Серафима Орлова
Голова-жестянка

– Что ты делаешь?!

– Порчу навожу, – сказала я как можно громче, чтобы Даша в кухне тоже слышала.

Макс попытался поднять меня с пола, ругаясь. Я подгибала ноги и отбивалась книжкой.

– Поосторожнее со мной, – кричала я, – а то сглажу! Причём именно тебя, Максик, у Даши булавка, ей ничего не страшно!

Макс взвалил меня на плечо и понёс по коридору подальше от кухни. Мне всегда нравилось, когда он меня так носил. Пока моя нога была в гипсе, это часто случалось. Вися вниз головой, я ухитрилась открыть книжку и прокричать, глядя на прыгающие строчки:

 
     Пальчик детки удушённой,
     Под плётнем на свет рождённой,
     Тигра потрох размельчённый —
     Вот в котёл заправа наша,
     Чтобы гуще вышла каша.
 

Дочитывала я уже в ванной, куда меня сгрузил Макс. Я думала, он собирается меня тут закрыть. Мы кота, когда у нас был кот, точно так же закрывали. В ванной стояли тазы с бельём, и кот, когда мы его запирали, в тазиках играл в рыболова, вытаскивал трусы и носки и таскал по всей ванной. Это была такая месть. Сейчас в ванной тоже стоял таз с бельём, моим, кстати, бельём, три дня руки не доходили прополоскать.

Макс схватил меня за шиворот и ткнул головой в таз так, что ноги у меня оторвались от пола. Книжка выпала из рук, я схватилась за края тазика и попыталась разогнуться. В глаза лезли мыльная пена и мокрые тряпки. Я старалась не вздохнуть случайно, лягалась, но Макс был сильнее. Начинало знакомо щипать под языком.

– Макс, не надо! Макс, не надо! – голосила Даша, которая тоже зачем-то пришла в ванную. Меня спасать. Спасибо, суеверная американская девочка, но я тебя потом всё равно сглажу. Вот только вылезу из тазика. И сразу сглажу. Возьму бабушкину книжку заговоров, она на антресолях до сих пор лежит.

Макс так надавил, что я до дна достала. И поскользнулась лицом. И вот тут как раз я увидела человека с шестерёнками. Он будто вспыхнул в моём мозгу. Так бывает перед сном: закрываешь глаза, уснуть пока не можешь, но в мозгу появляются картинки. Красивые, яркие, жаль, я рисовать не умею. Я мгновенно забыла, что именно увидела, осталось только понимание: человек с шестерёнками. И всё-таки я вдохнула. Даша, наверное, оттащила Макса назад. Поэтому мне удалось выскочить из таза. Я не могла выбрать, что делать – кашлять или дышать, и ещё своротила локтем полку под зеркалом, зубные щётки попадали, Макс и Даша сразу на них наступили, оставили своих микробов.

Когда я смогла прокашляться, то услышала шевеление в прихожей. Значит, успели прийти ещё и родители. Макс и Даша наверняка пытались с ними разминуться. Мне было очень интересно послушать, как Макс начнёт объяснять, зачем он меня топил. Но голова кружилась, я села на край ванны и закрыла глаза.

Человек с шестерёнками. Значит, вот что у меня прячется в голове, где-то там, по ту сторону дыхания, близко к смерти.

Глава 2
День внезапных решений

На следующий день я стала собираться на физкультуру. Как ни в чём не бывало.

Тренировочные штаны и футболку я специально вчера засунула в машинку. Сегодня уже высушились. Мама закопала их в куче неразобранного сухого белья на кресле. Может, автоматически. Но я думаю, что она сделала это специально. Я вытаскиваю свою физкультурную форму и складываю в отдельный пакет. Потом кладу в рюкзак.

Физкультура вторым уроком. Мама всегда проверяет, собран ли мой рюкзак правильно, не доверяет мне. Я в этот раз стараюсь её отвлечь по-всякому. Расспрашиваю, уже стоя в ботинках в прихожей, про Макса, как он там. Макс вообще-то наказан. Папа поменял пароль от вайфая. И оттого, что Макс наказан, он сам на всех обиделся и простёрся в маленькой комнате на своём лежбище лицом вниз.

– Я вообще-то на него не обижаюсь, ты передай ему, у меня даже синяков нет, – прошу я маму. – Я сама себя вела плохо, ну просто плохо себя чувствовала.

