Селим Ялкут
Художник и его окружение
Реалистки и мечтательницы
На столе в хрустальной вазочке букет мелких голубеньких цветов.
– Это такой сорт астр. – Поясняет Люда. Виленкин – частый гость в этом доме видит Люду впервые, но хозяйничает она уверенно, на правах подруги. Готовит чаепитие. Люда – длинное нескладное создание, задрапированное по щиколотки в какой-то розовый хитон. Худющая, кажется, кости стучат друг о дружку под одеждой. Лицо вытянутое, бледное, с высоким лбом. Сразу видно – интеллектуалка.
Садятся пить чай. Люда принесла, торжественно выложила две пачки индийского. Вызвалась заварить, как следует. По-осо-бому. Тем более, пить собираются из тончайших чашечек, а сам напиток настаивается под большой матерчатой куклой.
– Здесь будет салон. – Поясняет Люда.
– Где это?
– Вот здесь. – Люда удивляется непонятливости Виленкина. Под стеной выстроился десяток чистых холстов, Вера запаслась. Но все равно не верится, что у комнаты есть будущее. Потолок густо покрыт разводами – следами пожаротушения на верхних этажах. Штукатурка сыпется отовсюду, может и кусок обвалиться прямо в чай.
– Испанки приходили сегодня работы смотреть. – Сообщает Люда. – Одну купили, за другой завтра придут.
– А как им это… вообще?
– Верочка, как им твоя обстановка? – Кричит Люда в коридор. Хозяйка разговаривает там по телефону. – Не слышит… Но здесь не может не понравиться.
– Святая правда. – Подтверждает Виленкин. – Но все-таки….
Вера появляется и тут же исчезает. Телефон звонит непрерывно, назло маловерам. Связь есть. Похоже, салон уже начал работу. И гостям грех жаловаться. Мыслины, сыр, чай – чудесное угощение. Маслины Вера покупает неподалеку. Человек восточного вида выносит столик из кафе, ставит рядом ящик с маслинами, и сидит без движения, без торгового азарта в глазах, погруженный в таинственные глубины самосозерцания.
Вера уважает продавца, что-то есть у них общее, не только земное. Так что маслины в доме не переводятся. Впрочем, пога-ненькие. Мелкие, сморщенные, приходится выгрызать косточку, или раздувшиеся – с пустотой внутри. Но вкус есть – именно, маслин. Это важно.
– В Центральном брали чай?
– Ага. Стояли час. Леничка, не трогай там ничего.
Леничка – Людин сын. Малый лет шести, болезненно бледнокожий, как мать, растаскивает рисунки с бумажной свалки.
– Прожила с ним два месяца в Ленинграде. Совсем разбаловался.
– В Ленинграде? Культуру показывали? Вроде, рано еще.
– Ничего не рано. Правда, сынок? – Леничка подошел, лег щекой в мамины колени и глянул обиженно. Взгляд долгий и совсем недетский из-под розовых век. Такому, действительно, не рано.
– Кроме того, там можно хорошо отдохнуть.
– В Ленинграде? Там же есть нечего.
– Вы давно были? – Строго спрашивает Люда.
– Давно.
– Тогда откуда вы знаете? Есть нечего…
– Говорят. – Виленкин чувствует себя как застигнутый врасплох сплетник. Но Люда – благородная душа не обращает внимания на смущение.
– Хотите, расскажу, как мы туда приехали? Хотите? Леничку я оставила дома, а сама пошла в булочную. И вернулась вот так. – Люда выбрасывает вперед худющие руки, выворачивает ладонями вверх, будто несет охапку дров, а затем еще отчеркивает рукой изрядно выше головы. Смотрит значительно, наслаждается впечатлением. Виленкин потрясен. – И что вы несли?
– Несла я… – По лунному лику скользит лучик счастливого воспоминания. – Во-первых, афганский изюм. Три рубля пакет. У нас – рублей двадцать. Маслины. Рубль восемьдесят. Турецкие. – Люда презрительно кивает на блюдечко. Я тех три штуки съем и, считай, пообедала. Сушки всякие. Конфеты. Да, вот еще. Суворовское печенье. Вы ели? Нет? Это такие маленькие пирожные, по виду, как грибок. Из сухого теста. А внутри шоколадный крем. Самая капелька. Но вку-у-сно. Берешь на кончик языка, само тает. Деликатес. Шесть штук – два рубля.
