Сельма Норт
Царская дочь
Как Зиссель нашла Иавина
Как-то раз, много лет спустя, когда темные волнистые волосы Зиссель отросли так, что на них можно было сидеть, отправилась она к реке за травами – там на влажной почве хорошо росли укроп, фенхель и мята. Вдруг внимание девочки привлек какой-то слабый звук.
Она остановилась и огляделась. На первый взгляд все было как всегда. Вредный одногорбый верблюд, принадлежавший шурину плетельщика, стоял на привязи на соседском дворе и косился на нее, размеренно что-то пережевывая. У ее ног юркнула ящерица, такая легкая и быстрая, что ее лапки едва касались горячей земли. Громко и жалобно ревели два ишака, не поделив место в тени высокого тонкого кактуса.
Зиссель внимательно прислушалась.
Звук доносился из кустов ежевики. Трудно было поверить, что кто-то решил спрятаться там, в колючих зарослях. Должно быть, этот кто-то попал в беду и был на грани отчаяния – ну кто в здравом уме полезет туда, где полно змей, сороконожек да ядовитых пауков?
Зиссель оглянулась. Вокруг – ни души. Солнце стояло высоко на небе: люди и звери удалились в тень, чтобы отдохнуть. Но не Зиссель. Из-за своей короткой руки она избегала людей и их косых взглядов. И маленьких детей, что кричали ей вслед: «Птичья лапка! Молчунья! Царская дочка!»
Зиссель любила ходить на речку одна. Но в кустах сидел человек, который попал в беду, и пройти мимо она не могла.
Она снова огляделась, потом легла на живот и всмотрелась в путаницу веток. Когда глаза привыкли к тени, в самом сердце зарослей проступил темный силуэт сжавшегося в комок ребенка. Опираясь на локти, Зиссель подползла чуть ближе, но ребенок вдруг зарычал, как дикий зверь, дернул ветку, и колючки царапнули девочку по щеке.
Она испуганно отползла и, зажав щеку рукой, побежала домой. Лидию она не застала. Каменотес ушел на луг пасти Беляшку, дочку той самой козы, что лежала у входа, когда Лидия впервые переступила порог его дома. Зиссель смыла кровь с руки и щеки, взяла с полки свою плошку с вырезанной на ней птичкой, налила в нее воды и обвела глазами комнату. У стены стоял высокий суковатый посох, с которым Лидия пришла в здешние места, когда она, Зиссель, еще сидела у нее в животе.
Девочка схватила посох и выскользнула из дома.
Зиссель медленно протолкнула плошку посохом между ветвями ежевики. Плошка то и дело натыкалась на бугорки, и вода переливалась через край. Зиссель продолжала толкать, следя за тем, чтобы рука не запуталась в ветвях. Ей совершенно не хотелось, чтобы ее укусили, и, если этот ребенок тоже хочет жить, пусть лучше поскорее вылезает оттуда. Из гущи ветвей высунулась темная рука и схватила плошку.
Ребенок сделал пару глотков, а потом залпом выпил все до капли.
Зиссель снова подцепила плошку посохом, вытянула ее обратно и решительным жестом поманила ребенка.
Уж теперь-то должно быть ясно, что она не сделает ему ничего плохого, что хочет помочь? Но он не двигался с места.
Тогда Зиссель встала, подобрала с земли камень и швырнула его в кусты. Ребенок ойкнул от боли и выполз наружу.
Мальчик, тут же приметила Зиссель: на нем не было даже набедренной повязки. Почти одного с ней роста и такой тощий, что можно пересчитать все кости под темной кожей. Из-под черных кудрей к уху змейкой струилась кровь из свежей раны, кровили и ссадины на руках. На животе гноилась здоровенная ссадина, а спина и ягодицы распухли от укусов насекомых…
Выглядел он так, будто лежал там, в зарослях, и ждал, когда какой-нибудь скорпион наконец смилостивится и ужалит его.
