово:
– Пхашароп.
То же самое они слышали и на улицах, когда выбирались вечерами прошвырнуться по курортному городку с надеждой завести знакомство. Это слово сначала показалось чем-то вроде отказа, мол, не приставай, не положено при всей любви к русским и России. Выговаривая его, абхазские городские девушки, как и те, что спускались с гор, нагруженные бурдюками с вином, одинаково клонили взгляд долу, но не уходили – стояли и чего-то ждали. После нескольких странных, смущенных неудач Герман сделал новый перевод: «Я согласна!» Или: «Возьми меня!» Чтобы удостовериться, он разыскал своего квартирного хозяина и спросил, что такое «пхашароп».
– Стыдно, – перевел тот.
И Шабанову почему-то тоже стало пхашароп по полной программе.
Через десять дней полновесного, ни с чем не сравнимого отдыха к Герману пришел цивилизованный горец и предложил пойти служить в ВВС Абхазии. Служба у них работала, выяснили, кто приехал на отдых. Он сказал, что есть несколько учебно-тренировочных самолетов, но нет опытных пилотов, а надо патрулировать морскую границу, поскольку в территориальных водах царил полный беспредел. Пообещал в тот же день выплатить хорошие деньги и на выбор подарить дома на берегу Черного моря. Причем не требовалось продавать или предавать Родину, увольняться из Российской армии – все согласовывалось на высшем уровне. В ту пору бездомный, почти безработный из-за отсутствия топлива в империи, Шабанов вначале растерялся, а потом чуть не согласился. А смутило в последний момент то обстоятельство, что у абхазских ополченцев служили головорезы из чеченской банды Басаева, и выходило – стоять придется с ними в одном строю.
До двух ночи Герман простоял у почтовой амбразуры и был наконец-то впущен за стеклянный барьер. В самый ответственный момент, когда он уже распустил крылья и стал вычерчивать вокруг кавказской красавицы графику любовного танца, в отделение связи явился маленький, но такой же черноглазый горец, и Магуль мгновенно потухла.
Шабанов был готов драться, однако ее соотечественник обронил несколько фраз на абхазском, окинул кинжальным взглядом Германа и, не спеша, удалился. Оказалось, что Магуль живет в военном городке не одна – с тремя братьями, и все они приехали сюда заниматься бизнесом – торговать в купеческом Заборске фруктами, которые, несмотря на блокаду, каким-то образом вывозятся из Абхазии. Оказывается, Россия давно поделена Кавказом на зоны своих экономических интересов, и семье Магуль достался этот сибирский регион, где ее братья – полные хозяева местного фруктового рынка. И сразу стало понятно, почему возле восточной невесты нет рядом ни одного жениха. Ему бы тоже следовало отскочить, но не позволил характер, и Шабанов уже чувствовал себя лермонтовским героем. Кроме того, выяснилось, что братья Магуль уехали на своем «КамАЗе» в Читу за яблоками и грушами – пришел контейнер, и вернутся не раньше, чем к вечеру. В восемь часов утра «Бела» сдала смену, и Герман увязался проводить ее домой. Только встав с ней рядом, он увидел разницу в росте – выше на полголовы! – но не смутился и продефелировал через весь военный городок в старый поселок, где абхазцы снимали дом. Естественно, напросился на чай, хотя пора было идти на службу, но в полк топливо так и не завезли, потому с пилотов строгой явки не требовали: пришел – хорошо, не пришел – тоже неплохо…
Чай как-то незаметно перешел в винопитие, причем Магуль достала настоящий бурдюк и нацеживала в стакан через трубку, с бережностью и любовью, однако сама даже не притронулась к вину. А завеселевший, впавший в ностальгию по отдыху в Пицунде Герман двинулся на штурм кавказской крепости. Сибирь никак не изменила характера восточной девушки; она покорно позволила раздеть себя, уложить в постель, но едва Шабанов к ней прикоснулся – сжалась в комок и произнесла ритуальное слово:
– Пхашароп.