– Это что, дорого?
– Дорого, конечно.
– А почему, суворовское?.
– Откуда я знаю. Но вку-ус. С чаем, кофе… А маслины. – Видя негаснущий интерес, Люда добивает окончательно. – Вот такие. – Люда подносит к носу Виленкина длиннющий палец и отщелкивает на нем две фаланги. Маслина выходит с небольшой огурец.
Что тут скажешь? Виленкин подавлено молчит.
– А молочные продукты? Знаете? Вот такие. – Люда неожиданно забрасывает левую руку за голову и берется ей за правое ухо, становясь похожей на скрипичный ключ. – Лю-бы-е. Без всякой радиации. Я с ребенком была, прибор брала. Мы проверяли. На тридцать копеек дешевле, чем у нас.
– На бутылке?
– А на чем же? Сыр пяти сортов. – Люда продолжает оставаться в позе индийской танцовщицы и только теперь размыкает композицию.
Виленкин сражен: – Это что, всегда так?
– Всегда. С маслом сливочным, правда, бывают перебои. Это – да. Но я вам скажу. Я в обычной коммуналке жила. Приходит человек и вежливо, спокойно. Составляет список на каждого пенсионера. Кому что. И на следующий день, пожалуйста, получите. Так что, вы думаете, они будут переживать из-за этого масла?
– Фантастика.
– Фантастика. – Эхом отзывается Люда. – Я бы не поверила, если бы сама не увидела. Тем более, у меня совсем нет воображения. Мне папа всегда говорил. Люда, ты хоть раз в жизни можешь придержать язык? Или так и будешь выкладывать все подряд? – Люда чуть грустит. Видно, вспоминает, когда наивность выходила ей боком.
– Кстати, Вы видели, чтобы у нас продовольственные посылки кто-нибудь получал? Видели? Нет?
– Сотрудница говорила, – Виленкин старается быть объективным, – что ее сестра в институте получала. Геологии. Они там какое-то месторождение открыли.
– Х-ха. Месторождение посылок – вот что они открыли. А к тем везут и везут. Сразу на месяц получают или два. Причем, все продумано. От соли до презервативов.
– А зачем пенсионерам?
– Откуда в Германии знают. Шлют блокадникам. А молодежь за сахар меняет. Между прочим, на наш украинский цукор. Вы бы видели, какая ванна в этой коммуналке. Ай-я-яй. Из розового кафеля. Вот такая. – Люда оттягивает платье, создавая некоторое подобие груди. – Я спрашиваю: сколько вам стоило? А они смеются. Собчак издал специальный указ, уволит любого, кто отфутболит хоть одну бумагу. Так они теперь сами бегут. Хоть ванну, хоть унитаз, хоть это, как его… сейчас вспомню… Только свистни.
– Но, позвольте. Как же? Там карточки.
– Конечно, карточки. А я не сказала? На макаронные изделия. С оливковым маслом бывают трудности. Подсолнечное есть, а за оливковым нужно постоять.
Иностранец
– А как же вы? Если карточки…
– Ай. – Отмахивается Люда. – Больше для вида. У меня ни разу не спрашивали. Я похожа на ленинградку. – Последнюю фразу Люда произносит с гордостью.
– Это правда. – Подтверждает Виленкин.
Слышно, как в коридоре, где хозяйка разговаривает по телефону, падают книги, несется плачущий голос: – Это вы опять пришли? Я же просила.
– Оля, наверно. С испанкой обещала… – Прислушивается Люда.
– Представляете, как мыши разбегались. – Появляется Вера. – На меня ноль внимания.
– Мыски, мыски. – Леня бросается в коридор.
– Ничего не боится. – С гордостью говорит Люда. – Вера, садись чай пить. – И опять обращается к Виленкину. – Вот такой, индийский, там в каждой булочной. А за Дунканом нужно стоять.
– А кофе? – Это Виленкин спрашивает.
Люда смеется, а затем восстанавливает знакомую композицию. Забрасывает руку в обход затылка и берется за ухо: – Понятно? Растворимого они вообще не пьют.
– Мыски, мыски. – Азартно кричит Леня из коридора. – Мама, иди сюда. Смотри. Еще одна.
