Сергей Алексеев
Дождь из высоких облаков
– Я вообще впервые увидел, что она танцует!
– Потому что не любил ее! За пять лет ваших свиданий тебе ни разу не удалось разжечь в ней желания танцевать!
– Да тебе, Илюш, пора стихи писать!
Илья на издевку не обратил никакого внимания.
– Установить, где работает, – раз плюнуть. Дам поручение службе безопасности. В лицо запомнил?
– Ну, относительно…
– Составим фоторобот.
– Илюх, ты что, идиот? Или прикидываешься? Он ездит на джипе с крякалкой и мигалкой. В основном по встречной полосе.
– Крутых мы видали…
– В том-то и дело, он не крутой. – Иван подпер голову кулаками. – Вежливый, с манерами… Танцует!.. Ну и пусть танцует. А мы с тобой споем, Илюха. Что-нибудь раздольное… Или нет, давай Хазбулата… Хазбулат удало-ой, бедна сакля твоя…
Надежда ехала уже на маршрутке, одна в салоне. За окном проплыло электронное табло «01 час 55 мин. Понедельник, 21 окт.». Она сверила часы и попросила остановить за перекрестком.
Вышла возле нового многоэтажного дома, пересекла гулкий пустынный двор, уверенно набрала код домофона на одном из подъездов и стала ждать.
– Это я, Марина, – сказала в оживший микрофон. – Пусти переночевать?
Вошла в подъезд, поднялась на лифте – на пороге квартиры уже ждала заспанная подруга в халате. Говорили громким шепотом:
– Ты откуда среди ночи, чудо?
– Гуляла, привет.
– Есть хочешь? – Марина закрыла дверь.
– Еще выпить и поспать.
– Может, тебе и мужчину?
– Спасибо, воздержусь. – Надя скинула мокрый кожаный плащ, перебралась в шлепанцы. – Что-то ты сегодня распущенная…
Они устроились на кухне.
– Потому что одна дома! – засмеялась подруга. – Все мои мужчины на даче остались.
– А что мы шепчемся? – засмеялись обе.
– Воспитанные потому что!
– И мой женишок на даче? – спросила Надя.
– Он за отцом как хвостик!
– Да ведь уже холодно и сыро…
– Что ты! Они там водой обливаются! – Марина зябко передернула плечами. – У них очередное увлечение. Каждое утро и вечер по ведру ледяной воды… А отец у тебя тоже на даче?
– Давно не была, надо бы съездить к нему… Все время ощущение – что-то случится…
Марина, видя ее напряженное, беспокойное состояние, попыталась перевести разговор на другое.
– Слушай, Надь, все хочу спросить… Сколько ему лет? Он, кажется, даже воевал?
– Не поверишь… Восемьдесят.
– Ого! Значит, отец сотворил тебя после пятидесяти?
– Примерно да, как вышел на пенсию…
– Вот это были мужчины! Я тут Димку пыталась склонить… Он, знаешь, что сказал? Мне, говорит, уже тридцать четыре. В таком возрасте человек разумный уже не размножается.
Отвлечь другой темой не удалось.
– Мне кажется, у папы появились навязчивые идеи, – задумчиво проговорила Надежда. – В прошлом году он на десять дней исчезал. До сих пор не знаю, где был. Соседу по даче сказал, в Москву поехал… А сам куда-то ездил. Не нравятся мне эти походы…
– Это старческое, – определила Марина. – А как у него с памятью?
– Позавидовать можно. Стихи наизусть читает.
– Странно…
– И к нему опять кто-то приходил.
– Кто? – со знобливым страхом прошептала Марина.
– Не знаю… Уже не первый раз к нему являются какие-то люди. Они с ним пьют чай и рисуют какие-то карты. Сама видела одну такую…
– Неужели он впадает в детство?
– По поведению не скажешь, совершенно здраво рассуждает… Мало того, эти тайные гости недавно принесли ему дерево.
– Дерево?
– Ну, палку такую, сучковатую. И папа сделал из нее посох.
Марина расширила глаза от холодящего ужаса таинственности.
– А зачем ему… посох?
– Сказал, третья точка опоры. Полагается ему по возрасту, поскольку нет внука. Но самое интересное не в этом. – Надя открыла сумочку и стала копаться в ней. – Сейчас, погоди… Вот!
Вынула что-то завернутое в салфетку.
– Что это?
– Посмотри и скажи что.
