Семен Соломонович Юшкевич
Король
Давидка. Этого не говори. Мы все хорошо работаем.
Эрш. Перестаньте, прошу вас. Ссориться ступайте на улицу.
Бетя. А кого видели на черном ходе у Германа?
Арн. Что же я должен делать? Раз меня позвали, я должен был явиться. И почему мне скрывать, что я против забастовки? Я всегда был против этих проклятых забастовок. Хозяин дает нам хлеб, мы обязаны верно служить ему. В прошлом году у меня заболел ребенок. Благодаря кому его приняли в больницу? Благодаря Герману.
Бетя. Сколько он вам обещал за ваши речи?
Шмиль. Ай-ай-ай, Арн!.. Начнется это и сметет вас, как соломинку. Что вы становитесь против ветра, когда поднялась буря?
Давидка. Вот это, Шмиль, я и хотел сказать. Ты таки против забастовки, ругаешь ее, а все-таки что-то тянет. Покажешься на улице, – там забастовки, здесь забастовки. Что-то нехорошее носится в воздухе, и думаешь: разве я не человек? Да, у себя дома, когда видишь эту кучу детей с раскрытыми ртами, эту низенькую комнату, где по стенам всегда ползет вода, и эти слезы и проклятия, тогда падаешь духом.
Арн. Потому что ты дурак. Нужно иметь крепкую голову. Где ты видишь это хорошее? В смуте? Спрячут ее в карман, эту смуту.
Эрш. Возьми у меня стакан, Роза. Сяду работать.
Роза. Ты мог бы уже отдохнуть. (Берет у него стакан. Давидке.) Арн говорит правду. Ай, мы будем плакать. На свои годы будем плакать.
Давидка (Бете). Ну как мне, Бетя, знать, что делать? Слушаю его и уже начинаю колебаться. В самом деле, чем это кончится? Видите! Вот мы хотим, – вот мы боимся.
Бетя (встает в гневе). А я хочу, чтобы он ушел отсюда. Сейчас же! Ну, Арн, марш отсюда! И берегите свои бока. Я от Мирона знаю, кто ведет это подлое дело. Наступило время, когда рабочие становятся сознательными, и вот являются подлецы, которые портят рабочее дело. Можете передать Гросману, что ему это даром не пройдет. Думает, что если можно подкупить таких подлецов, как вы, то рабочие откажутся от своих требований…
Роза (Эршу). Хочу увидеть, как ты ей закроешь рот. Покажи хоть раз.
Эрш (хмуро). Оставь меня в покое. Начну плакать: не мучьте меня.
Арн (вдруг встает). Ну хорошо, хорошо, я запомню ваши слова.
Бетя. Можете даже записать их. Он запомнит! Выходи отсюда! Вон, изменник, предатель, подлец!.. Подожди, придет на вас смерть.
Арн (стоя у дверей). Посмотрим, на кого. (Уходит.)
Шмиль. Вот хорошо. Славно ты его отделала.
Роза. Ну жизнь теперь!.. Славная жизнь.
Шмиль смеется.
Желтым смехом вам смеяться. (Кашляет.) В печенке вы сидите у меня со своим смехом.
Нахман (входит; навеселе. Грубым голосом). Ну добрый вечер. Хороший дождик на дворе. Если бы такой в апреле, то сказали бы: будет хороший урожай. А мне все равно.
Роза. Смотри-ка, он уже пьян… Черная оспа убила бы тебя.
Шмиль. Хватили уже рюмочку, Нахман?
Нахман. Почему не хватить? Мне все равно.
Роза. Иди уже спать, несчастье мое!..
Нахман. Назло тебе буду сидеть здесь. Мне все равно.
Эрш (тихо). Ступай спать, Нахман. Ты кричишь, а нам нужно работать.
Нахман (вспыхнул. Бьет себя в грудь). А я не работал сегодня? Не перетаскал на этих плечах тысячи пудов? Не издыхаю, как лошадь? Так, значит, мне плакаться? Лежу в земле. У города ведь такие лапы – с крючками… Так что же? Молчу… Может быть, тоже, как другие, хотел бы свет увидеть? Может быть, землю хочу грызть? Жалуюсь я кому-нибудь? Мне все равно… Вот у меня сорок копеек осталось. Возьми мои сорок копеек.
Эрш (тихо). Не надо. Оставь у себя.
Нахман. Может быть, и я хотел учиться? А я должен быть скотиной. Ну?.. Так мне все равно.
