Селеста Инг
И повсюду тлеют пожары
4
Из всего семейства Ричардсон в те первые пьянящие дни Пёрл почти не виделась только с Иззи – но заметила это не сразу. Как тут заметишь, когда остальные Ричардсоны раскинули длинные руки и заключили ее в объятия? Они ослепляли Пёрл, Ричардсоны, – своей беспечной самоуверенностью, ясной целеустремленностью, с утра до ночи. По приглашению Сплина Пёрл торчала у них долгими часами – приходила вскоре после завтрака и оставалась до ужина.
По утрам миссис Ричардсон на высоких каблуках парусником вплывала в кухню – ключи от машины и кружка-термос из нержавейки в руках – и говорила:
– Пёрл, как приятно снова тебя видеть.
И цок-цокала в глубину дома по коридору, а спустя минуту рокотала гаражная дверь и по широкой дорожке скользил прочь ее “лексус” – золотой очаг прохлады посреди летней жары. Мистер Ричардсон в пиджаке и при галстуке давно уехал, но маячил фоном, плотный, и весомый, и важный, точно горная гряда на горизонте. Пёрл спросила Сплина, чем его родители целыми днями занимаются, и тот пожал плечами:
– Ну-у… так. Ходят на службу.
На службу! В устах матери от этих слов несло тоской рутины: обслуживать столики, мыть посуду, драить полы. Но для Ричардсонов “служба” была благородна: они делали что-то важное. По четвергам мальчишка-газетчик кидал Мие и Пёрл на крыльцо номер “Сан-пресс” – для всех жителей Шейкер-Хайтс бесплатно, – и, развернув газету, они читали имя миссис Ричардсон на первой полосе под заголовками: В ГОРОДЕ ОБСУЖДАЮТ НОВЫЙ НАЛОГОВЫЙ СБОР; ЖИТЕЛИ ОТКЛИКНУЛИСЬ НА ПРОЕКТ БЮДЖЕТА ПРЕЗИДЕНТА КЛИНТОНА; НА ШЕЙКЕР-СКВЕР ПРОХОДИТ ПОДГОТОВКА К “ОТНЮДЬ НЕ СКВЕРНОМУ СКВЕРУ”. Осязаемое черно-белое доказательство усердия миссис Ричардсон.
(– Да это все лабуда, – сказал Сплин. – “Плейн дилер” – это да, настоящая газета. “Сан-пресс” – это же местные штуки: совещания муниципалитета, комиссии по районированию, кто победил на научной выставке. – Но Пёрл, глазами ощупывая подпись – Элена Ричардсон, – не поверила или пропустила мимо ушей.)
Они были знакомы с большими шишками, Ричардсоны: мэр, директор Кливлендской клиники, владелец “Кливлендских индейцев”[5]. У них были сезонные абонементы на “Джейкобс-филд” и “Гунд”.
(– “Кавы”[6] – отстой, – емко высказался Сплин. – Зато “Индейцы” могут выиграть вымпел, – возразил Трип.)
Иногда звонил мобильник – мобильник! – у мистера Ричардсона, и тот вытягивал антенну, выходя в коридор.
– Билл Ричардсон, – отвечал он; чтобы поздороваться, ему хватало просто назвать себя.
И даже у младших Ричардсонов то же самое – такая же уверенность в себе. Воскресными утрами Пёрл и Сплин сидели в кухне и Трип забредал после пробежки, стоял у кухонного островка, высокий, и загорелый, и худой, в спортивных трусах, совершенно непринужденный, и наливал себе соку, и внезапно сверкал улыбкой, повергая Пёрл в смятение. Лекси пристраивалась на кухонной столешнице, неэлегантная в спортивных штанах и футболке, с неопрятно заколотым пучком, сковыривала кунжутные семечки с бублика. И плевать, что Пёрл наблюдает их в таком виде. Они были безыскусно прекрасны, даже спросонок. Откуда берется такая раскованность? Как им дается эта естественность, эта уверенность, даже в пижаме? Читая меню, Лекси никогда не говорила: “А можно мне?..” Она говорила: “Я буду…” – убежденно, словно достаточно сказать – и все случится по ее слову. Это смущало и пленяло Пёрл. Лекси сползала с табурета и элегантно, как танцовщица, шагала по кухне, босиком по итальянской плитке. Трип заливал в горло остатки апельсинового сока и уходил к лестнице, в душ, и Пёрл смотрела, как он идет, и ноздри ее трепетали, ловя его запах в кильватере – пот, и солнце, и жар.