Марина развернула – на салфетке лежал отпиленный от дерева сучок, размером с тюбик помады. Она повертела его в руках, взвесила, зачем-то понюхала, ковырнула ногтем.
– Железо какое-то…
– Нет, это дерево, но очень похожее на медь.
– Чудеса… А где он взял?
– Говорю же, принесли гости. Один по фамилии Харламов, как хоккеист. И папа всю ночь пилил и строгал это дерево. Я утром с полу подобрала…
– Ты бы спросила откуда.
– Я и спросила… А он говорит, из Тридевятого царства.
– Сказки читает?
– Стихи… Знаешь, мне это очень не нравится, – с тревогой продолжала Надежда. – Когда я была совсем маленькая, мы с ним однажды искали это царство. По полю ходили, сразу после дождя. Такая у нас была игра… Будто, если оказаться на том месте, откуда начинается радуга, то можно найти вход… И вот в последнее время, я заметила, он снова стал искать. Еще дождь не кончится, он в поле… Я так боюсь за него!
Марина помолчала, потом протянула с бабьим вздохом:
– Ох, господи, голова кругом! И за что такие напасти?
– Мне нужно увидеть Андрея, – вдруг выдала Надежда. – И все сразу станет хорошо.
– Не обманывай ты себя! – отмахнулась Марина. – Не забивай голову.
– Я такая слабая оказалась… Совсем не держу удара. И опускаюсь, Марин. Я опускаюсь, даже за собой уже не слежу…
– Ну это брось!
Подруга спохватилась, метнула на стол несколько тарелок, включила микроволновку.
– Курицу подогрею… Сейчас мы с тобой вина выпьем!
– Не надо, Мариша!
– Да, кстати! Ваня Беспалый прилетел. Звонил тут… Про тебя спрашивал.
– Да-да…
Надежда взяла яблоко, надкусила и вдруг заплакала громко, навзрыд. Закрыла лицо руками, спина затряслась, а яблоко выпало и покатилось через всю кухню.
Марина обняла ее и тоже заплакала.
– Надь, ну ладно, Надь. Ну что теперь делать? Забудь ты его, гада! Сколько можно реветь по нему?
Надежда что-то силилась сказать – не получалось, только стон и сдавленные всхлипы. Марина налила воды, чего-то накапала.
– Выпей, Надь. И пойдем, я тебя уложу.
– Он меня отверг! – кое-как выговорила та. – Он… он оскорбил меня!.. Он… он… А я все равно… люблю его.
У нее вмиг опухли и покраснели глаза и нос. Некрасивая, дрожащая, сквозь стиснутые зубы и рыдания она кое-как выпила и уткнулась Марине в грудь.
– Знаешь… – заикаясь от спазмов в горле, заговорила Надя. – Как мы танцевали! Как его забыть? Мы так танцевали… У меня до сих пор… кружится голова…
– Ну, убить его мало!
– Не говори… Я дома спать не могу! Эти стены, эта кровать… Все кружится… Меня тошнит.
– Тошнит?..
– Нет, просто вестибулярный аппарат уже ни к черту…
– Знаешь, клин клином вышибают! Плюнь на все и выходи замуж! Где этот твой поклонник?
– Какой?
– У тебя что, навалом их? Школьный! С которым к Крикалю приходили. Ты бы взглянула со стороны, как он на тебя смотрит! И все, между прочим, тебе прощает.
Надежда притихла на мгновение, потом спросила прерывающимся шепотом:
– Тебе показалось… он любит меня?
– Это очень заметно! Очень!.. Ты что, сомневаешься?
– Знаешь, сегодня Сердюк хотел сделать мне предложение… Третье по счету.
– И не сделал?!
– Я не позволила… Вдруг испугалась…
– Чего, недотепа?
Она попыталась перевести дух, но слезы не давали сделать это – еще давили горло. Глядя блестящими глазами в одну точку перед собой, она слово за словом, как шаг за шагом, до конца высказала то, что мучило.
– Однажды он сказал… Давно, еще на выпускном вечере… «Все равно ты будешь моей…»
– Так замечательно! Настойчивый, последовательный мужчина.
– И он сделает все, чтобы покорить меня. Не посмотрит ни на какие… условия, обстоятельства… Даже если я опущусь, стану падшей… Все равно возьмет.
– Ну, это вообще!..
– Не торопись… Сейчас он все прощает. А что будет, когда покорит? Когда завоюет?.. Я боюсь, Мариша.