Роза. Что значит – не надо? Возьми у него. (Нахману.) Дай сюда деньги.
Нахман (смотрит на нее). Вот тебе не дам. Хотела ты посылать меня в школу? Только и знала: ступай работать! И теперь я скотина. Не дам тебе денег.
Роза (плачет). Взял бы тебя бог у меня!..
Нахман. Послушает тебя бог. Как же!.. (Идет к дверям.)
Входят рабочие с мельницы, русские и евреи, здороваются и рассаживаются как попало. Нахман оглядывает их.
(Смеется.) Демократы!.. (Плачущим голосом, очень громко.) Демократы!.. (Машет рукой.) А мне все равно. (Выходит в кухню.)
Яков. А что, дядя Эрш? Мирон-то ваш где?
Эрш. Мирон? Скоро придет.
Чарна поднимается, окидывает рабочих взглядом пришибленного и медленно выходит.
Степан. Иоська, есть у тебя табак?
Иоська (не глядя, дает ему желтую круглую коробку). На, возьми.
Рабочие тихо разговаривают между собой. Входит Маня. Худая, высокая женщина.
Маня. Добрый вечер.
Роза. Добрый вечер, Маня. Присядьте возле меня.
Маня села.
Что слышно у вас? Были вы у сестры?
Маня. Я была? Пусть черт с ней видится! Послала к ней свою Диночку. И что же? Думаете, она ее приняла? Подавиться бы ей так куском хлеба. Думаете, допустила в комнаты? Жить бы ей так на свете! Она мою Диночку приняла… знаете где? В передней!..
Роза. Чтобы ей только жить в передних.
Маня. В передней! Мою Диночку в передней! Может быть, позволила ей говорить? Рта не дала раскрыть. Кричала. Можете себе представить, как умеет кричать моя добрая сестра, чтобы ей в горле заложило, и как мое дитя испугалось. Оно так испугалось, что чуть в обморок не упало.
Иоська (прислушался. Вежливо). Вы, кажется, рассказываете о мадам Гросман?
Маня. Я рассказываю о мадам Гросман. Ну ничего, Роза. Теперь я к ней пойду. И если я не перебью ей всех стекол в окнах, то вы меня Маней не будете называть.
Яков. Следовало бы. Очень хорошо бы это, чтобы ни одного стекла не осталось в целости. А еще сестра!.. Ай да сестра!.. (Смеется.)
Степан. А еще говорят, что у них своя, еврейская связь.
Маня (стремительно подбегает к Степану). Я вам расскажу, Степанчик!.. (Берет его за бороду.) Она же сестра, а я бедная. Так что же? Разве у вас не бывает так, что одна богатая, а другая бедная?
Степан. Что говорить!..
Майя. Ну ничего, так бог хотел. Он же сидит наверху, и все видит, и лучше знает. Но будь же человеком. Хорошо, – но будь же сестрой!.. Что твоя кровь и что моя кровь?..
Яков. Правильно. (Моргает глазами.) Одно слово – однокровки.
Маня. А она этого не хочет знать. Мой муж работает у ее мужа на мельнице. Его еще нет здесь, но он сейчас придет. Он придет! Спрашиваю вас, Степанчик, надо ли помочь мне? Но пусть ей на весь век останется то, что она давала мне до сих пор. Что? Почему я брала? Что же бедный должен делать? Когда дают, он берет. Но теперь, Степанчик, теперь!.. Такие времена, такая страсть… Ну не будь сестрой, будь теткой, будь самой дальней родственницей. Помоги чем-нибудь. Нет, твой муж в забастовке! Где же ему быть? В земле? Пусть он не будет, так вы ведь его убьете. Правда, Степанчик, вы его убьете?
Степан (высвободил бороду). Убить не убьем, но и по головке не погладим.
Маня (обрадованная). Ну вот видите. Я ей это сказала, а она меня выгнала. Послала я к ней сегодня дитя, и она ее тоже выгнала. Кого? Мою Диночку? Моя Диночка лучше, чем ее барышни. Может быть, нет? Сидит одна, худая как скелет, и смотрит на вас сумасшедшими глазами. Другую, слава богу, муж уже прогнал от себя. Конечно, прогнал! Прогнал, прогнал!.. Бог не будет молчать…
Иоська. Вы будьте совсем спокойны. Мы их теперь хорошо прижмем к стене.