В доме у Ричардсонов были мягкие диваны – в них погружаешься, как в пенную ванну. Комоды. Громоздкие кровати-сани. Если завести себе вот такое гигантское кресло, думала Пёрл, тебе деваться некуда – придется сидеть на одном месте. Пустить корни и устроить себе дом там, где стоит это кресло. У Ричардсонов были оттоманки, и фотографии в рамочках, и горки, набитые утешительно легкомысленными сувенирами. Не повезешь резную раковину с Ки-Уэста, или миниатюрную Си-Эн-Тауэр, или бутылочку песка не больше пальца с Мартас-Винъярд, если не планируешь остаться. В Шейкер-Хайтс жили три поколения семьи миссис Ричардсон – почти, как выяснила Пёрл, с самого основания города. Пустить стержневой корень в такую глубь, погрузиться в город так всецело, что он пропитывает все фибры твоего бытия… Пёрл и вообразить такого не умела.
Сама миссис Ричардсон тоже завораживала. На телеэкране она смотрелась бы нереальной, все равно что какая-нибудь миссис Брейди или миссис Китон[7]. И однако вот она, вживую, то и дело отпускает комплименты.
“Какая красивая юбка, Пёрл, – говорит она. – Тебе идет этот цвет. «Отлично» по всем предметам? Какая ты умница. У тебя сегодня очень красивая прическа. Ой, не дури, зови меня Элена, я настаиваю”, – но Пёрл по-прежнему звала ее “миссис Ричардсон”, и та наверняка втайне одобряла такую почтительность. Миссис Ричардсон быстро завела привычку обнимать Пёрл – Пёрл, почти чужачку, – потому только, что она друг Сплина. Мия была нежна, однако сдержанна; на памяти Пёрл мать никогда никого, кроме нее, не обнимала. А тут миссис Ричардсон – возвращается к ужину, всех своих детей чмокает в макушку и ничуточки не медлит, шагнув к Пёрл, клюет ее поцелуем в волосы, не замявшись ни на миг. Словно Пёрл – лишь еще один цыпленок в выводке.
Мия, конечно, видела, до чего околдована дочь Ричардсонами. Иногда Пёрл проводила у них целый день. Поначалу Мия радовалась, глядя на Сплина и свою одинокую дочь, которую столько раз срывали с места, которая никогда ни с кем особо не сближалась. Теперь-то стало ясно, что Пёрл давным-давно живет по указке материных капризов: они уезжают, едва Мие требуются новые идеи, едва Мия заходит в тупик, едва Мие становится неуютно. Теперь это позади, пообещала Мия дочери по дороге в Шейкер-Хайтс. Теперь мы остаемся насовсем. В этих двух одиноких детях она различала сходство – отчетливее даже, чем они сами: у обоих внутри таились чувствительные души, у обоих книжная мудрость наслаивалась на глубинную наивность. Сплин приходил рано поутру, когда Пёрл еще даже не позавтракала, и Мия, просыпаясь, раздергивала занавески и видела велосипед Сплина, распластавшийся на парадном газоне, и выходила в кухню, где Сплин и Пёрл сидели за столом, и в разномастных плошках перед ними болтались остатки отрубей с изюмом. Дети уходили на целый день, и Сплин шагал, толкая велосипед. Мия, споласкивая плошки в раковине, делала мысленную зарубку: надо поискать велосипед для Пёрл. Может, в велосипедном магазине на Ли-роуд найдется подержанный.
Но недели шли, и Мию уже слегка нервировало, что Ричардсоны так действуют на Пёрл, что они впитали ее в свою жизнь – или же наоборот. За ужином Пёрл болтала о Ричардсонах – она фанатела от них, как от телесериала.
– На будущей неделе приедет Дженет Рино[8] – миссис Ричардсон возьмет у нее интервью, – объявляла она.
Или:
– Лекси говорит, ее парень Брайан станет первым чернокожим президентом.
Или, чуточку краснея:
– Трип играет в европейский футбол – осенью его переведут в форварды. Только что узнал.
Мия кивала, и угукала, и каждый вечер раздумывала, мудро ли, хорошо ли, что дочь так безоглядно поддалась чарам этой семьи. А затем вспоминала весну, когда у Пёрл начался такой ужасный кашель, что пришлось наконец отвезти ее в больницу, где обнаружилось, что у дочери пневмония. Сидя в темноте у ее постели, глядя, как она спит, поджидая, когда подействуют выданные врачом антибиотики, Мия дозволила себе вообразить: случись худшее – какая жизнь выпала Пёрл? Кочевая, отшельническая. Одинокая. С этим покончено, сказала Мия себе, и, когда Пёрл поправилась, они очутились в Шейкер-Хайтс и Мия пообещала, что здесь они и останутся. Поэтому она помалкивала, и назавтра Пёрл вновь торчала у Ричардсонов с утра до вечера, и они пленяли ее все сильнее.