Она кое-как подняла с пола яблоко и стала обтирать его ладошкой, глотая слезы.
– Пойдем, умоешься. – Марина повела ее в ванную. – А я тебе постелю…
Надежда шла как пьяная, голова у нее кружилась…
Она лежала в постели, а перед глазами продолжалось это кружение, медленно перетекавшее в сон, который снился Надежде каждую ночь.
Тот, первый, вечер в танцевальном клубе поразил ее воображение. Или, скорее, отравил…
Она танцевала во сне с Андреем. Скорее всего – классический вальс под музыку Шуберта, причем их кружение, казалось, ничто не ограничивало: ни зал, ни игра оркестра, ни время. Точнее, их танец был единственным, самым первым вальсом, по образу и подобию которого создали все остальные вальсы на земле. Но и сказкой это не выглядело, напротив, все было реально и осязаемо, потому что там, где они танцевали, все время присутствовала собака Надежды – фокстерьер, который недовольно их облаивал.
В какой-то миг Андрей подхватывал ее на руки, и Надя ощущала чувство полета, но опять-таки не оторванное от реальности, потому что все равно слышался этот лай, а они с Андреем завершали танец в постели.
Музыка незаметно смикшировалась, и остался лишь возмущенный лай пса за дверью…
Сон и явь путались, прорастали друг в друга. Андрей пытался разбудить Надежду: тихо смеялся, легонько трепал за нос и уши.
– Еще чуть-чуть, – попросила она.
– Вставай, на работу опаздываем!
Все плыло перед глазами, вместо Андрея перед ней почему-то оказалась Марина…
Потом они ехали в метро, и обе дремали. У Надежды из сумочки торчала кривая ручка мужского зонта, за которую цеплялись ноги пассажиров: вагон был набит до отказа.
На станции вывалились из дверей, встряхнулись, будто оттоптанные курицы, оправили перышки, высоко подняли головы и пошли, красивые, гордые и независимые.
Потом ехали в маршрутке по улице Королева – две важные и неприступные особы.
И когда подходили к телецентру, Марина подытожила:
– Знаешь что, подруга… Выходи ты замуж за этого издателя. И наплюй на все. Иначе психушки не миновать.
– Я подумаю… – бесцветно отозвалась Надя.
Иван спал на английском диване, укрывшись плащом, а Илья – в кресле, неудобно откинув голову на спинку. Рот у него был открыт, и могучий храп разносился по холлу. Три пустых бутылки валялись под столом, гору окурков на каталоге венчали очки.
Иван проснулся, осмотрелся и сел, глянул на часы.
– Эй, подъем! Время восемь! – попинал Илью по ноге. – Сейчас твои служащие придут! А посмотри, в каком ты виде! Стыд и срам.
Все вокруг завертелось колесом.
Илья разлепил веки – не проспался.
– Я еще посплю…
– Рабочий день начался, хрен ты моржовый!
– Да?.. – Тот встряхнулся, стал искать очки.
Иван сунул очки ему в руки. Тот подул на них, надел, огляделся.
– Какой ужас… Я сейчас все уберу!
Он попытался встать, но его заштормило – упал руками на стол и отвалился в кресло.
– У тебя уборщица есть?
– Есть…
– Придет и уберет.
Он замахал вялой рукой:
– Нет… Увидит… Это несолидно… Я никогда не позволял себе опускаться… Я сэр Дюк, понимаешь?
– Ну, сейчас ты не похож ни на сэра, ни на пэра…
– В том-то и суть…
– Ладно, сам уберу! – Иван сгреб каталог с окурками и бутылки, унес в туалет. Оттуда приволок ком туалетной бумаги. – Вытирай стол!
Илья принялся размазывать пепел и коньячную лужу, Иван надел плащ.
– Ты уходишь? – заморгал Илья испуганно и беспомощно. – И оставляешь меня… в таком состоянии?
– Привыкай, не маленький. – И тут Иван плюхнулся обратно на диван. – Ё-моё… Надо же заявление писать.
– Какое заявление?
– По собственному желанию… Слово было сказано.
Илья помотал головой:
– Погоди… Ты что такое говоришь, Вань?
– Вчера на меня Крикаль наехал…
– Кто такой?
– К кому вы с Надей приходили. – Иван пошел к двери, но вернулся с новой идеей. – Илюха, а ты на работу возьмешь?
– Тебя? – наставил тот палец.
– Меня.