Яков. Чтобы пена пошла со рта…
Маня. Чтобы-таки пошла. Она говорит, что рабочие ее разорили и потому она не может помогать… Забастовка им уже стоит десять тысяч. Ничего, я еще доживу увидеть ее нищей. Рабочие требуют расходов на двадцать пять тысяч рублей в год. Требуйте на пятьдесят. Я первая буду кричать: душите их, проклятых. Сдирайте с них кожу, как они с нас сдирают. Не поддавайтесь.
Яков (поднялся). Всем бы подняться и пойти туда на мельницу…
Степан. Намедни Герман подсылал своих людей; кому деньги прислал, кому подарок. Наших напоил. Вот и связь рушится. Ваш-то деньги любит, а наш выпить. Вот и не поддавайся. А я что? Я готов. Меня хоть ножом режь, а я стену не сломаю. Ты мне на выпивку, а я тебе в зубы, – да!..
Иоська (говорит с запинкой). Позвольте и мне что-нибудь сказать. Прошу маленького слова. Чем, например, бедный рабочий виноват в том, что раз – боится, два – берет деньги, и три – согласен выдавать. Ну? Он бедный, темный!.. Он хочет кушать. Он, бедный, кушает мясо раз в неделю, и то самое последнее мясо, которое с червями. Он, бедный, в заботах и ходит оборванный. У тебя, Степан, например, сапоги целы? Нет, ты правду скажи. Целые у тебя сапоги?
Степан. Я их целыми, может, никогда и не видел… Вот они, сапоги… (Показывает.)
Рабочие смеются.
Яков. Кто видал сапоги Гросмана?
Кто-то. А у Германа башмачки на пуговичках.
Степан. Кухарка ихняя рассказывала, что каждый день по двенадцать фунтов мяса еврейского берут, – все слопать не могут, так собак им кормят.
Бетя. Не бойтесь. Они уже и свинину едят.
Иоська (настойчиво). Ну так это я хотел сказать. Вот бедный рабочий, оборванный, голодный…
Эрш. Ты бы, Иоська, перестал. У меня руки начали дрожать.
Иоська. А если дрожат, так рабочему уже стало хорошо? Дайте же говорить, Эрш. Я демократ и говорю о положении бедного рабочего. И меня никто не может остановить, ибо я желаю добра нашему рабочему классу. А почему им можно быть мерзавцами? Коленкой нажимать на грудь бедного рабочего, чтобы у него глаза закатывались?
Яков. Верно, Иоська. Валяй дальше…
Степан. Ты, дядя Эрш, уже помолчи. Маленечко потерпи.
Иоська. На чем же я остановился? Да, так я говорю, бедного рабочего… А если ему дадут деньги, может он сказать – не хочу денег? Или если ему подносят водку, может он сказать – не хочу водки? Он таки не должен этого делать, но ведь он еще несознательный. Следовательно, кто же тут виноват? Опять-таки Гросман и его Герман. Вот это я хотел сказать…
Роза. Еще будете ноги целовать у Гросмана. Подождите.
Иоська. Это не кто-нибудь. Это Гросман. Это король!.. Пусть уедут из города десять таких Гросманов, и всем нам можно будет начать копать себе могилы.
Шмиль. Ай-ай-ай и ай-ай-ай!..
Входят Мирон с рабочими и соседи. Среди них Абрам, муж Мани.
Иоська. Вот и пришел товарищ Мирон… (Выдвигается вперед.)
Рабочие окружают Мирона. Абрам подходит к Мане.
Абрам. Что ты тут делаешь? Обойдутся без тебя. Иди домой.
Маня. Вот я уже ушла. Хочу тоже послушать.
Абрам. Нечего тебе слушать. Узнаешь, когда приду.
Маня. А я хочу остаться. Хочу увидеть, как Гросмана закопают в землю.
Их закрывает кучка рабочих.
Иоська. Товарищи, прошу всех сесть. Товарищ Мирон хочет говорить.
Мирон отделяется и начинает очень просто, не громко и не тихо. Внимание растет. Прерывают жестами, восклицаниями. Бетя бросила работу и стала недалеко от него. Эрш снял очки, подошел к дверям и там остался.
Мирон. Я хочу начать с того…
Роза (прерывает его). А я не хочу быть здесь. Чтобы мой сын! Тьфу на вас! (Плюет.) Дождетесь вы все Сибири. (Выходит.)
Ее сопровождают смехом.