– Ты бы испанку предупредила, – говорит Люда, – а то выскочит в самый неподходящий момент.
– Думаю, – Виленкин дополняет, – испанцы мышей не боятся. Коррида воспитала. А холсты нужно переставить, погрызут. Это для них, как суворовское печенье.
– А мыши краски едят? – Спрашивает Люда.
– Еще как. В Ленинграде, наверно, нет. Там зажрались. А здесь набросятся…
– Собчак для них – святой. – Досказывает на ходу Люда. – Сам, если что, по квартирам разносит. Кому что… биде, вот, я вспомнила…
… – Она искусствовед? – Спрашивает Виленкин Веру. Люда с сыном сели в троллейбус, а они идут дальше.
– Кто? Люда? Ой, она очень хороший человек. И стихи пишет, и натурщица.
– Натурщица? Она же худая. Ноги, как трубки от раскладушки.
– У нее очень красивое тело. Теплое такое. Ты не понимаешь.
– Да. – Пристыженно соглашается Виленкин. – Не понимаю.
…Виленкин возвращается домой, полный впечатлений, и тут, кстати, звонок. – Представляешь, там ирландское мясо по семь рублей. И не берут.
– Не берут? – Ахает трубка – А очередь?
– Какое. Семь человек… – Для эффекта Виленкин даже думает сказать пять, но потом называет точную Людину цифру. – В мясо маникюром тык. И не берет. Мороженное для нее. Ирландское. Представляешь?
– Ирландское? Так это вырезка. А здесь? Вот, сволочи. Я все время Вадику говорю: беги в посольство, бери анкету, пока не поздно.
Собеседница преподает в консерватории, лето с мужем, дочерью и безымянной морской свинкой проводит на даче. И вот дачная история. Свинка в картонном ящике жевала травку и в благодушном настроении была замечена бродячим котом. Хорошо, что дочь оказалась рядом, успела спасти.
– Представляешь, что творится? Никогда такого не было. Среди бела дня. Скоро на улицу нельзя будет выйти.
– Но жива? – Волнуется Виленкин.
– Жива. Только тронулась. Из клетки за ноги тащу, чтобы почистить. Этого еще не хватает.
– Нормально. Сейчас народ вечером дома сидит.
– Это, по-твоему, нормально? Ну, знаешь…
…Ночью Виленкина давит тяжкий сон. На вытянутых руках он несет глыбу мороженого ирландского мяса. Несмотря на лед, жарко, впереди на плите урчит огромная сковорода. Еще немного. Но тут на гладкой поверхности кондиционного продукта с фиолетовым ирландским клеймом вздымается рыжая шерсть и на Виленкина таращится чудовищных размеров морда с кровавым следом кошачей лапы под тусклым стеклянным глазом. От неожиданности Виленкин роняет ношу, и свинка с грохотом валится ему на ноги…
Есть от чего проснуться. Виленкин открывает глаза. Страшилище исчезает, а грохот, наоборот, рвет уши. Это трубы. Летом горячей воды, как обычно, нет. Но, в отличие от прошлых лет, жильцы не жалуются. Горячая, говорят знающие люди, идет с радиацией. Так что лучше мыться холодной. Зато теперь, когда дали горячую, трубы отвечают оглушительным ревом. Как объясняет сантехник – грамотный человек – выравнивается давление в системе. Где-то за несколько этажей ранняя бабушка, из тех, что, кажется, вовсе не ложатся, открывает воду. И сонный люд срывается крутить краны, выравнивать капризное давление. Виленкин влетает в ванну, заполненную тугим банным паром, и видит, как бьется, стреляя кипятком, кольцо душа. А за окном на самом дне белого тумана мерцают огоньки первого автобуса. Окончательно Виленкин просыпается от тишины. В утренней телепрограмме рекламируют круиз в южные моря для капитанов отечественного бизнеса.
Помощница Виленкина является точно в срок. Миловидная, спокойная, сосредоточенная, настоящая учительская дочь. Забот дома по горло, но успевает везде. Работают долго, голова не занята, самое время оживить воспоминания:
– Представляете, вернулся человек из Ленинграда. Рассказывает, что там продуктов навалом.
– Где, где?
– В Ленинграде.
– Не выдумывайте. Нет там никаких продуктов. Петина тетка раньше всегда передавала. А теперь просит, масла прислать.