Зиссель еще ни разу не видела человеческое дитя в таком жалком состоянии. Она едва не передернулась от отвращения, но сдержалась, шагнула к мальчику и протянула руку.
Мальчик испуганно отпрянул. Его тонкие, как палочки, ноги, тряслись, он чуть не падал, но, сделай она еще один шаг, кинулся бы наутек.
Зиссель притворилась, будто что-то услышала, задрала голову и показала пальцем на небо. Мальчик поддался на хитрость и тоже взглянул вверх.
Одного мига оказалось достаточно. Она подскочила к нему, схватила за руки-палочки и сжала сильно-сильно, чтобы тот не вырвался. Мальчик все-таки попытался, но слабо и без особой охоты. А потом обмяк и рухнул на землю.
Зиссель подхватила его под мышки и потащила домой. Весил мальчик ненамного больше полного бурдюка. От него пахло потом, испражнениями и кровью.
И еще – смертным страхом и нечеловеческими страданиями.
Лидия дала ежевичному мальчику имя Иавин.
Зиссель всякий раз внимательно наблюдала за тем, как мать ухаживает за его ранами и, тихо напевая, гладит его по щеке.
– Здесь тебе ничто не грозит. Ты у добрых людей. Спи и забудь все, что с тобой приключилось.
Каменотес поставил для Иавина кровать рядом со своей, но у стены. Если мальчику вдруг вздумается сбежать посреди ночи, ему придется сначала перелезть через них с Лидией.
Но Иавин и не пытался сбежать, он только спал и спал. Во сне он крутился и ворочался, иногда ему снились кошмары, и он кричал от ужаса, пинался и просыпался весь в поту. Тогда Лидия успокаивала его, и он затихал и засыпал снова.
Днем, просыпаясь, он пил молоко Беляшки и съедал немного каши и тертых фруктов. Что бы Лидия ни делала, он неотрывно следил за ней взглядом.
Только когда у Иавина появились силы сидеть, он стал с любопытством рассматривать свое новое жилище. И Зиссель.
Зиссель мастерила соломенных человечков и заставляла их плясать перед ним. Корчила смешные рожицы. Щекотала себя перышком под носом и притворно чихала, чтобы развеселить Иавина.
Однажды она хотела было пощекотать перышком его, но Каменотес вовремя ее остановил:
– Осторожно, Зиссель! Если он чихнет, раны снова откроются.
Зиссель испугалась. Спина Каменотеса была исполосована шрамами от ударов кнута. Память о боли запечатлелась в каждой складке его лица. Он знал, о чем говорит.
Девочка вопросительно посмотрела на него и очертила в воздухе дугу.
– Две полные луны – и раны на его теле совсем затянутся, – ответил Каменотес. – О душе я ничего сказать не могу. Кто-то причинил ему много боли. Такие испытания ломают человека, память о них и страх останутся с ним навсегда. Взгляни хотя бы на Берла.
Берл был младшим сыном плетельщика. Его забрали на стройку царского храма, где он трудился носильщиком камней, и вернулся он из Сиона, помрачившись рассудком и дрожа от страха, как малое дитя.
Зиссель кивнула и с беспокойством посмотрела на Иавина. Тот переводил взгляд со рта Каменотеса на ее лицо и обратно.
– Похоже, он начинает нас понимать, – заметил Каменотес.
Зиссель кивнула. Что-что, а жесты ее Иавин и вправду начал распознавать: утром, когда она спросила, не хочет ли он пить, он повторил ее знак и кивнул.
Как Иавин стал братом Зиссель
Лидия и Каменотес разговаривали с Иавином. Когда по ночам его будили кошмары, Лидия тихонько пела ему. Руки Зиссель – сильная правая и короткая левая – порхали перед ним, рассказывая истории.
Эти руки завораживали его. Но, в отличие от соседских детей и работников в поле, он не таращился на птичью лапку Зиссель. Нет, он понимал: девочка с ним разговаривает, и не сводил с нее взгляда.