И стала ледяная.
Промучившись до обеда, Герман допил вино из бурдюка и ушел на службу.
Пикулино, как все военные городки, был совершенно прозрачным, хуже всякой деревни: всем, включая командира полка, наверняка уже было известно, где и как провел ночь и все остальное время недавно прибывший для дальнейшего прохождения службы командир наземной, нелетающей эскадрильи, разжалованный из майоров в капитаны Шабанов.
Зам по воспитательной работе, проще говоря, политрук пригласил к себе и сказал определенно:
– Хочешь жить – забудь дорогу в отделение связи.
– Я матери перевод посылал, – сказал Герман. – У старушки учительская пенсия.
– В следующий раз дашь деньги – сам пошлю.
– Пхашароп, товарищ майор.
Ему откуда-то был известен перевод этого слова.
– Ничего, я через пхашароп могу переступить.
– А что так?
– Да зарежут тебя. Проснешься утром, а голова в тумбочке.
– Понял, – козырнул Шабанов, трезвея, и ушел.
Ближе к вечеру в классе матбазы его выловил начальник особого отдела Заховай и заманил к себе.
– Хреново ты службу начинаешь, капитан, – проговорил он, тасуя бумаги на столе. – А ведь академию закончил, говорят, летчик от Бога.
– От Бога, – согласился Герман. – Только не летал давно, Бог топлива не дает.
– Будет тебе топливо, – прозрачно намекнул Заховай. – У нас есть на тебя виды… Только не суйся больше на почту.
– А что так? – снова спросил Шабанов и услышал иную версию.
– Объясняю. Барышня в окошке посажена своими братьями, чтоб замуж выдать, желательно – за старшего офицера.
– Правильное дело. А куда еще посадить красный товар? Она там как на витрине…
– Наживка как раз по тебе, хоть и разжаловали. Ты у нас академик… Только где служить хочешь: в России или Абхазии?
– Где топливо есть.
– Не валяй дурака, Шабанов. Женят и отправят к себе на родину. Они все еще мечтают создать ВВС.
– А чего бы им не помочь? Они русских любят, к России хотят присоединиться. У них там тепло и море есть. А какие дома!.. Вы там не были, товарищ подполковник? Жаль, есть на что посмотреть…
– Надеюсь, ты все понял? – спросил Заховай. – Доложат, что заходил на почту – накажу.
Когда Герман вернулся в офицерскую общагу и поделился впечатлениями о Заховае с однокашником по СВУ и теперешним соседом товарищем Жуковым, таким же опальным пилотом, списанным на землю и усаженным на командный пункт, в ответ услышал неутешительное:
– Если Заховай сел на хвост – службы не будет. Лучше сразу рапорт на перевод. Захова́ет куда-нибудь или вовсе заха́вает.
Но не сбылось его предсказание, а вышло все как раз наоборот: начальник особого отдела части и в самом деле имел на него виды, поскольку Шабанов оказался единственным пилотом в полку, имеющим все формы допусков к полетам, в том числе и за рубеж, владел всеми типами машин истребительной и фронтовой авиации и имел самый большой налет часов. А незадолго до этого в Иркутске навернулся «Антей», упал на жилые кварталы и спалился не только сам – сгорел груз, три демонтированные СУшки, которые везли во Вьетнам. За самолеты уже было заплачено, и теперь братскому народу следовало доставить товар своим ходом. Штурмовики пригнали откуда-то из европейской части и поставили на аэродроме под чехлы, и вот тогда командир полка Ужнин сформировал три экипажа. Ведущим назначил себя; своего зама по летной подготовке и Шабанова – ведомыми. Топливо нашлось не только для перегона, но и для тренировочного полета, так что СУшки перед дальней дорогой хорошенько облетали и вскоре отправились в путь. Первая заправка была в Монголии, вторая в небе над какой-то китайской провинцией – восточные братья предоставили и коридор, и самолет-заправщик. Правда, услуги эти влетали в копеечку, однако рынок диктовал свои условия; убытки, и так непомерные после гибели «Антея» с грузом, лишь увеличивались, бизнес приобретал ярко выраженную национальную окраску.