– Сливочного?
– А какого же?
– Это верно. – Спокойно подтверждает Виленкин. – Со сливочным там перебои. Обходятся оливковым, подсолнечным. Скажите вашему Пете, что его тетка не выдерживает испытания изобилием.
– Да, вы что. – Виленкин с огорчением отмечает, в женском тоне появляются насмешливо-пренебрежительные интонации. – Какое оливковое? Я ей две банки майонеза отправила. Пишет, что молится за нас. Будет с сухарями чай пить.
– Не знаю, как с майонезом, а насчет сухарей передайте, чтобы не ломала последние зубы. Хотя ветеранам бесплатно вставляют. Пусть лучше купит суворовское печенье.
– Какое, какое? – Женщина не думает скрывать насмешку.
– Суворовское. Полководец, если помните. – Виленкин берет официальный тон. – Что вы кривитесь? – Во рту Виленкина появляется восхитительный вкус, и он документально фиксирует. – Грибок из сухого теста. Сверху глазурь из шоколада, а под шляпкой – капелька крема. – Виленкин вспоминает Люду. – Между прочим, очень полезно для женской фигуры.
– Вы сами ели?
– Нет. А человек был, вернулся и рассказывает.
– У меня нет времени это слушать. Ребенку пойду звонить.
Возвращается и начинает лихорадочно собираться. – Нельзя на минуту оставить. Налила утром в чайник кислоты, накипь отодрать. Три раза предупредила. А он чай выпил, мама, чего кислый такой, горло сильно щипет…
…И последнее. Вечером заходит Вадик, поправить замок. Вадик создан, чтобы приходить друзьям на помощь. Белая бородка. Точные пальцы так и летают. Щелк-щелк. Теперь маслицем смажем, чтоб навек.
– Ты учти. Масло я достала. – Говорит Наташа. Подруга Вадика, работают вместе. И зашли вместе. Наташа высокая, красивая, вид спортивный. Белая блузка с распахнутым воротом, смелые глаза, темные волосы крупными кольцами по плечам. Как с портретов старой европейской знати – мужчины женственны, дамы неприступны. Там бы Наташа была на месте.
– Как-то после ресторана в Сочи, – занимает она рассказом, – захотелось побыть одной. Устала от этой пошлости. Плыву себе. Берега не видно. Тут пограничный катер. Как он меня заметил.
– Ты – женщина видная. – Вставляет Вадик.
– Вот именно. Один круг, второй. Поднимают на борт. Капитан вежливо: – Что вы тут делаете? Не заблудились? А я ему: – Может, у меня здесь свидание. Нечего вмешиваться в личную жизнь. Познакомились и отпускайте. А он – С турком свидание? – Почему это с турком? – Потому, что здесь нейтральные воды. Турция скоро. Нельзя так далеко заплывать. – Кому это? Нельзя с дамой разговаривать, когда она перед вами вот так… Тут он снимает с себя китель, накидывает мне на плечи и ведет на мостик. – Даже, если свидание, говорит, такая женщина, как вы, не должна ждать. Поплывем назад в Сочи. Согласны? Выскочил на причал, руку подал. Их хорошо воспитывают, не то, что некоторых.
– Оркестра не было? – Спросил Виленкин.
Наташа обдала взглядом: – Это – военная база. Но все равно. Я подарила ему розу. Желтую.
– А роза откуда?
– Как откуда? Из ресторана. Я с ней плыла. А на работу бумага пришла. Что я нарушаю правила поведения в погранзоне. Помнишь, Вадик? Ну, что за мужики.
– А если ты – наркокурьер. Это его долг. Пограничный.
– В Ленинград в командировку еду. – Сообщает Вадик.
– Ты мне лампочек купи. Перегорели, новых взять негде. А там есть.
– Что-то не видел. Недавно был. Пустой город.
– Что вы, ребята, жуете кислятину. – Вмешивается Наташа. – Что, почем… Как бабы. Скучно. Тут ко мне приехали из Донецка. Вы бы видели, какая девочка, умирает по мужику, а он – тьфу. Хоть бы голову повернул. Вот там – драма. А вы: лампочки, лампочки…
– Ты ей подскажи. – Говорит Виленкин. – По телевизору видел. Выступал главный колдун России. Назначили специальным указом. По либеральной квоте. Диктовал средство для пробуждения чувства. Семена календулы заворачиваешь в лавровый лист, вроде голубца, заматываешь в голубой шелк и тихонько ему за подкладку пиджака. Две недели и готов. Можно голыми руками брать. Запиши, или так запомнишь?