Однажды Иавин с торжествующей улыбкой сказал на языке жестов:
Хочу пить. Можно мне молока?
Он все чаще садился в кровати. Он начал поправляться. Он все-таки хотел жить.
Когда раны Иавина зажили, его тело покрылось розовыми шрамами. Днем он стал выходить на двор вместе с козой, Беляшкой. Поначалу просто лежал рядом с ней на солнце. Когда становилось жарко, уходил с ней за дом и спал, обняв ее и прижавшись щекой к ее боку. Беляшка словно по-матерински утешала его. Да и сама коза, похоже, привязалась к мальчику: время от времени она благосклонно посматривала на него желтыми глазами, блеяла что-то свое и снова принималась невозмутимо жевать.
Когда Иавин поднабрался сил и заскучал от безделья, Зиссель стала брать его с собой на реку. Он был года на два младше, но одного с ней роста. Худющий, как пастуший посох, ходил он пока с трудом. Соседи, уже прознавшие, что Лидия взяла в дом беглого раба, с любопытством посматривали на Иавина и, как только Зиссель с мальчиком исчезали из виду, принимались чесать языками.
Иавин оказался отличным пловцом и с радостью окунался в прохладную воду водопада, бежавшую от порога к порогу. Он нырял с больших камней, долго плавал под водой, как рыба, и, фыркая и отплевываясь, выныривал совсем в другом месте. Зиссель сидела в тени и присматривала за ним. Она тоже любила плавать, но, с тех пор как ее тело начало меняться, стеснялась это делать. Она вдруг осознала, что повзрослела и отныне ей полагается не играть, а работать или помогать матери и Каменотесу.
Теперь, в сопровождении Иавина, Зиссель чаще показывалась на улице, когда там играли и другие дети. А те глазели на мальчика и забывали дразнить ее. Однажды, когда небо уже окрасилось предвечерним заревом и воздух наполнился ароматами фенхеля и укропа, хотя потрескавшаяся земля по-дневному обжигала ноги, на склон у водопада взобралась группа мальчишек. В руках у них были копья, палки, пращи и костяные ножи. Заметив возвращавшихся после купания Зиссель и Иавина, они остановились.
– Эй ты! Пойдешь охотиться на горных козлов? – крикнул старший из них.
Иавин вопросительно посмотрел на Зиссель. В его еще мокрых кудрях блестели бессчетные капли воды. Зиссель спрятала короткую руку в карман платья и пожала плечами. А потом кивнула, едва заметно.
Иавин радостно рассмеялся и ринулся к мальчишкам.
– Я умею охотиться! – закричал он и взял протянутую ему толстую палку.
Зиссель развернулась и побежала домой. Лидия и Каменотес сидели у очага и разговаривали. Когда девочка в волнении подбежала к ним, они прервали беседу и взглянули на нее.
Зиссель погладила воображаемую голову, это означало: «Иавин».
– Иавин, – сказал Каменотес.
Зиссель задвигала губами, будто произнося что-то.
– Он говорит, – перевел Каменотес.
– На нашем языке? – спросила Лидия.
Зиссель кивнула.
– Где он?
Зиссель подняла правую руку и изобразила бросок копья.
– На охоте, с мальчишками! – удивленно воскликнул Каменотес. И добавил: – Не волнуйся, Зиссель. Он может за себя постоять.
Было время, когда Каменотес, скорбящий и измученный жизнью, не сомневался, что жить ему осталось недолго. Но после рождения Зиссель прошло уже столько лет, а он все жил и жил. Теперь у него была жена, Лидия, и была Зиссель, которая в младенчестве дергала его за бороду, малышкой залезала ему на плечи и девочкой играла с ним в прятки.