– Ты приняла таблетки? – спрашивает мама, наверное, в третий раз. Она всегда про всё мне напоминает, но про таблетки ей хочется напоминать снова и снова. Их надо принимать по часам. Она считает, что я не справлюсь, потому что мне надо будет следить за временем в школе. Наверное, она будет мне звонить.

– Я приняла таблетки, – говорю я, стараясь не очень заметно сердиться, и поворачиваюсь, чтобы выйти из квартиры. Но мама останавливает меня, ловит за ручку рюкзака.

– Всё взяла?

Я не успела вывернуться. Она расстёгивает рюкзак и видит физкультурную форму.

– А это тебе зачем?

– Нас заставляют переодеваться и сидеть в зале. Анна Григорьевна дура, я тебе говорила.

– По-моему, ты меня за дуру держишь, – замечает мама. Вытаскивает пакет и кладёт его на тумбочку в прихожей. – Посидишь в джинсах, не убьют они тебя.

– Ты мне настолько не доверяешь? – вырывается у меня.

– Так, время! Опаздываешь уже, – перебивает мама.

– Я хочу в туалет!

Чтобы попасть в туалет, надо снять ботинки, а то натопчешь же по чистому, разве мама допустит. Я сижу в туалете довольно долго и ничего не делаю, чтобы маме стало скучно и она переместилась на кухню. Когда она уходит, я выхожу из туалета, хватаю физкультурный пакет и направляюсь в большую комнату. Мне этот пакет надо как-то вынести. Я открываю окно и вижу, что внизу через сугробы пробирается Приходька. Что-то он зачастил через мой двор в школу ходить, специально нарывается? За спиной я слышу мамины шаги и не даю себе подумать, кидаю пакет в окно, рядом с Приходькой. Потом начинаю кричать:

– Тварь, быстро пакет отдал! Взял, повернулся и сюда пошёл! Куда, я сказала!

Отчаянно надеюсь, что Приходька разглядит мои подмигивания с третьего этажа и сделает всё иначе.

Приходька смотрит на меня непонимающе.

– Отдай пакет! – бешусь я.

Он берёт пакет под мышку и направляется в сторону школы. Либо он меня понял и стал моим союзником, либо он подумал, что этим причинит мне вред. В любом случае, молодец, сработал в мою пользу.

– Ты зачем пакет в окно кинула? – обрела дар речи мама.

– Психанула.

– Как зовут этого мальчика? Нужен его мобильный телефон. Если не даст, узнай у классной. Пусть вернёт вещи, – мама поджимает губы.

– Его зовут Ваня Приходько, – напоминаю я. Мама должна помнить Приходьку, и она помнит. Губы у неё поджимаются ещё сильнее, она прямо цедит:

– Это с которым в заброшку лазили.

– Да, было дело, – киваю.

– Иди в школу, я позвоню его маме.

Бедный Приходька. Спас меня такой ценой. Мама у него суровая.

Впрочем, никто не говорит, что Приходька не заслужил подобного отношения. Он заслужил.

Я быстро одеваюсь, нагружаю на себя рюкзак и почти бегу к автобусной остановке. Приходьку я так и не смогла нагнать. Но когда я вошла в школу, он ждал меня в раздевалке. С пакетом. Звонок уже был.

– Вот спасибо, спас меня, – я забираю у него пакет. Приходька тяжело смотрит на меня. Я подхожу и целую его. Не знаю зачем. Целоваться мы по-прежнему оба не умеем, если сравнить с летом, никакого прогресса. Так что получается не очень интересно. Но потом мы ещё стоим и дышим, дышим в лицо друг другу. Я поворачиваюсь к вешалке и начинаю пристраивать куртку поверх горы из сотни других курток. Я её вешаю целую вечность и потом пытаюсь догнать Приходьку, который идёт в класс, быстро, засунув руки в карманы, втянув голову в плечи, весь какой-то отдельный.

Толку быть отдельным, если мы сидим за одной партой.

Физичка ещё не пришла. В классе шум, второй стадии. Третья стадия – это когда летают стулья, вторая – когда только пеналы. Физичка у нас строгая, если увидит стул в полёте, то пострадает не только тот, в кого кидали, а все без разбору.

Приходька садится на своё место. А на моём месте сидит Влада, которая со мной не разговаривает уже месяц. Вообще раньше это её место было. А я сидела со Страшным. Потом мы дружили с Владой и старались сесть вместе. Приходька иногда сидел с нами третьим, потому что не хотел со Страшным сидеть. Потом Влада со мной поссорилась и отсела к Насте, на место заболевшей Леры.