Илья засмеялся и погрозил ему:
– Не возьму!.. Я Надю беру! А если взять и тебя, то вы тут опять начнете! Не потерплю!
– А роман напишу – напечатаешь?
– Роман напечатаю.
– Поклянись!
– Чтоб я сдох! А про что роман?
Иван открыл дверь.
– Про Надежду!
Надежда со съемочной группой снимала сюжет в детском театре. Совсем маленькие, пяти-шести лет, дети танцевали взрослый танец. Получалось очень мило и притягивало взгляд. Оператор косился на Надежду, ждал сигнала остановить камеру, но его не было.
Дети закончили танец и встали в исходное положение, устремив взоры на своего балетмейстера. И лишь тогда Надежда подала сигнал.
Потом она брала интервью у женщины-балетмейстера.
– …К нам приводят даже трех-четырехлетних детей, и я считаю, это оптимальный возраст для начала танцевального образования. Чувство ритма и ритмические движения, как и колыбельные песни, закладывают мироощущение. Разумеется, если эти ритмы имеют понятный, узнаваемый смысл и принадлежат к определенной этнокультуре. Языком танца можно объясняться иногда лучше, чем словом. Например, в любви, правда?.. Танцующий человек мыслит иначе, поскольку владеет не только словом, но и более выразительным инструментом, передающим чувства, – движением…
Съемочная группа ехала по Москве в микроавтобусе, шел дождь. Надя сидела возле окна, прижавшись виском к стеклу, и вспоминала еще одну встречу с Андреем.
Одетая уже по-зимнему, она обычным путем прошла мимо охранников и, оказавшись на улице, натолкнулась на знакомый синий джип, запорошенный снегом. Дверца открылась.
– Садитесь, девушка!
Пахнуло теплом, выплеснулась песня Талькова «Россия»…
Выходящие из здания люди вынуждены были огибать машину, на Надежду поглядывали с неудовольствием, но никто не роптал. Появление Андрея было столь радостным и одновременно столь внезапным событием, что все ее чувства и эмоции словно замерли, и Надя просто стояла перед раскрытой дверцей, будто забыв, что делать дальше.
В это время на служебной стоянке Иван прогревал двигатель машины и ждал Надежду. Он курил, поглядывал то на часы, то на редкую цепочку людей, появлявшихся из дверей. Заметил похожую женскую фигуру, шагнул было вперед и отступил – обознался…
Андрей смотрел на нее, улыбался, как всегда, и не торопил, угадывая ее состояние.
Надя наконец села, с трудом захлопнула широкую дверцу.
– Ты мог бы позвонить, – проговорила совсем не к месту.
– Я опоздал? – с усмешкой спросил он.
– Нет…
– Ну тогда здравствуй!
– Здравствуй, – несколько отчужденно отозвалась Надя.
– Устала?
– Есть предложение?
– Да, съездить в одно место.
– Если танцы, то мне нужно переодеться.
Он запустил двигатель.
– Нет, сегодня у нас другая программа.
– Тогда вперед.
– Почему ты не спрашиваешь, куда поедем?
Надежда устроилась поудобнее, пристегнулась ремнем.
– Это для твоей же безопасности.
Милиционер у дверей почему-то отдал честь…
Камера стояла в пустом зрительном зале, а на сцене шла рядовая, не костюмированная, репетиция мюзикла.
Надежда и режиссер сидели рядом в зале.
Оператор отснял эпизод, развернул камеру на режиссера и корреспондента. Подал знак.
Надежда говорила в микрофон:
– Мы с детства знаем прекрасную повесть Вениамина Каверина «Два капитана». Мюзикл по мотивам этого произведения – дань моде или вы угадываете зрительский интерес? Ведь речь опять идет о войне.
Режиссер выглядел несколько напряженным.
– Наш спектакль не только о войне. Прежде всего это повесть о мужестве, о долге, чести и достоинстве. Наконец, это поэма о любви. Мы хотим поговорить со зрителем о великом и вечном, о том, что не подвержено вкусам или влиянию моды. Наши актеры поют и говорят стихами, потому что только так можно выразить эти чувства и найти прямую дорогу к сердцу зрителя. Война и любовь – вещи, казалось бы, несовместимые, взаимоисключающие друг друга, но именно в их противоборстве проявляются все главные качества человеческого духа…
На последних словах режиссера камера скользнула по пустому залу к сцене, где шел кульминационный эпизод спектакля…
Надежда монтировала сюжеты для новостей и видела этот отрывок уже на мониторе. Ей что-то не нравилось в размышлениях режиссера, в словах о войне и любви; хмурясь, она снова и снова прокручивала этот отрезок.