Товар благополучно передали Вьетнаму, назад вернулись пассажирским самолетом. Ужнин остался доволен новым командиром эскадрильи, и когда спустя пару недель на стоянке появились два «чужих» МИГаря, у него не было вопросов, кто погонит их в Таиланд. Потом были командировки отдельно в Монголию и Китай – одним словом, авиаполк постепенно превращался в перевалочную базу Росвооружения, и, наконец, во время очередного собеседования у Заховая, тот вдруг откровенно и цинично сообщил, почему Шабанова законопатили в ссылку в Забайкалье: требовался опытный пилот со всеми допусками именно для перегона самолетов в страны Юго-Восточной Азии. Так что крутая расправа с ним была умышленной – чтоб сопел в тряпочку и радовался, что остался в армии, да еще и летает. Откровенность особиста была тоже не случайной, прощупывал, проверял, какова будет реакция, не обидится ли, не свинтит ли куда-нибудь за пазуху к вероятному противнику, получив для перегона самолет с секретной начинкой? Гоняли-то пока серийные машины, без особых наворотов…
Должно быть, Герман проверки прошел успешно, поскольку самой судьбой приговоренный вечно прозябать в общаге, он вдруг получил квартиру в командирском доме – двухкомнатную на одного, с мебелью и с видом на седые забайкальские сопки. Заховай жил тут же, этажом ниже – знать, он руку приложил, чтобы держать Шабанова под полным контролем, и мало того, у соседа-особиста оказалось две дочки, с которыми Герман познакомился в первый же день, не зная того, чьи они. Старшую звали Настя, а младшую именем редким – Ульяна. А когда обнаружилось, кто их папа, стало вдруг ясно, почему Заховай с такой категоричностью запрещал ему встречаться с Магуль и вообще заходить на почту: свой товар, прямо сказать, прокисает, обеим за двадцать четыре, при этом не дурны вовсе, но очень уж похожи на папу, если приглядеться. Женихов в Пикулино пруд пруди, но хорошие приезжали сюда уже с семьями, а балбесов после училища папашке, да и дочкам тоже, не надо, подыскивали приличные партии. Наверное, Шабанов показался Заховаю именно таким, но он еще не знал, что опальный капитан из Московского военного округа никакого насилия над собой терпеть не мог. И потому на следующий же вечер Герман выманил с почты Магуль и под видом прогулки, без всякой подготовки привел ее в новую квартиру.
Несмотря на запрет, он встречался с «Белой» почти каждый день, а когда братья ее уезжали за очередным контейнером в Читу, наведывался в дом, пил вино из бурдюка, раздевал покорную кавказскую пленницу, укладывал в постель, но всякий раз случался «пхашароп» и Герман уходил несолоно хлебавши. Братьев своих она боялась до смерти и начинала трястись, если кто из них неожиданно подъезжал к дому, когда там сидел Шабанов. В первый раз пришлось долго прятаться в кладовой между ящиками с фруктами, во второй – катапультировался через окно, благо что на дворе стояла теплая весна и зимние рамы вытащили. В последний раз, когда произошел очередной «пхашароп», он сказал Магуль, что больше не придет. И не приходил недели две. Если бы не дочки Заховая, пожалуй, сдержал бы слово, но тут заело!
Магуль украдкой осмотрела квартиру, потупив взор вошла в спальню и вдруг сама стала раздеваться. Шабанов стоял в дверном проеме и, ощущая мстительное чувство, наблюдал с молчаливой усмешкой. Когда кавказская пленница сняла белье, он словно впервые увидел ее обнаженной. И оказалось, что фигура у нее подростковая, нескладная и совсем не красивая – где глаза были раньше! Магуль легла на постель и приспустила веки.