А теперь Лера, значит, выздоровела.

Я тащусь на своё старое место и сажусь со Страшным.

Страшный не определился, как реагировать, нейтрально пишет в тетрадке. «Класс-на-я-ра-бо-та». Я смотрю на Приходьку, который сидит теперь впереди слева. Приходька жуёт бумагу с неясными целями.

Я смотрю теперь прямо перед собой на серую кофту Влады, постукиваю ручкой по столу. Думаю, почему бы что-нибудь не написать на этой кофте. «Класс-на-я-ра-бо-та», например.

Входит физичка. Сегодня у неё длиннющие фиолетовые ногти. И золотой пояс. Кольчужный. Не по школьному уставу, но физичке плевать. Парни часто вкладывают в тетради с лабораторными работами записочки для физички. «Невидимое письмо, проявлять в кислоте при температуре 30 градусов по Фаренгейту». Физичке лет немало, несмотря на молодой вид, она на такие шуточки давно не покупается. И правильно делает. Думаю, если проявлять письма, там либо пустота, либо нарисовано что-то неприличное.

Я притворяюсь, что решаю задачи. Всё равно не понимаю ничего. Раньше мне Приходька помогал, у него если не списать, то получить совет всегда можно было. Но теперь Влада пересела и получила свою живую гугл-справку обратно.

Приходька мало того что отлично помнит все формулы, он ещё и классно считает в уме. Может запоминать очень большие числа. Физичка иногда устраивает соревнования в классе, кто первый рассчитает сложную формулу, и Приходька почти всегда первый. Странно, кстати, что такие соревнования проходят на физике, а не на алгебре. Может, просто физичке нравится Приходька и она старается его выделить любой ценой? Не сказать, чтоб она ему этим делала добро в жизни. Приходьку не любят и не ценят в классе, он какой-то дикий, поэтому ему лучше не выпендриваться.

И вообще, когда Приходька что-нибудь подсчитывает про себя, шевеля губами, он мне напоминает моего деда, который соберёт все носки по шкафам, свалит в кучу посреди комнаты и стоит, пересчитывает пары. Маразм – он и есть маразм.

Я пытаюсь найти решение задачи в телефоне. Телефон отправляется на учительский стол. И возвращается ко мне уже перед физкультурой.

В раздевалке я ловлю на себе сочувственные взгляды девчонок. Месяц прошёл, как сняли гипс, и все могут видеть при переодевании мои шрамы. Но всё равно никто ещё не привык.

– А тебе освобождение не сделали разве? – спрашивают девчонки.

Я представляю себе, что они суровые американские бейсболисты и сурово подбадривают меня, чтобы я задорной и разъярённой выходила на игру. Но это неправда, они специально унижают меня спокойной жалостью. Они даже не осознают этого сами. У них в крови инстинкт жалости.

Я обуваю кроссовки и выхожу в спортзал. Как же я люблю, когда кроссовки пружинят по деревянному полу. Как я люблю кроссовки с липучками, которые можно расстегнуть и застегнуть одним движением. Белые когда-то, заношенные со свинской небрежностью, не потому, что я о них не заботилась, а потому, что они пережили передряги, которые не под силу обычной обуви. Кроссовки с историей. В них я бегала и отлично лазила по мостам. По одному конкретному мосту на террасу санатория. Лучше бы не лазила.

Сегодня у нас подтягивания. Мальчики подтягиваются на высоком турнике; для девочек низкий, укреплённый так, чтобы можно было опираться на пол ногами, как бы отжиматься кверху животом. Я бы и на высоком подтянулась раз двадцать, у меня руки выносливые, хоть по виду и не скажешь. Но приходится отправляться на низкий турник. Мальчики стоят в шеренге, наблюдают, посвистывают, комментируют. Телефоны с собой нельзя, а то бы они и видео записывали. Я хорошо подтягиваюсь, но это ничего не значит, мальчики презирают достижения слабаков. На то они и мальчики. Я знаю, что они пялятся на меня, на мои напряжённые ноги, упирающиеся в пол, на шрамы, плохо прикрытые слишком короткими гольфами. Никто не носит гольфы и бриджи одновременно, только я ношу. Что, если бы я сразу подошла к высокому турнику?

