Геннадий Александрович Семенихин
Госпиталь
– Это уже воля ваша. Пеняйте тогда на себя.
– Что ж, ты меня расстреляешь? – глухо спросил Фролов и стиснул зубы. Он понимал свою полную беспомощность: простой необразованный мужик называл его на «ты» и разговаривал с ним, штабс-капитаном, потомственным дворянином, как с равным. Трудно сдерживаемая ненависть теперь мучила его. Митрич чувствовал, что Фролов еле сдерживается, что его злость вот-вот прорвется, но старался быть спокойным.
– Меня расстреляешь? – с усиливающимся гневом в голосе повторил Фролов. – Да наш род один из старейших. Мой дед у Кутузова состоял при штабе, когда Наполеона гнали.
– И очень хорошо, великий почет ему за это, – перебил Митрич. – Твой дед, выходит, землю нашу русскую от лютых врагов спасал, а ты Россию этим врагам, англичанам и американцам, продать готов.
– Ты не смеешь о них судить! – закричал Фролов. – Ты, неграмотная образина, разве можешь разбираться в гуманизме цивилизованных народов?
Резкий кашель прервал речь штабс-капитана. Он уткнулся головой в подушку, и Митричу было видно, как худые плечи сотрясаются от приступов кашля.
Прошел час, а может, и больше. И вдруг где-то недалеко в ночное молчание ворвался грохот канонады. Задрожали стекла. Панкратов поднял голову и прислушался. С минуту снова было тихо. Но потом десятки торопливых пулеметных очередей и беспорядочная винтовочная стрельба взбудоражили ночь. На железнодорожной станции тревожно и пронзительно выли паровозы. Выстрелы слышались все ближе и ближе. Потом мимо окон промчался броневик, загрохотали на выбоинах мостовой колеса тачанок.
Фролов сполз с кровати, подошел к окну и стал коленями на подоконник. Длинными ногтями он расчистил замороженное стекло и смотрел на улицу, на противоположный подъезд, освещенный двумя фонарями. Митрич следил за его движениями, затаив дыхание, и нервно комкал короткими пальцами наволочку подушки.
За окнами что-то загремело, послышалось ржание коней, и вдруг Фролов соскочил с подоконника. Зеленоватые глаза его загорелись, а на бледных щеках пробились пятна багрового румянца.
– Наши, наши! – дико закричал он и кинулся в одних кальсонах и рубашке к дверям, рывком распахнул их и захлопнул за собой.
Митрич отер со лба холодные капли пота и подпер руками голову. «Неужели белые заняли город, – подумал он. – Скажет про меня Фролов или нет?»
В коридоре раздались тяжелые шаги солдатских сапог, откуда-то потянуло холодом. Порыв ветра распахнул дверь, и Панкратов увидел картину. В сопровождении одетых в короткие френчи и каски солдат мимо двери, словно призраки, проходили в одном нижнем белье раненые красноармейцы. Он разглядел рванувшуюся за ними с простертыми руками, чем-то вдруг напомнившую подстреленную птицу, сестру Любу. Солдаты прикладами подталкивали раненых. Шум удаляющихся шагов уже раздавался на лестнице, когда до Митрича донесся исступленный крик Любы:
– Раненых куда?! Они же раненые все! Ой, да что вы с ними хотите сделать, изверги, пожалейте!
Сухой, совсем близкий винтовочный залп покрыл ее слова. Послышались стоны, потом снова выстрелы, и все смолкло. Несколько минут стояла мертвая тишина. Митричу было неудобно лежать на спине, и он повернулся на бок, но так, чтобы открытая дверь была в поле зрения. Снова шаги подкованных сапог загрохотали в коридоре. Шаги приближались. Митрич затаил дыхание. «Раз, два, три, четыре, пять», – для чего-то сосчитал он. В маленькую палату вошел высокий толстый офицер и с ним трое солдат. Фролов тоже протиснулся следом за офицером. Кто-то на него накинул полушубок. Фролов почтительно кланялся вошедшему офицеру и заглядывал ему в лицо. Ему все-таки было холодно. Он подпрыгивал с ноги на ногу и растирал щеки, замерзшие, пока он ходил где-то по коридорам госпиталя.
– Господин полковник, я так счастлив, что могу с вами говорить, – вспыхивая от радости, бормотал он. – Вы сразу меня поймете. Я тяжело больной дворянин, не мог участвовать в боях, мне нужен покой, у меня плохие легкие, а здесь приходится лежать со всякой скотиной и выслушивать фанатический бред о коммунизме.
Полковник достал платок, коротко и гулко высморкался.
– Ол-райт, – отрывисто проговорил он. – Но, мистер Фролов, нам нужен свет, вы должен, пожалуйста, сделать свет.
Фролов выскочил из палаты, а через минуту возвратился с маленькой керосиновой лампой в руках.
– Так, так, – односложно выговорил полковник, равнодушно разглядывая Митрича. – Красный воин, значит. Твой место тюрьма, почему не ушел с конвой?
– Он безногий, господин полковник, – угодливо пояснил Фролов, – снарядом оторвало обе ноги.
– Ол-райт, – икнул полковник.
А Митрич лежал, не двигаясь, глядя на них широко раскрытыми глазами. В этих глазах нельзя было прочитать ни тревоги, ни страха, ни волнения.
– Почему молчишь? – крикнул полковник, – Язык отрезали, что ли? Кто, коммунист?
Митрич поднял голову. – Нет.
– Врешь, – полковник поднял над ним тяжелый волосатый кулак.
– Большевик.
Полковник опустил руку. Он глядел на этого безногого человека даже с некоторым удивлением, а Фролов торопливо подошел к постели Панкратова и смерил его презрительным взглядом.
– Ну, как? – показывая желтые зубы, спросил он. – Как твоя революция, победила?
И Митрич молча выдержал его взгляд, спокойно перенес ядовитую усмешку.
– Еще победит, – не повышая голоса, сказал он, – рано торжествуешь. Калеку застрелить ты, известное дело, можешь, на это ты обучен. А победу вот празднуешь рано. Придется еще с нашей русской земли удирать твоим иностранным благодетелям, Будет и на нашей улице праздник, я до него не доживу, так дети доживут. – Митрич локтями уперся в подушку и прикусил нижнюю губу. – Жалко только, тебя расстреливать не придется.
Фролов подавился громким визгливым смехом.
– Конечно, не придется, – согласился он. – Раз революция ваша будет задушена, то на помещика Фролова никто руки не поднимет.