И потом, когда она ехала в полупустой электричке и опять вспоминала ту их встречу, эти слова рефреном звучали в сознании…
Зимнее ночное шоссе укачало Надежду, и она задремала, изредка открывая глаза. Машина то поднималась в гору, то спускалась с крутого подъема, проплывали слепящие фары встречных автомобилей, мелькнул указатель – Владимирская область. Андрей сидел за рулем, будто влитой, молчал и был отчего-то неулыбчивым, сосредоточенным.
Свернули с трассы на заснеженную и пустынную дорогу, которая окончательно убаюкала Надежду.
Но едва машина остановилась, она проснулась.
У редких фонарей за окном тревожно метались снежинки, какой-то поселок в сугробах, собачий лай.
– Где мы? – спросила Надя настороженно.
– Деревня Головино, – невесело обронил Андрей. – А река, знаешь, как называется? Вольга. Все богатыри отсюда родом.
– А мы что будем здесь делать?
– Сейчас пойдем в гости.
– К кому?
– У меня друг погиб. Ликвидировали ЧП, разбирали завалы… В общем, Володьку накрыло… Здесь живут его родители.
– Какие завалы, Андрей? – испуганно спросила Надежда.
– Взрыв бытового газа, подъезд обрушился.
– А почему ты там оказался?
– Потому что работаю в МЧС.
– Теперь понятно… А это удобно – среди ночи?
– Другого времени не будет. Мне надо кое-что передать.
Андрей взял сумку, и они вышли на улицу.
В деревянном доме света не было, ветер гнал с крыши снег, заметало калитку и крыльцо, со скрипом качался фонарь – казалось, это давным-давно брошенное жилье…
– Здесь же никого нет, – бессильно проговорила Надя.
– Есть, – возразил он. – Видишь, дым из трубы?
– Значит, спят.
– Они не спят…
Увязая, с трудом пробрели по снегу и взошли на крыльцо. Андрей постучал. В тот же миг в окнах загорелся свет.
– Кто? – спросили из-за двери.
– Это я, дядя Паша, – отозвался Андрей.
– Сережа! – Дверь открылась. – Сережа приехал!
Надежда старалась скрыть недоумение.
Рослый, крепкий старик с седой щетиной и острым взглядом провел их в дом и только здесь обнял Андрея, после чего взглянул на Надежду, вежливо поздоровался.
– Раздевайтесь, проходите.
Навстречу из комнаты вышла пожилая женщина в выцветшем цветастом халате, в платке на плечах, кинулась к Андрею и уж было заголосила:
– Ой, Сереженька…
Но дядя Паша оборвал причет, произнеся негромко и властно всего одно слово:
– Валентина. – Затем добавил тем же тоном, но с тончайшей и какой-то трепетной лаской: – Собери-ка на стол, гости у нас.
И тем самым как бы оторвал ее от чего-то тщательно скрываемого горького, переключил на обычные хлопоты.
– Это Надежда, – коротко представил Андрей и усадил ее на старый венский стул.
И хотя горе томило, угнетало и горбило стариков, Надежда чувствовала, что оба приметили ее, приласкали взглядами, из посторонней сделали своей.
– Ну как ты, тетя Валя? – спросил Андрей.
Та накрывала на стол и только махнула рукой:
– Да я-то ладно. Неделю полежала и снова на ногах…
– Позавчера из больницы выписали, – сообщил дядя Паша. – Опять уколов наширяли, ходит…
– Поедете в санаторий, – строго сказал Андрей. – На два месяца, оба. И не спорьте. Я распоряжение привез.
Старики переглянулись.
– Ой, Сереженька, да какой санаторий? – запричитала тетя Валя. – У нас же коза, кролики, пчелы…
– Поедем, – решил дядя Паша. – С пчелами до весны ничего не сделается, а козу и кроликов побоку.
– Как побоку? – испугалась тетя Валя, но сразу же замолчала.
– Нам надо обстановку сменить. – Дядя Паша разлил водку в рюмки. – А то мы тут вдвоем с тобой досидимся… Раз государство дает возможность, надо ехать. Ну что, чокаться не будем. Вечная память. – И выпил махом.
Андрей лишь пригубил и поставил рюмку.