Улыбаясь, Каменотес кормил ее кашей. Специально для нее вырезал третью плошку, с птичкой. Когда Зиссель подросла, сажал ее на колени, расчесывал волнистые темные волосы костяным гребнем, оставшимся от дочери, целовал ее лоб и ясные глаза редкого серо-зеленого цвета. Каменотес радовался старости, выпавшей на его долю, и этой девочке, которая обожала старика и каждый день хоть раз, да заключала его в свои пылкие объятия.
Когда Зиссель привела в дом Иавина, Каменотес понял, что Лидия хочет взять мальчика в семью как родного. Старик принял его с тем же чувством, что и Зиссель, – как своего ребенка. Ведь с таким старым мужем других детей Лидии уже не родить.
Так думал он.
И все остальные.
Иавин вернулся с охоты, добыв хоть и не горного козла, но зайца. Руки его были измазаны кровью, он торжествующе улыбался. Мальчик умылся, мигом проглотил ужин, без сил упал на кровать, свернулся калачиком и заснул крепким и спокойным сном.
На следующее утро он все еще спал, и будить его не стали.
Лидия села у входа с веретеном – поработать на солнышке, а Зиссель устроилась у отшлифованного камня и, зажав в короткой руке веточку тимьяна, принялась колотить по гладкой поверхности, чтобы вытрясти семена. Правой рукой она собирала их в тростниковую миску – пойдут в тесто для ячменных лепешек.
Каменотес закончил вырезать четвертую плошку и скользнул взглядом по длинным волосам Зиссель, которые поблескивали в солнечном свете, что падал с улицы через проем. Плошка со стамеской покоились у старика на коленях.
– Чем бы мне украсить плошку Иавина? – спросил он.
Зиссель взглянула на спящего мальчика и задумалась. Наконец она улыбнулась, отложила тимьян и изобразила, как плывет рыба. Каменотес тоже улыбнулся:
– Точно!
Он снова взял стамеску дрожащей рукой и пробормотал себе под нос:
– И, к счастью, вырезать рыбу не слишком сложно.
Соседское горе
В день, когда Зиссель нашла Иавина, на крики и стоны, доносившиеся из хижины Каменотеса, прибежал сосед – плетельщик циновок. Он зашел в дом и в смятении наблюдал, как Лидия обрабатывает раны Иавина и успокаивает его. Эх, не выжить этому мальчику из дальнего края – уж больно тощий да побитый. А еще плетельщик посматривал на Зиссель, которая подносила матери чистую воду, и гадал, что творится на уме у его молчуньи-соседки. Впервые за долгое время он припомнил, что она дочь царя Соломона. Серо-зеленые глаза – тому доказательство, ведь о необычном цвете царских очей известно всем. Конечно, с этой птичьей лапкой вид у нее странный – порой и страшновато делается, но вообще-то девочка из Зиссель выросла миловидная и, похоже, умненькая.
Когда-то у плетельщика были сыновья – трое крепких парней с буйными кудрями, волосатыми ручищами, зычными голосами и раскатистым смехом. Их угнали на стройку огромного храма царя Соломона в Сионе, увели, даже не дав толком попрощаться с родителями. Двое старших так и не вернулись. Младший, Берл, пришел домой два года спустя, но оказалось, что в Сионе он помутился рассудком. Парень пугался всякого шороха и чурался людей, даже маленькие дети приводили его в ужас. Если они что-то кричали ему, он, к стыду и отчаянию отца, жалобно поскуливая, бросался к матери и прижимался к худенькой женщине всем своим огромным телом.
Плетельщик с женой не знали, как с ним быть. Они то окружали его лаской, то строжили. Поили успокоительным отваром горьких трав. Заглядывали в глаза в надежде отыскать где-то там, в глубине, прежнего Берла и, отчаявшись, часами молились вместе с ним.