– Мне не нужно. – Гордо отвечает Наташа.
Вадик переводит разговор. – Поехали за грибами на субботу и воскресенье.
– Не могу. – Это Виленкин говорит. – Я к тебе потом зайду. Только приготовь, как следует. От грибов, я слыхал, отравления сумасшедшие.
– Ничего. Есть, чем запить, на пиве и томатной пасте. Такой бимбор, любую отраву перешибает.
– Я вам завидую. – Говорит Наташа.
– И ты приходи. – Приглашает Виленкин.
– Куда? Меня его жена разорвет.
– Может, и нет. Ей сейчас не в голове. – Говорит Вадик. – Она меня с анкетами грызет. Тебя, кстати, вспоминает.
– Меня?
– Не тебя. Наташку. У нее – жених в Америке.
– Правда, Наташа? А где?
– В Голливуде.
– Ого. Ну, а ты?
– Пусть сначала здесь поживет.
– Очень хорошая мысль. – Тут Виленкин вспоминает нечто важное. – Кстати, о грибах. Вадик, обязательно привези из Ленинграда суворовское печенье. Там должно быть. Как Наташа?
– Обязательно, Вадюша. Я тоже слышала. Там оно на каждом углу.
Голос художницы
В Грузию я ездила с сыном. С горы, если смотреть, вниз шли лесенки с домиками, крышами, балкончиками. Белье висит. Перец гроздьями. Меня очаровали эти резные галерейки, веранды. Мы как-то с горы спускались. Керосиновая лампа светится. Я зашла на веранду. Никого. Дом пустой. Я в комнату заглянула. И там никого. А потом вижу, тут же на веранде в углу сидит пожилая женщина. Сидит в темноте, одна и молчит. Я к ней подошла. Она меня за стол усадила, и мы с ней долго разговаривали. О чем, уже не помню. А вот это состояние вечера и разговора со мной осталось. Еще помню, картинку около бань. Как оттуда выходят чистенькие грузины и грузинки. Напаренные такие, отмытые, будто блестят. Я была в восторге. Я и раньше Пиросмани любила, а тут в Тбилиси я его заново увидела. Это нечто особенное. Незабываемое. Вершина всего. Никакой не примитив. Наив, причем гениальный наив. От Бога. Нигде больше ничего подобного нет.
Идут экстрасенсы
Две комнаты, оставшиеся после смерти Марфуши, пока никого не заинтересовали и были определены в, так называемый, нежилой фонд. Марфушины кошки (числом с десяток) далеко не уходили, а жили рядом, высматривая новые источники пропитания. Раньше был петух, но теперь пропал. Остались подозрения и даже перья, но обвинения не были предъявлены. Нашлась коллекция бутылочек и флакончиков, содержавших когда-то алкоголь и предназначенных для самых разных целей, кроме той – единственной, для которой их практиковала покойница. Диван, на котором Марфуша не проснулась после возлияния, дворник, кривясь от кошачьего запаха, разбил во дворе и забросил на мусорник. Там он и хранился дольше и надежнее, чем в музее. На Марфушину дверь навесили замок.
Но вот рядом освободились еще три комнаты, раньше их занимала какая-то организация с исчерпывающим названием пусконаладка. Теперь налаживать стало нечего, весь флигель разом освободился, и общая площадь стала представлять интерес. Весной внутри зашевелились штукатуры и маляры. Миновало лето. Теперь вовсю хозяйничала осень. Вера встала рано (часов в восемь) и, распахнув дверь, выглянула во двор. Просыпающееся солнце зловеще багровело в окнах. Ослепительно синее небо было выстужено на всю бездонную глубину. Над деревьями беспокойно кружили галки. Природа замирала, Вера залюбовалась. И с удивлением заметила перед собой, на лавке, где днем любила отдыхать Лиля Александровна, застывшую от холода одинокую фигуру. И человек встрепенулся, будто ждал Вериного появления. Невзрачный мужичок средних лет.
– Поликлиника когда работать начнет? – Странник прятал озябшие руки в карманах пальто.