– Пхашароп, – с удовольствием сказал Герман. – Одевайся и уходи. Я пригласил, чтобы посмотрела квартиру.
На ее белом лице ни один мускул не дрогнул, и Шабанов понял, что ему никогда не понять души кавказской женщины. Не дано! Другая психология, совершенно иные нравы, чужая цивилизация. Наша девица в аналогичной ситуации такое бы устроила – весь командирский дом встал бы на уши, а нижний сосед Заховай пожалел бы, что пригрел опального капитана.
Когда Магуль ушла, Герману стало стыдно и он сел делать то, чего не делал, пожалуй, со школьной скамьи – писать девушке письмо. Не любовное, скорее – покаянное. И так расписался, что не хватило двух страниц: тянуло рассказать о своей судьбе и тяжелом характере, из-за которого вот уже двадцать девять лет страдает, и чувствовал себя счастливым только в детстве, в родной деревне, куда и мечтает когда-нибудь вернуться. Жить ему давным-давно надоело, и, что он ни делает в жизни, – все из чистого самолюбия и крайнего эгоизма. А это плохо, когда такие чувства становятся двигателем самой жизни, когда не крылья тебя несут от беспричинного восторга и радости, а брызжет из души реактивная струя и тянет куда-то в пространство.
Тоску эту Шабанов испытывал давно, и причиной ее была не ссылка, не наказание; в какой-то момент он достиг всего, чего хотел, и стало неинтересно. Правда, впереди еще маячили некие мутные очертания целей – освоить профессию летчика-испытателя, попасть в отряд космонавтов, однако подобные ступени до душевного трепета манят в юности. А когда тебе вот-вот будет тридцатник, появляется сомнение: а добавят ли они что к общему и уже устоявшемуся вкусу жизни?
Даже в космосе стало скучно, не говоря про нудную, однообразную планиду испытателя.
Ему все последние пять лет хотелось вернуться в детство, на берег Пожни, под цветущую, а потом зреющую черемуху или еще раз совершить свой первый полет с крыши дома, используя вместо крыльев старенький материн тулупчик. Ну и что, что в шесть лет не удалось оторваться от земли, а, махая овчинными полами, теряя валенки и шапку, будто перья, врубиться головой в сугроб? Вот сейчас, в зрелом возрасте, обязательно бы получилось! С помощью того же тулупчика…
Или снять с чердака махолет, созданный вместе с отцом, смахнуть пыль, расправить крылья и попробовать еще разок раскрутить педалями маховое колесо!
И еще ему хотелось на войну…
За эпистолярным творчеством его и застал Якуб – старший брат Магуль. Тогда он показался нормальным, цивилизованным человеком, разговаривал хоть и резковато, но все-таки не ущемлял достоинства и не угрожал.
– Моя сестра была в твоем доме, – сказал он. – У нас не принято водить девушек в гости. И если мужчина привел девушку – обязан на ней жениться.
– Спасибо за разъяснение национальных традиций, – ухмыльнулся Герман. – В следующий раз учту.
– Учти, пожалуйста. Слово мужчины?
– А то!
Якуб хлопнул его по руке и удалился, а Шабанов дописал письмо, пошел на почту, всунул его в окошечко, где мелькали тоненькие пальчики Магуль, и тотчас же ушел. А на следующий день утром аэродром Пикулино принял два не совсем новых МИГаря без маркировки в документах. Самолеты зачем-то втащили в ангар, опечатали кабины и выставили охрану. Германа сначала вызвал Ужнин, поздравил с новосельем и сказал, чтоб готовился в командировку. Срок вылета не назначил, страну – получателя товара не назвал, да и вообще от этого разговора попахивало некой секретной операцией.