Но все было напрасно, и однажды утром, затемно, они переправились на Высокий берег и поднялись на гору. Жена плетельщика тащила на спине мешок с фруктами и цветочный венок, а сам он нес на плечах жалобно блеющего козлика со связанными копытцами. Поднявшись как можно выше, поближе к богам, они принесли жертву богине целительства: перерезали козлику горло и дали крови истечь в землю. Положили рядом цветы и фрукты и подожгли свое приношение, чтобы дым вознес их мольбы к царству богов.
Много часов простояли они на коленях, моля об исцелении единственного оставшегося у них сына, пока последняя искорка жертвенного огня не потухла.
На следующий же день Берл обрел покой, но произошло это так, как могли устроить только боги. Он бродил вдоль реки и, спустившись ниже по течению, случайно оказался в оживленном сердце Низкого берега. Стук молотков и гомон голосов испугали его. В страхе он перешел реку вброд и оказался на Высоком берегу, где, к его ужасу, толкалось еще больше народу. Причитая и поскуливая, он укрылся в каком-то строении. Царившая за толстыми стенами прохлада и полумрак принесли отдохновение его колотившемуся сердцу и покой испуганным глазам.
Он оказался в давильне, среди мешков с оливками, что хранились там до отжима. Рабочего мула еще не привели с горного пастбища. На груде конопляных сетей сидел дряхлый беззубый старик. Он-то и увидел, как Берл водрузил себе на плечи ярмо топчака[1], напряг мышцы – и жернов, скрипнув, пришел в движение.
С того дня Берл каждое утро переправлялся через реку и до изнеможения трудился в давильне, где тишину нарушало только потрескивание кожаных ремней упряжи да похрустывание оливковых косточек под огромным ребристым жерновом. Берл ни в чем не уступал мулу. Он все ходил и ходил по кругу, до седьмого пота и дрожи в мышцах. Днем он возвращался домой, сметал гору еды и еще до заката засыпал как мертвый. Вечером, когда остальные готовились ко сну, он пробуждался и, не страшась ни злых духов, ни диких зверей, шел к реке купаться в заводи, в которой когда-то родилась Зиссель. Что он думал и чувствовал – и делал ли это вообще, – не ведал никто. Каждое утро, устремив перед собой невидящий взор, шел он в давильню, а днем возвращался к матери. Он ни с кем не здоровался и, казалось, перестал слышать, как дети окликают его. Он больше не обращал внимания на цветы вдоль тропы, на блеск воды в лучах солнца, на ласточек в голубом небе.
Плетельщик корзин покорился судьбе. Его сын не ослеп, но стал как слепой. Не оглох, но стал как глухой. Душа Берла томилась где-то внутри его могучего тела, подобно забытому в яме пленнику. Единственным, кто за последние годы вернулся из города, где жил царь со своими многочисленными женами, был Каменотес, и, положа руку на сердце, проку от него теперь не было никакого. Но все же ему удалось обзавестись молодой и крепкой женой да вдобавок дочерью, пусть и чудной. И вот теперь еще и приемыш этот. До чего же несправедлива жизнь!
Что сталось со старшими сыновьями, никто не знал, – невыносимая мука для плетельщика и его жены. А вдруг дети еще живы? Тяжко отработали налоговую повинность на строительстве царского храма и получили свободу. Женились, родили детей и среди трудов просто не находили времени послать весточку родителям. Вот бы это оказалось правдой! Если так, то боги все-таки милосердны!
Жена плетельщика когда-то была полной, смешливой женщиной с темными густыми волосами. Теперь волосы ее поседели и поредели, а сама она исхудала и ожесточилась. Разве могла она есть, не зная, досыта ли едят ее мальчики? По совести ли обращаются с ними приставники там, в Сионе, или секут и истязают их, как когда-то Каменотеса?
Как бы ни хотелось плетельщику верить, что сыновья живут и здравствуют, глубоко в душе он страшился, что их больше нет на свете. Порой жена, заходя в мастерскую, где он сидел за плетельным станком, замечала дорожки слез на его пыльных щеках.