– Нет здесь поликлиники. – Как все полуночники, Вера реагировала с утра несколько замедлено.
– Экстрасенсы когда открывают?
– Экстрасенсы?
– Ну, да… – Посиневшее от холода лицо повернулось в сторону флигеля. – Вот там они, экстрасенсы. Я пришел пораньше, думал, очередь. Первых обещали бесплатно.
– Не знаю… – Тянула Вера.
– Ладно. – Сказал человек упрямо. – Буду дальше сидеть.
– Может, зайдете, выпьете чая, – предложила Вера. – Вы ведь замерзли.
В глубине квартиры вставала мама. Топчан на кухне был завален рисунками. Вера усадила гостя в коридоре и вынесла кружку с чаем. Так она с удивлением узнала, что во дворе открылся прием, и люди под названием экстрасенсы лечат разные болезни. Однако, дверь по адресу, который хранится вот здесь (пришелец похлопал себя по карману поношенного пиджака), открыл несимпатичный мужчина в длинных трусах, обругал за беспокойство и сообщил, что какие-то бабы в халатах крутятся дальше, во флигеле. В грубияне Вера узнала соседа Степана.
– Правда, если бы меня подняли затемно, я бы и не такое сказал. – От чая гость порозовел и расхрабрился, на красном кончике носа заблестели, как роса, капельки влаги. Странник утер их кончиком шарфа и несколько раз с удовольствием чихнул.
– Вот так всегда от горячего. – Сообщил он Вере. – Но теперь уже все равно.
Вере (такой это человек) стало не по себе. – Куда вы пойдете? Сидите пока здесь. А увидите очередь, сразу бегите занимать. Я дверь приоткрою.
Так оно и случилось. Гость задержался в коридоре, чихал много, с каждым разом все громче, будто прогревая застывший мотор. Там на него наткнулась Верина мама. За долгую жизнь Лиля Александровна не отвыкла удивляться, но держала удивление при себе. Поэтому разговор возник позже, когда гость уже исчез, снялся незаметно, как отдохнувшая от долгого перелета птичка.
– Верочка, – Сказала Лиля Александровна, управляясь на кухне, – там у нас в коридоре, по-моему, кто-то сидит. Ты видела?
– Да, мама. Это он к экстрасенсам очередь занял.
– К кому? – Лиля Алексанжровна сориентировалась на Веру ухом.
– К экстрасенсам. Громко и отчетливо повторила Вера. Из разговора с пришельцем она уже выяснила, что речь идет о здоровье. – Мама, я тебя прошу, займись собой.
– А что они лечат?
– Понятия не имею.
– Тогда откуда я знаю, на что жаловаться? – И Лиля Александровна царственно удалилась. Вера поглядела вслед, отметила тяжесть походки и решила все бросить и заняться маминым здоровьем.
Вскоре мимо Вериной квартиры потек в сторону флигеля ручеек страждущих. Эти люди были заметны. Зайдя во двор, они начинали оглядываться, отыскивая нужный адрес, и медленно двигались от двери к двери, как посетители художественных выставок – от картины к картине. Теперь летняя досужая публика собиралась реже и задерживалась меньше. Смена лиц совпадала со сменой времен года, напоминая средневековый календарь, где каждому месяцу соответствуют свои занятия и планы, а пора летних хлопот и праздников сменяется временем предзимних тревог.
Заглядывали к Вере, к другим соседям, само нечастое слово экстрасенсы обрело будничность, обозначив направление поиска нужной двери. Число страдальцев прибывало, и вместе с ним росло число людей, называющих себя экстрасенсами и деловито спешащих по утрам к флигелю сквозь почтительно
расступающуюся толпу. Именно толпу, пусть небольшую, но все же. Теперь само понятие экстрасенсы, казавшееся еще недавно однозначным и цельным, стало распадаться на более звучные и загадочные составляющие. Трансцендентная медитация. Астральная диагностика. Гравитация биополя… Все это можно было теперь прочитать на дверях Марфушиной опочивальни. Диагностика по радужной оболочке глаза, по форме протертой спиртом ушной раковины, по запаху пота шейного платка, по линиям руки и, конечно, по содержанию снов. Даже по картам (и такое было), для чего дважды в неделю привозили из табора особого эксперта, предварительно упрятав под замок каракулевые шубы других специалистов.