И нюх не подвел, поскольку в полдень Шабанова пригласил Заховай и как ни в чем не бывало начал подробный инструктаж. Он тоже темнил, куда и когда гнать машину, сославшись, что сам не знает еще, однако в тайны прибывших МИГарей посвятил: они прошли предпродажную подготовку в каком-то научно-производственном объединении, где на них установили приборы, ласково называемые «принцессами». Что это такое, в войсках знали не многие, Герман лишь слышал в академии о существовании такого изделия, тогда еще недоделанного, не обкатанного и безымянного, а оборудовать ими истребители стали всего год назад – в тот самый год, когда в автокатастрофу попала принцесса Диана. Россия почему-то оплакивала ее как национальную героиню, и конструкторы в память обозвали готовый прибор «принцессой».
Поскольку авиаполк занимался рыночной экономикой, то и речь на инструктаже шла в основном о стоимости изделия – а она составляла чуть больше стоимости самого истребителя, и «принцессу» следовало спасать в любом случае чуть ли не ценой собственной жизни. И соответственно держать язык за зубами, потому что за «принцессой» идет самая настоящая охота и не дай боже кто-нибудь, начиная от однополчан и кончая представителями братских, дружественных народов, узнает, что в Пикулино стоят МИГари с этими игрушками. Кто владеет подобными штуками, тому наплевать на ПВО, как, впрочем, и на пилотируемую авиацию противника. Самолет превращался в призрак – видит око, да зуб неймет. Изобретение оказалось настолько эффективно, что американцы сейчас в узел завязываются, чтобы хоть чуть-чуть приподнять таинственную вуаль на лице «принцессы», ибо все их старания в области борьбы с авиацией противника сводятся к нулю.
Старый прожженный особист, мастер тайных дел, имел дурную привычку говорить полушепотом и в нос, когда сообщал сверхсекретные сведения. Его кабинет, оклеенный изнутри металлизированной пленкой, и без того был глухим, так что терялся всякий звук, а тут еще это простуженное бухтение – Шабанов понял из всего сказанного лишь половину, однако покивал головой, расписался где надо и отправился на следующий инструктаж – к представителю конструктора. Тот и вовсе устроил настоящую презентацию своего детища. С кабины МИГа сняли печати, откинули колпак, и Герман, чуть нюхнув воздух, сначала подумал, что инструктор пообедал в солдатской столовой и его сейчас пучит и мучают газы.
– Как у вас самочувствие? – участливо спросил Шабанов. – Может, отложим смотрины невесты?
– «Принцессы», – с гордостью поправил инструктор. – И не отложим, а приступим немедленно.
Тогда Герман решил, что пилот, пригнавший эту машину, по дороге уделался и спрятал свои подштанники где-то в кабине – иначе что могло так вонять?
– Не обращайте внимания на запах, – догадался, в чем суть сомнений, и предупредил наперсник царственной особы. – Прибор покрыт сверху толстым слоем… специального вещества, предохраняющего внутренности от всевозможных воздействий. Одновременно это вещество является взрывчаткой.
– А похоже на… другое вещество, – не сдержался Герман. – По цвету и запаху…
– Молодой человек! – Инструктор был гражданским и, верно, интеллигентным, а то бы уже наорал. – Перед вами образец… технологии будущего. Я вам авторитетно заявляю: аналогичные приборы появятся в технически развитых странах через пятнадцать – двадцать лет! «Стелc» в сравнении с этой машиной – фига в кармане. Это технологический прорыв в будущее.
– По-моему, так на днях появятся!
– Вы что, шутите?
– Да нет. Вот перегоню самолет в страну назначения – там и появится.