Мирон (улыбается). Она все еще боится… Так вот, мы собрались сюда, чтобы обсудить наши дела.
Восклицания.
Все мы знаем, что Гросман не останавливается уже ни перед чем, чтобы сломать нашу забастовку.
Иоська. Прошу маленького слова…
Яков. Подожди, Иоська.
Мирон. Спрашиваю у товарищей – что будет, если Гросман победит?
Степан. Известно, что будет: на шею верхом сядет.
Мирон. Зачем же было начинать? Пусть каждый вспомнит, как мы живем. Вот здесь квартира рабочего. Комната и кухня. Здесь живу я, сестра-работница, отец-работник, брат Нахман и сапожник Шмиль. Мы отравляемся вонью, что идет со стен, и отравляем друг друга собственным дыханием. Мы спим на полу, как собаки, и вши поедают наше тело. Мы едим черствый хлеб и лишь по праздникам видим мясо. Наши развлечения – или водка, или бильярд, или мертвый сон. Вот наше положение. Кто из нас живет лучше, пусть ответит.
Голоса. Верно, верно…
Мирон. А как живет Гросман? Семья Гросмана из четырех человек. Эти четыре человека живут в двенадцати комнатах, которые стоили, как хвастал Гросман, шестьдесят тысяч рублей. Для этих людей все доступно. Театр, музыка, образование, хорошие книжки, лучшая пища, в то время как для наших детей нет молока в грудях матерей, в то время как мы гибнем от истощения, от грязи и болезней. Я говорю вам и хотел бы, чтобы слова мои вместе с моей желчью и гневом дошли до вашего сердца. У нас есть один выход. Не уступать.
Шум и возгласы.
Яков (в гневе. Встает). Перебить бы всех этих подлецов, и был бы один конец. (Грозно.) Кто нарушит связь, тот со мной будет ведаться. Подожди, подлецы!..
Мирон. Нелегко Гросману увеличить расходы по мельнице на двадцать пять тысяч рублей. Но мы его заставим…
Яков (грозно). Заставим, а не то всей мельнице капут!.. Так я говорю? Чем дальше мучиться, как мучились до сих пор, так уже лучше на каторгу. Хуже мельницы каторги не может быть.
Голоса. Верно, верно.
– И всех щенят его следует перебить…
Шум, гневные жесты.
Иоська. Прошу маленького слова… Почему товарищ Мирон не говорит нам о сыне господина Гросмана, Александре? Мы знаем, что он демократ. Почему же мы его не видим здесь, среди нас? Какой же он демократ, если не идет против своего отца-эксплуататора?
Яков. Это ты, Иоська, правильно спросил!
Степан. Оно, правду сказать, неловко как-то.
Мирон. Сын Гросмана на нашей стороне. Он сегодня придет сюда, чтобы обсудить и решить, как нам дальше вести дело.
Иоська. Браво и браво. Я удовлетворен.
Яков. Значит, наша взяла, если сынишка Гросмана за нас.
Давидка (робко). Я, Мирон, вот что хотел сказать. Я бы… (Запинается.)
Яков. Дай ему по затылку, слова и пойдут.
Давидка (улыбаясь). Что я хотел сказать? Так, ничего не хотел сказать. Но… но что-то мира хочется. Понимаете, чтобы было тихо, спокойно. К чему этот крик? Ну хорошо, вот крик. Вот дитя дома плачет. Вот жена дома проклинает. Так уже хорошо? И господин Гросман тоже не маленький человек. Мы упрямимся и он думает: «Смотри-ка, они со мной хотят бороться!» Кто хочет, что хочет? Мы!.. Еще раз кто? Вот эти мы!.. Против кого? Против Гросмана!..
Иоська. Прошу маленького слова. Ты кончил, Давидка? Если нет, то продолжай.
Давидка. Я не кончил и я не начал. Я только говорю, пусть все будет сделано тихо, мирно. Мы евреи, и он еврей. Не скушаем друг друга. (Иоське.) Что? Ты говоришь, что здесь русские рабочие? Что же из этого? Разве они не люди? Они меня понимают. Правда, Яков, ты меня понимаешь?
Яков. Пошел ты к черту.
Давидка. Уже пошел… Ну а дальше? Что ты на меня смотришь, Иоська?
Иоська. Я смотрю на тебя оттого, что ты ничего не понимаешь в бедном рабочем. Когда я тебя выучу? Ты ведь набитый дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Что такое, например, капиталист-эксплуататор? Ну что, что?..