Недоверчивый хмыкнет, скептик не станет слушать, но ведь даже недолгий голод – не тетка, а болезнь и того хуже (лечебное голодание, кстати, тоже было). Исцелений, в том числе самых невероятных, набиралось более, чем достаточно. И по телевизору каждый день показывали, там заговоренная вода давала разительный эффект. Умный человек всему научится.
Как будто ручкой реостата
Меняя уровень токов,
Ползет рука натуропата
По гребню ваших позвонков…
Как раз в тему. Поэт размахнулся, оставил запись в Книге отзывов. Вдохновение не позволит соврать. Именно так все и есть. Мир делится на энтузиастов и маловеров. И вам решать, за кем будущее… и ваше, в том числе. Экстрасенсы были приметой, загадкой и, пожалуй, гордостью нынешнего времени быстрых сдвигов, перемен и реформ. Эти люди, неожиданно открывшие в себе чудесные способности и успешно развившие их на ускоренных курсах, быстро заполняли пространство, откуда уходила идеология. Как океанский отлив, она (идеология) оставляла после себя множество ненужного хлама, остовы разбитых заводов и брошенных строек, тома сочинений, письмена, вершившие еще вчера судьбы целых народов – все это осталось на обросших водорослями камнях.
А взамен рождались диковинные организмы, неутомимо ползущие и ковыляющие посреди разора и запустения и жадно поглощающие все подряд. Старый мир съеживался у всех на виду, как теряющий высоту воздушный шар. Пробуждалась новая жизнь, новый способ существования, пока еще скрытый, малозаметный, осязаемый непрерывными усилиями липких щупалец, сортирующих на свой манер извечные монады света и тьмы, веры и заблуждений, разочарования и надежды, и укладывающие их в новое содержание. В пользу отлива. Это и есть новая идеология. Пробудившаяся новая жизнь, взамен недавних теорий и учений. Теперь, когда исцеление кажется таким простым и очевидным, лишь остается немного потерпеть, а потом талифа куми (встать и идти), преодолевать последние испытания экономикой и бытием. Дальше будет легче, как некоторым – самым удачливым легко уже сейчас. Торжествующая идеология (новая!) всегда праздник, родившийся из жертвы или даже из множества жертв. Зато выжившие будут счастливы. Так оно задумано и обещано.
Фламенко
Но возникают разочарованные, одинокие люди (не нужно наговаривать, они были всегда), которые назло воодушевленному обществу взялись хворать и помирать именно сейчас, будто не могли позаботиться о себе, пока можно было купить нужные лекарства или, в случае печального исхода, напитки и закуску для поминальной трапезы. Времени хватало, не зря названого застойным. Жили, как кажется, без забот и можно было подумать о себе впрок. Но нет. Зато теперь все зашевелились, выползли из-под скомканных одеял, из несвежих простынь, из засохших бинтов, клеенок и подстилок, и отправились бродить в поисках врачей и прочего персонала. Но не тут-то было. Отлив прибрал за собой множество профессий и услуг. Куда-то подевались лекарства, куда-то исчезли стоматологи и медсестры, и болезни стали какие-то новые, пугающие, как казни египетские. Примерно так и должно быть (если по теории), хоть как-то уж слишком и долго… И тогда в пространстве распада, безвластия и апатии стали возникать экстрасенсы – вчерашние инженеры и портнихи, честолюбивые аспиранты, учителя разных классов, страдальцы с сотрясением мозга (в анамнезе и сейчас), божьи люди, пленники внеземных цивилизаций, счастливо возвращенные на землю, гуру, живущие энергией далеких звезд, матросы, пережившие кораблекрушение, посланцы Святой Девы, какие-то обмороженные с калом снежного человека под черными ногтями, дипломанты самодеятельных академий (с новыми визитными карточками), демобилизованные, состоящие на разных учетах и снятые оттуда, со справкой и без, страстотерптцы и греховодники, и, конечно, пенсионеры и домохозяйки. Здесь можно было встретить всех, кроме, пожалуй, банкиров, бухгалтеров и экономистов – закономерность, о природе которой можно писать отдельный трактат. Не обошлось, увы, без некоторого количества аферистов с поддельными дипломами, выписанными в филиппинских джунглях. Вся эта разноликая, разнородная масса пузырилась и перекипала в спорах об истинности учения, впрочем, здесь больших разногласий не было, а страсти взвинчивались больше по мелочам, о разграничении сфер астрального, ментального и финансового влияний.