– А ты что, Сергей?
– Я за рулем, дядя Паша. Мне бы чаю.
– Вы что же, сейчас и назад? – ахнула тетя Валя, снимая чайник с плиты. – И не переночуете?
– Я к вам в санаторий приеду, – пообещал Андрей и открыл сумку. – Простите, что все так неторжественно… Сами понимаете. – Он достал коробку и встал. – Вот, Павел Анисимович и Валентина Васильевна, передаю вам на хранение. Все документы… Мой совет: спрячьте подальше, пока неспокойно. Никому не показывайте.
Дядя Паша принял коробку, зачем-то пожал руку Андрею. А тот вынул бумажный пакет и положил на стол.
– Здесь деньги и банковские документы. Разберешься, дядь Паш.
– Разберусь. – Старик приоткрыл коробку и что-то там рассматривал, не смея прикоснуться. – Елки-моталки, да когда же он успел? И ведь ни слова…
– Он все успел, дядь Паш…
Тетя Валя прикрыла рот концом платка, готовая расплакаться, но наткнулась на строгий взгляд мужа и застыла.
Андрей подвинул к ней сумку:
– Тут личные вещи, теть Валь…
Старик бережно поставил коробку, налил водки.
– А что же твоя Надежда не выпила? – спохватился он. – Кто у вас за рулем? Ну-ка до дна!
Хотел еще что-то сказать, но покосился на жену и промолчал – может, чтоб не вызвать ее слез…
На пустой платформе «Соколово» сидел и скулил фокстерьер. Мелкий дождь собачьей тоске не мешал, а придавал содержания.
Но грохот электрички преобразил пса в одну секунду. Он заметался по сторонам, залаял в предчувствии громадного счастья.
Надежда вышла из вагона, раскрыла зонтик, и в тот же миг из мороси с заливистым лаем выскочил к ее ногам Граф.
Он присела, обняла собаку, заговорила радостно:
– Ты меня встречаешь, Граф! Почувствовал! Ах ты, мой родной пес! Соскучился по маме, да? Долго не приезжала?
Пес трясся от возбуждения, взвизгивал и мазал грязными лапами кожаный плащ.
Из темноты выступил отец в гремящем мокром дождевике и с длинной палкой.
– Ушастый все вечерние электрички встречает, – доложил он. – Каждый день сюда ходим… А ты сегодня даже с зонтиком!
Надежда поцеловала очень сдержанного на ласки отца, свернула свой зонтик и взяла пса на руки.
– Ты на лапы-то его посмотри!
– Ничего, отмоемся!
Потом, на даче, уже отмытый, Граф сидел на коленях Надежды, положив голову на стол, – ужинали втроем.
– Ты мне Швырева привезла? – вспомнил отец.
– В следующий раз обещали. Но зато нашла Маркеса.
– Уже хорошо… «Осень патриарха»?
– Нет, «Сто лет одиночества».
– Это я читал… Но еще раз не помешает.
– Пап, ты, может, переберешься домой? – безнадежно попросила она. – И сам будешь ходить в библиотеку…
– Перебраться? – вдруг спросил тот. – Надо подумать…
– Хотя бы на осень, пап. А то в деревне холодно, сыро.
– Что мне – холодно?
– В городе зимой лучше, печь не нужно топить!
– Печь топить – хорошо…
– А снег чистить? Когда заметет?
– Я ведь знаю, отчего ты меня уговариваешь, – не глядя на дочь, прямо сказал старик. – Тебе одной тоскливо в квартире сидеть.
– Тоскливо, пап…
– Поэтому дома не ночуешь?
Вопрос прозвучал довольно резко и неожиданно, Надежда насторожилась.
– Как ни позвоню ночью, так нет… – после паузы продолжал отец.
– А почему ты звонишь ночами? Не спится?
– Кому не спится, так это тебе. И где только носит? Или прячешься от кого-то? Телефон вечно выключен.
– Скорее от себя, пап…
– Все еще развязаться не можешь? С этим? – Он кивнул на телевизор. – С военным корреспондентом?
– Давно развязалась…
– Что же он звонит?
– Кому? Тебе?
– Мне, мне! Сегодня опять спрашивал… – Игорь Александрович постучал вилкой по столу. – Надежда! Не смей уводить чужого мужа из семьи! Я тебе не раз уже говорил: как ты поступишь с его женой, так поступят и с тобой.