Мальчишки презирают и Страшного, когда учительница просит его выйти к доске и спеть какую-нибудь военную песню. У Страшного отличный голос. И когда он поёт, то совсем не заикается. А так, бывает, застревает в середине фразы.

Пот катится по моей спине, щекочет загривок. Руки ноют. Скорее бы это закончилось. Я прислушиваюсь к себе, не начало ли щипать под языком, но нет. Обычная сухость.

Похоже, что я всё-таки перенапряглась. Я плохо координирую свои движения до конца урока и даже запутываюсь в штанинах в раздевалке. Какое-то время тупо сижу на скамейке, пытаюсь понять, что теперь делать. Очень хочется помыться, а душа в школе нет, конечно. Я решаю отпроситься со следующего урока. Вид у меня и вправду загнанный, отпускают легко.

Жар из тела не уходит, шарф почти сразу становится мокрым от моего дыхания, от шапки чешется голова. Я иду по набережной, загребаю ногами по неубранной дорожке, смотрю на камыши, торчащие из сугробов. Сейчас бы холодненького попить, но киоск на середине пути закрыт. Судьба спасает меня от простуды. Почему судьба не позаботилась в своё время о более серьёзных вещах?

Страшный катается с горки. Это я иду, смотрю на камыши, а потом понимаю, что уже стою и смотрю на то, как Страшный катается. Значит, прошло уже некоторое время, я остановилась, опознала Страшного, что непросто, он сейчас не очень на себя похож. Так, мозг, давай ты не будешь выкидывать целые куски только что произошедших событий из моей памяти, а то и так проблем не оберёшься с тобой.

Страшный катается с горки. Она трёхъярусная. На ней здорово кататься, дух захватывает. На самом деле это не просто горка, а лестница с обрыва, которую зимой принципиально не чистят, только кусочек сбоку. Широкая каменная лестница до самого пляжа.

Страшный старался как можно сильнее, чтобы доехать по пляжу до самой воды. Но сейчас он уже бросил своё занятие, заметил меня, идёт ко мне.

– Хочешь в мою коробку? – спрашивает Страшный. Не заикается совсем.

– Тоже с урока сбежал? – спрашиваю я, хотя и так понятно. Когда спрашивают очевидные вещи, это называется светский разговор.

У Страшного светлые волосы и голубые глаза. И лицо… нормальное. А в школе оно у него перекошенное, нос кудато в сторону смотрит.

– Мы с тобой одни на этой горе, как будто… – говорит он.

– Как будто что?

– Как будто вдвоём против всего мира.

Такая мысль мне не пришлась по душе. Не что против всего мира, а что я могу быть вдвоём со Страшным.

Ещё я подумала, что раз Страшный только в школе Страшный, значит, он таким делает себя сам от страха, а не люди его. И у него есть шансы. Только чуть поднапрячься – и он всё исправит, кроме кривоватой походки.

– Будешь кататься? – спрашивает Страшный.

Да, конечно, мне сейчас только кататься осталось. Я смотрю мимо Страшного, за его спину, на сгоревшую лодочную станцию. Это деревянный одноэтажный дом, прилепившийся на склоне возле горки. Окна заколочены, дверь забита, а в прошлом году всё было открыто, можно было залезть. Интересно, что там теперь такое?

– Так будешь кататься? – повторяет Страшный.

Он на слабо меня, что ли, хочет взять? Или добить? А, была не была. Я забираю у него коробку и тащу её на верх горы, он тащится за мной. На вершине я его пихаю так, что он плюхается животом на коробку, и падаю следом.

– Осторожнее! – ору я, пока мы катимся мордой вперёд, как эти на Олимпийских играх, не помню, как их. Бобслеисты? Бобслеисты, кажется, на заднице съезжают. И рулят ягодичными мышцами. – Рули ягодичными мышцами! – тут же выкрикиваю я в ухо Страшному. Он, по счастью, не слышит, в лица нам дует страшный ветер пополам с ледяной крошкой. Мы, как пингвины с айсберга, скатываемся по всем трём ярусам, чуть себе кишки не вытрясли, останавливаемся у самой воды.

Я некоторое время лежу и отдыхаю, потом Страшный начинает скромно шевелиться, напоминая о себе. Я же с него так и не встала, он лежит носом в коробку.

– Ты рулил хоть? – спрашиваю я в его покрасневшее ухо.

– Чем?

– Ягодичными мышцами, – с удовольствием повторяю я и поднимаюсь.