Представим себе, что поиски истины велись и на Верином дворе. Как-то днем, когда ее не было дома, в дверь позвонили и перед Лилей Александровной явилась дама с крупным властным лицом, застывшим до неподвижности камня.
– Здравствуйте. – Сказала дама и попыталась улыбнуться, от чего величественные черты дрогнули и задвигались, как горные склоны от подземного толчка. – Это вы здесь живете? Выезжать не собираетесь?
Есть лица, которым улыбка противопоказана. Это, по крайней мере, честно. Глаза смотрели испытующе.
– Нет. – Удивилась Лиля Александровна. – А почему?..
– Сейчас многие выезжают. – Лицо посетительницы, отулы-бавшись, заново окаменело.
– Нет, не собираемся. – Во рту Лили Александровны стояла противная сухость. Вера была права, пришла пора проверить сахар.
– Может, куда-нибудь? В этом районе. Или квартиру на массиве. Ближе к природе.
– Нет, не хотим. Я всю жизнь здесь прожила.
– Жизнь долгая. – Сообщила гостья. – Можно не одну квартиру сменить. Пожилым на окраине лучше.
– Но зачем?
– Нам нужно ваше помещение. Мы из кооператива. Будем расширяться. Ваше помещение нас устраивает.
– Но оно и нас устраивает.
– Мы вас не обидим. – Пообещала посетительница. – Мы обещаем улучшение. С исполкомом договоримся, грузчиков дадим и переедете потихоньку. – Теперь, когда разговор принял деловой характер, лицо гости даже смягчилось, если сравнить с минералами твердых пород.
– Нет. – Отрезала Лиля Александровна, отвергая любую возможность соглашения. – Даже если дочь согласится, я все равно не уеду.
– Не нужно упрямиться. Видите, сколько народа к нам ходит. Всем нужно помочь. Что же мы с вами из эгоизма людей на улице оставим? – Дама повела рукой в сторону флигеля. Там, действительно, разгуливали.
– Но я здесь живу. – Лиля Александровна растерялась. Так до конца и не привыкла за долгую жизнь.
– Я знаю, что живете. – Дама говорила убедительно и даже как-то педагогически. – Но нельзя же думать только о себе. Нужно думать о людях. О людях.
– Вот, вы и думайте.
– Мы думаем. – Дама тяжело вздохнула. – Мы думаем. А вот вы не хотите. Притом, что мы полностью понимаем ваше положение и хотим помочь. – Дама приняла очень строгий вид. Терпение ее истощилось, говорить больше было не о чем.
– Я еще зайду.
– Не нужно. – Лиля Александровна нервничала. Во рту стоял сухой жар.
– Подумайте. И вы согласитесь. – Последние слова вышли медленно и внятно. – Поверьте, это в ваших интересах. Чтобы потом не жалеть.
К тому времени, как пришла Вера, Лиля Александровна выпила два стакана воды и, махнув на все рукой, принялась за сладкий чай. Открытая сахарница говорила сама за себя. Сначала Лиля Александровна отмалчивалась, но решила, что и дочери неприятного разговора не избежать, выложила все без утайки.
– Так и сказала, что пожалеем? – Переспросила Вера.
– Только я тебя прошу, – заторопилась Лиля Александровна. – Просто скажешь, если спросят, что мы никуда не поедем.
На впечатлительную Веру разговор возымел действие. Странный человек (художественная натура) Вера ощущала рядом со зримой вещественной жизнью присутствие волшебного, сказочного начала. Оно было вплетено в пейзаж, в лица, в свечение человеческого тела. Она осознавала реальность этой другой жизни, сверялась с ней, как сверяются с расписанием движения поездов или сигналами точного времени. Это ощущение вплетенной в мир гармонии не обманывало ее, она угадывала его особым чутьем и ориентировалась безошибочно. Так Вера жила в том будничном мире, где обретаемся все мы. Ничего необычного, если рассуждать здраво или, как теперь принято, по деньгам. В угрозе незваной гостьи Вера расслышала мистический звук предостережения и опасности, который заставил ее мать есть вредный сахар.