– Ах, вы об этом, – погрустнел представитель Главного конструктора. – Да, мы вынуждены продавать изделие. Очень жаль, но… Иначе не сможем выпустить серию и оснастить все наши машины. За пару проданных «принцесс» можно изготовить сотню!.. А потом, продаем в Индию, нашим давним партнерам и верным друзьям…
– Все они теперь – друзья, – совсем по-стариковски проворчал Шабанов, поймав инструктора за язык: проговорился, МИГарь-то в Индию гнать! – Перепродадут в пять раз дороже, третьей стране…
– Не обижайте союзников, молодой человек, – ревниво сказал он и тут же заметил: – Изделие имеет многократную степень защиты. Например, его невозможно переставить без специальных знаний из машины в машину. У каждой «принцессы» собственная индивидуальность, адаптированная к конкретному самолету, к параметрам двигателей. Разборке тоже не подлежит… Так что не советую вам ковыряться в ней, делать попытки заглянуть внутрь.
Сама «принцесса» размерами и формой напоминала автомобильную магнитолу, разве что грубо обмазанную чем-то наподобие сургуча, и была установлена справа под приборами, а ее «глаз» – черная трубка с рубиновой стекляшкой внутри и кабелем в металлической оплетке стояла за перекрестьем прицела, вплотную уткнувшись в лобовое стекло. С машиной ее соединяло мощное крепление и всего один круглый разъем, вероятно, питание, и во время катапультирования эта барышня отстреливалась специальными зарядами, отрывалась по живому, как хвост у ящерицы, если прищемить, и вкупе со своим пристальным «глазом», а также в компании с пилотским креслом, пилотом и НАЗом спасалась из гибнущего самолета. Несмотря на свою нежность, она выдерживала лютый мороз, высокую температуру, сильнейшие удары, воду, попадание топлива и еще черт-те что вплоть до кислотной среды, и всё благодаря своей вонючей обмазке.
– У вас есть вопросы по существу? – спросил инструктор. – Спрашивайте всё, что не ясно.
– По существу… Кто хват исковырял?
– Какой хват?..
– На ручке управления! Смотрите, как раз под большим пальцем! На ней что, псих летал? Нервный?
– Я не знаю, кто летал, – инструктор был слишком серьезным и упертым человеком. – Машина почти новая, ручку не меняли, вполне приличная, исправная…
– Не о том я. – Шабанов достал платок и протер пластмассу. – Ручка самолета, как ручка женщины… Люблю, когда она нежная, чистая. Кладешь на нее ладонь, трепещет от возбуждения….
Должно быть, представитель главного конструктора воспринял пилота как человека несерьезного…
Следующий инструктаж был у представителя Росвооружения – у маркитанта, как его называли в полку. Бравый, веселый майор – его бы на плакат «Дойдем до Берлина» – был краток и особенно не сосредоточивался на специфике и секретности своего товара. Они давно были на «ты», поскольку встречались часто и понимали друг друга с полуслова. За каждую доставленную по месту назначения машину пилоту полагалась премия в размере месячного заработка, и выдавали ее сразу по возвращении из командировки. На сей раз она увеличилась вдвое, и к тому же майор как бы между прочим заявил, что его фирма (так и сказал – фирма!) похлопочет о восстановлении звания. Оказывается, маркитанты теперь имели и такую возможность – в качестве оплаты за услугу увеличивать звезды на погонах. А кроме того, был обещан самый теплый прием по месту доставки товара, трехдневный отдых с экскурсиями по стране, непременными ужинами в ресторанах, обязательные экзотические подарки, памятные сувениры и какие-то непомерно огромные суточные.
В два раза толще оказалась и пластиковая папка с сопроводительной документацией на машину, прошнурованная, опечатанная и защищенная не хуже самой «принцессы». Хранить ее полагалось как партбилет, у сердца, во внутреннем кармане комбинезона и в случае чего уничтожить в первую очередь любыми путями, лучше всего съесть. Шабанов расписался за бумаги, убрал их в свой сейф и наконец-то подался к Ужнину. Тот выложил перед ним три залепленных печатями пакета – царские грамоты, ни дать ни взять.