Давидка. Знаю, знаю…
Иоська. Знаешь? Кушать ты знаешь! Капиталист-эксплуататор – это человек, который должен отнимать у рабочего прибавочную стоимость. Ну а что такое рабочий? А? Рабочий – это человек, который хотя не хочет, но должен отдавать капиталисту прибавочную стоимость. Не смотри на меня как баран перед смертью. Ты уже понял? Что же отсюда следует? Что рабочий должен бороться с капиталистом, пока не отнимет у него всю прибавочную стоимость. Осел, при чем же тут еврей? Вот тут ты, Давидка, второй раз дурак, и я тебе сейчас докажу почему. Если, например, еврей-капиталист выжимает прибавочную стоимость из русского и еврейского рабочего, а русский-капиталист выжимает прибавочную стоимость из еврейского и русского рабочего, то при чем тут нация? Когда я говорю, что монета не имеет нации, то ты это понимаешь. Почему же ты не понимаешь, что тот, кто любит монету, тоже не имеет нации?
Рабочие смеются.
При чем же здесь слова: еврей и русский?..
Яков. Ловко отделал, Иоська. Мы все одно – что Степан, что Мирон.
Давидка (подумав). А почему русские устраивают погром?
Степан (погладив бороду. Сбивчиво). Да! Это ты правильно спросил. Это так.
Иоська. Дурак. Мы, бедные люди, рабочие, идем к одной цели. Русские и еврейские рабочие не враги. Они уже поняли свои общие интересы и рука об руку идут в бой со старым миром, чтобы его сокрушить. Я скажу так: русские и еврейские рабочие – братья!
Яков. Верно, – братья. Наш враг хозяин, а не еврей. Хозяину надо шею свернуть.
Шум.
Шмиль. Ай-ай-ай! Братья!.. Это хорошо… Это по-еврейски!.. (Встает и бросает сапог.) Слушайте, дети… это по-еврейски. Степан, знаешь ты, что значит по-еврейски? Это значит по-человечески: всегда и везде еврейское было человеческое. Дети, люби врагов своих – кто сказал? Это мы сказали. И кто сказал – подставь правую щеку, когда бьют в левую? Вы говорите, что вы. Но это неправда… Тоже мы!.. Эти слова пахнут еврейской болячкой, еврейской кровью.
Давидка (благоговейно). Таки пахнет еврейской болячкой.
Иоська. Прошу маленького слова.
Шмиль. Тысячелетия прижимали еврея, и он от боли скривил лицо и выкрикнул: люби врагов своих. Некуда было деваться, Степан. Люби врагов своих!.. Хорошо, но сейчас же проклял это, и оно стало чужим. Ай-ай, ай-ай и ай-ай-ай!.. Сказать правду нужно. Это было еврейским словом. А кто сказал – борись с поработителем своим? Тоже мы!.. Все хорошее, человеческое говорили мы и сейчас же дарили другим. Берите, мы не жадные. У нас столько есть, что всем людям хватит. Не мешай же, Иоська. Мы сказали: борись с поработителем своим, но это еще не по-еврейски!.. Но борись ты, угнетенный, рука об руку не только с евреем, а с русским, с французом, с поляком, против поработителей своих, – вот это по-еврейски. Тут еврей не скривил лицо и громко, Яков, и смело, Иоська, сказал: угнетенные, вот ваша дорога!.. Понимаете? Понимаете? И я еще должен сказать, Степан, что все станет еврейским!.. Нет, у вас таки будет своя суббота, у французов своя, у немцев своя, но дух, дух во всем будет жить еврейский. (Садится в волнении.)
Шум.
Маня. Вам за это следует поцелуй, Шмиль. Вы всегда вмешиваетесь не в свое дело. Вы ведь известный сумасшедший. А я хочу видеть, как похоронят Гросмана. Дети!.. Надевайте-ка на него саван!.. Кладите же его в землю…
В это время в задних рядах начинается движение. Все оглядываются. Кто-то протискивается через толпу. Мирон бежит навстречу.
Мирон. Это товарищ Александр, сын Гросмана. Пропустите товарища.
Эрш (пораженный). Сын господина Гросмана здесь!.. Сам сын господина Гросмана!..
Александра окружают рабочие, пожимают ему руку.
Александр (звучным голосом). Товарищи!..
Все утихают.
Товарищи!..
Занавес