Надежда обняла собаку, села рядом с отцом и положила голову ему на плечо – он даже не посмотрел в ее сторону, однако гнев угас.
– Папа… у меня две новости.
– Ну?
– Я увольняюсь из Останкино.
– Из-за него? – сурово свел он брови.
– Нет, по собственному желанию. Иван тут ни при чем.
– Достойное место нашла?
– Да, очень достойное. – Не поднимая головы, Надежда искоса посмотрела на отца. – Наверное, скоро выйду замуж.
– «Наверное, скоро…» – передразнил он. – Значит, не выйдешь.
– Выйду, пап, назло всем!
Он и бровью не повел – сидел, устало положив руки на стол.
– Почему же ты не спрашиваешь за кого? – поторопила его тяжкие думы Надежда.
– Знаешь, ты уже в таком возрасте, когда мне все равно за кого, – буркнул тот. – Лишь бы от твоего замужества никто не пострадал.
– На сей раз никто не пострадает, клянусь! – невесело рассмеялась дочь.
– Что же ты одна приехала? – не сразу продолжил отец. – Где он?
– Кто?
– Капитан твой.
– Капитан, наверное, воюет, – помолчав, нехотя предположила она.
На мгновение тень омрачила лицо Игоря Александровича.
– Почему опять «наверное»? Что за речь у вас? Ничего точно и определенно сказать не можете! А какова речь, таковы и мысли!
– Потому что я ничего о нем не знаю, – грустно объяснила Надежда. – С памятного апреля даже не позвонил. В общем, я тебе давно хотела сказать… Мы расстались с Андреем.
– Как это – расстались? – возмутился тот. – Ну, знаешь!
– Я его прогнала, пап. И сделала это по глупости. Надо было потерпеть, спрятать свое самолюбие. Теперь близко локоть…
– Погоди, за кого же ты собралась?
– За другого.
Отец долго молчал, мрачнея как грозовая туча.
– Тьфу… – сказал наконец. – Бестолковщина…
Встал, включил свет над верстаком в углу, взял наждачку и принялся шлифовать загнутый конец посоха, тем самым показывая, что разговор окончен.
– Пап, ты будешь доволен моим выбором, – напомнила о себе Надежда. – И не сердись… Илюшу Сердюка помнишь?
Он взглянул на дочь из-под бровей и недовольно отвернулся.
– Хоть за черта лысого.
– Пап, ну ты же понимаешь. – Ей хотелось помириться. – Мне двадцать семь. Сам говорил, давно пора рожать… Я знаю, тебе Андрей понравился. Но его нет! А потом, у него такая служба… Каждый день сиди и думай…
Отец вроде бы смягчился.
– Он где служит-то? – спросил будто между прочим.
– В каком-то спецназе…
– Так он, может, на задании? Чудо ты в перьях!
– Не знаю… Он как ты, пап. Ничего не рассказывает. И все время молчит!
– Значит, настоящий мужик…
– Но я его уже прогнала…
– А если явится? Вот когда локти покусаешь!
– Не явится, пока не кончатся все войны. А они никогда не кончатся…
– Значит, найди! И в ножки поклонись! Прогнала она!
– Где же его найти, пап? Сам подумай!.. Я даже фамилии его не знаю! И вообще ничего…
– Ну, раз так, иди за голодного!
– За кого? – изумилась она.
Отец на минуту оставил наждачку, поправил волосы под ремешком.
– Ты знаешь, Илюша Сердюк книжками на Арбате торговал…
– Я это помню… Ну и что?
– Однажды его отца встретил, Николая… Он и говорит – не знаю, что делать с сыном. Он деньги стал зарабатывать и домой колбасу приносить. Коммерческую, целыми коробками. Помнишь, появилась дорогущая коммерческая колбаса?
– Не помню…
– Потому что ты никогда не знала голода. А Илья коробками ее покупал, а потом на помойку выбрасывали. Съедать не успевали, и она портилась… Николай его просил: «Не покупай больше», – а он все равно покупал, не мог устоять…
– Пап, это было давно! – Ошеломленная Надежда наконец опомнилась и постаралась восстановить справедливость. – У Ильи сейчас издательский бизнес, своя типография, бумажный комбинат в Карелии. Он недавно показывал свои владения – очень богатый человек. И коробками покупает дорогие сигары и коньяк…
– Большая ли разница?
– Кстати, обещал издать Жана Фоллена.
Отец будто не услышал.