– Не уверен, – кряхтит Страшный.

– Оно и видно. Смотри, в какую глухомань заехали. Если бы ты рулил, всё было бы не так ужасно.

Лёд на реке прочный и толстый, островок вдали заиндевел. Сегодня тепло, из-за дымки дома на том берегу почти не просматриваются, да и деревья на острове их закрывают. Если немного прищуриться, можно представить, что мы и впрямь в очень глухом месте, на полюсе.

– Как мы теперь будем спасаться? У нас даже нет собак, чтобы съесть, – напираю я. Страшный пока не осознал всю суть нашего плачевного положения. Он смотрит на лёд и чешет под шапкой. У него чёрная шапка-ушанка, как у партизана.

– Ты есть хочешь? – спрашивает Страшный. А‐а-а-а. Не включился, чёрт. Приходька всегда включается с полпинка.

– Мы на полюсе оказались, разве ты не видишь, – скучно говорю я. – Без еды и воды. Мы так разогнались на горке, что проскочили на самый полюс.

Нет, Страшный положительно не умеет нести бред. Опять чешет под шапкой, сдвигает её на сторону, опять видно до сих пор красное ухо.

– У меня есть булочка из столовой, – говорит Страшный. В столовой отличные булочки с кремом, но я решаю быть твёрдой и непреклонной.

– Какие булочки, Страшный? Не в этой вселенной. Лучше добудь мне баклана.

Страшный каменеет.

– Сама баклан, – говорит.

А, я ж его Страшным назвала, а он Виталий. По крайней мере, на горке, а не в школе он точно Виталий. Неловко вышло.

– Извини, Витас, – говорю. – Хорошо покатались, спасибо. Я домой пойду.

И иду. Только не в ту сторону. Иду по льду. Хорошо звучит, как в песне.

В прошлом году, когда ещё нормально всё было, мы с Максом гуляли и от нефиг делать вылезли зимой на лёд у телецентра. Лёд совсем толстый был, дул дикий ветер, и у меня очень замёрзли ноги. Но было весело. Мы остановились на середине реки и пили чай из термоса.

Сейчас от тёплой погоды во льду протаяли лунки, маленькие лужицы. Я шла и специально попадала по ним ногами, думала, может, провалюсь. Под мостом, наверно, легко провалиться, там между опор никогда толком не замерзает. Сейчас дойду туда и…

– Жесть! – кто-то зовёт меня, свесившись с моста, и ругается. За потоком мудрёных выражений я не могу разобрать интонацию. То ли рад человек, то ли беспокоится. Наверно, всё-таки беспокоится, потому что уже замолчал и спускается с моста. Легки на помине – Максим и американская Даша.

– Ты жива? Я же тебя сглазила. Ты должна была ссохнуться и умереть, – говорю я Даше. Они с Максом переглядываются и начинают смеяться. Эй, вы должны были оскорбиться до глубины сердца, я так не играю.

– Видишь? Она всегда такая, – говорит Макс Даше. И уже мне: – Родители сказали, что будут нас мирить. Готовься к семейному уик-энду.

– А может, мы как-нибудь по-быстрому тут помиримся и в воскресенье дома останемся?

– Нет, тогда мы в воскресенье опять пособачимся, – справедливо замечает Максим.

– Зачем ты полезла на лёд? – спрашивает Даша.

– Вспоминала, как мы мило гуляли тут с братиком в прошлом году, – объясняю.

Она садится на корточки и развязывает мне шнурки. Я так удивляюсь, что стою и ногу не отдёргиваю. Даша вытаскивает мою ногу из ботинка и щупает пальцы.

– Ледяные совсем. У меня в рюкзаке есть носочки.

– Это что сейчас было? – смотрю я на Макса.

– Даша бебиситтером в частном детсадике работает, – ржёт Максим, – профессиональная деформация.

Вот так. Меня записали в пятилетние. А носки отличные, ангорские. Я в них тону, и даже ноги с трудом запихиваются обратно в ботинки.

– Пойдём-ка домой, – говорит Макс.

Пойдём-ка. Он даже не спрашивает, почему я прогуляла школу. Здорово ему родители мозги вставили. Жаль, мозги долго не продержатся, растрясёт обратно, голова пустая.

Я вижу позади себя на льду тёмную фигурку, так далеко, что непонятно, там правда кто-то стоит или мне кажется, и вспоминаю человека с шестерёнками.