– Все богатые, Надя, – это голодные люди. Ты посмотри! У них появились животы, толстые задницы, но в глазах все равно блестит голод. Вечный, стойкий, алчный. Они и до сих пор покупают коммерческую колбасу, чтоб потом выбросить. Это парадокс, но от пережитого недоедания они сорят деньгами, приобретают ненужные вещи, красивых женщин, должности, власть… Россия будет в упадке, пока они не насытятся. А это произойдет не скоро, так что не обольщайся…
– Пап, ты не бойся за меня, – раззадорилась дочь. – Я его быстро накормлю, если возьму в мужья. И сделаю воином.
– Это вряд ли, – помолчав, усомнился отец. – Он травоядный.
– Травоядный?
– Воины обычно хищники. От природы, как волки. Или вкусившие молока волчицы, как Ромул и Рэм.
Надежда затуманилась опять, вздохнула:
– Молоком этим и отравиться можно…
Игорь Александрович вдруг забеспокоился:
– Не слушай ты меня! Это я книжек начитался… Бывает, и травоядные проявляют… чудеса храбрости. Вот загнанный заяц, например! Иногда бросается на собаку и когтями задних ног вспарывает брюхо. Были такие случаи…
Она угадала его волнение, засмеялась:
– Пап, да ладно тебе! Не обращай внимания…
– По старой памяти все еще переживаю, – вдруг виновато признался тот. – А давно пора успокоиться. Теперь у меня есть… точка опоры. Вон какой посох получился. Как у патриарха. Ты меня прости, ладно? Может, я и не прав…
– Что ты, папа? – Она вскочила и крепко-крепко обняла его. – Мне даже хорошо, когда ты ворчишь на меня. Я тоже чувствую… точку опоры.
– Приеду в Москву, так и быть, – согласился Игорь Александрович, никак не отвечая на ласку дочери. – Но ненадолго…
Пес неожиданно залаял и подбежал к двери, закрутился, царапнул лапой.
– Иди вон лопоухого выгуляй, – велел отец, высвобождаясь из ее рук. – Не мешай мне.
– Ой, погоди, папа! – Надежда включила телевизор. – Сейчас новости заканчиваются, культурный блок пойдет…
Отец принципиально остался стоять у верстака спиной к телевизору.
На экране возник театральный зал: пошел эпизод, снятый Надеждой, – репетиция мюзикла.
Камера выхватила сидящих в пустом зале Надежду и режиссера.
– Посмотри, пап…
Тот орудовал наждачкой, только разметывались длинные седые волосы…
– Прежде всего это повесть о мужестве, о долге, чести и достоинстве… – вещал режиссер. – Наконец, это поэма о любви. Мы хотим поговорить со зрителем о великом и вечном, о том, что не подвержено вкусам или влиянию моды. Наши актеры поют и говорят стихами, потому что только так можно выразить эти чувства и найти прямую дорогу к сердцу зрителя. Война и любовь – вещи, казалось бы, несовместимые, взаимоисключающие друг друга, но именно в их противоборстве проявляются все главные качества человеческого духа.
На его речи отец все-таки медленно повернул голову и через плечо стал смотреть в телевизор…
Дорогу сразу же за поселком занесло торосами, джип таранил сугробы, забрасывая снегом лобовое стекло.
Андрей молча, сосредоточенно сжав губы, выкручивал руль так, будто от этого зависело что-то очень важное; напряжение после встречи с родителями погибшего друга уходило медленно.
– Вот такие добрые и несчастные старики, – ласково и грустно заговорил он. – И ничем уже нельзя помочь… Но ты посмотри, как они держатся! С таким достоинством. А дядя Паша, между прочим, обыкновенный колхозный механизатор, всю жизнь на тракторе и комбайне. Тетя Валя работала в начальной школе. Поглядишь на них, и становится понятно, откуда в Володьке была такая сила. Мы раньше вместе приезжали к ним в отпуск. На рыбалку с дядей Пашей ходили, за грибами. Все мечтали: выйдем на пенсию и поселимся здесь, два старых деда… Видишь, как вышло?
– Вижу, – отозвалась Надежда. – А почему его похоронили не здесь?
Андрей взглянул на нее испытующе, помедлил, переключая скорость.
– Там был сильный пожар, на первом этаже оказался склад какой-то горючей дряни… В общем, даже пепла не собрали.
– Где это было?
– В Партизанске, на Дальнем Востоке.
– Что-то я не слышала… А когда?