Пёрл то и дело приходила в школы новенькой, порой два-три раза в год, и давно не боялась, но на сей раз мандражировала страшно. Одно дело – поступить в школу, зная, что это временно и потому незачем переживать, что о тебе думают, – скоро тебя здесь не будет. Пёрл так и дрейфовала класс за классом, не трудясь ни с кем знакомиться. Но знать, что с этими людьми тебе встречаться весь год, и на будущий год, и еще год спустя, – это совсем другое.
Однако выяснилось, что у них со Сплином совпадают почти все уроки, от биологии и углубленного английского до основ безопасности жизнедеятельности. Первые две недели Сплин уверенно, как умеют только десятиклассники, водил ее по школе и объяснял, в каких питьевых фонтанчиках вода холоднее, где лучше садиться в столовой, какие учителя напишут замечание, застав тебя после звонка в коридоре, а какие махнут рукой и снисходительно улыбнутся. Навигацию Пёрл осваивала по фрескам, за многие годы намалеванным учениками: взрывающийся “Гинденбург”[9] указывал путь в естественно-научное крыло; Джим Моррисон томился у балкона большого зала; девочка, выдувающая розовые мыльные пузыри, приводила в загадочную Эвакуацию – гулкий коридор, куда в обед стекались все, кто не поместился в столовой. Trompe-l’œil[10] с шеренгой шкафчиков помечал выход к Комнате Отдыха, гостиной выпускного класса, где стояли микроволновка – разогревать попкорн во время “окон”, – и автомат с кока-колой, которая стоила всего пятьдесят центов, а не семьдесят пять, как в столовой, и коренастый черный куб музыкального автомата, уцелевшего с семидесятых и теперь крутившего Сэра Микс-а-Лота, и “Смэшинг Пампкинз”, и “Спайс Гёрлз”[11]. Годом раньше один школьник на купольном потолке у центрального входа нарисовал себя и троих друзей – все четверо выглядывали из-за стенки а-ля Килрой[12], – и всякий раз, когда Пёрл проходила под этим куполом, ей чудилось, что это они гостеприимно с нею здороваются.
После школы она шла к Ричардсонам, валялась на угловом диване в семейной гостиной со старшими и смотрела шоу Джерри Спрингера. Этот маленький ритуал сложился у детей Ричардсонов в последние годы – один из редких случаев, когда они в чем-то сошлись. Никто ничего не планировал, никто ни с кем ничего не обсуждал, но каждый день, если у Трипа не было тренировки, а у Лекси репетиции, они собирались в семейной гостиной и включали Третий канал. Для Сплина – чарующий психологический этюд: каждый эпизод – очередной пример дикости человечества. Для Лекси – сродни антропологии: матери-стриптизерши, полигамные жены, малолетние наркодилеры открывали окно в далекий-далекий мир, все равно что из книг Маргарет Мид[13]. А для Трипа – чистая комедия: великолепный балаган с запиканными тирадами и обильным швырянием стульев. Больше всего он любил, как с гостей срывают парики. Иззи все это считала невыразимым идиотизмом, баррикадировалась наверху и играла на скрипке.
– Единственное, к чему Иззи относится серьезно, – объяснила Лекси.
– Нет, – возразил Трип, – Иззи ко всему относится слишком серьезно. В этом и беда.
– Ирония в том, – как-то днем сказала Лекси, – что через десять лет мы увидим Иззи у Спрингера.
– Через семь, – сказал Трип. – Максимум восемь. “Джерри, вытащи меня из тюрьмы!”
– Или “Моя семья хочет сдать меня в психушку”, – согласилась Лекси.
Сплин неуютно поерзал. Лекси и Трип относились к Иззи как к собаке, которая вот-вот взбесится, но между собой всегда ладили.
– Она просто немножко импульсивная, – сказал он Пёрл.
– Немножко импульсивная? – засмеялась Лекси. – Это, Пёрл, ты пока ее не знаешь. Увидишь еще.
И полились истории, а про Джерри Спрингера все временно забыли.
Когда Иззи было десять, ее задержали в Обществе защиты животных – она хотела освободить всех бродячих кошек. “Они там как заключенные перед казнью”, – сказала она. Когда ей было одиннадцать, мать – сочтя, что Иззи чересчур неуклюжа, – записала ее на танцы, улучшить координацию. Отец настоял, чтобы Иззи ходила туда весь семестр – потом может бросить, если хочет. На каждом занятии Иззи садилась на пол и отказывалась шевелиться. На концерте она – прибегнув к зеркалу и маркеру – написала на лбу и щеках Я ВАМ НЕ МАРИОНЕТКА прямо перед выходом на сцену, где простояла столбом, пока остальные конфузливо танцевали вокруг.
– Я думала, мама со стыда умрет, – сказала Лекси. – А в том году? Мама решила, что Иззи слишком много носит черного, и купила ей кучу красивых платьев. А Иззи запихала их в бумажный пакет, села на автобус, поехала в центр и всё отдала кому-то на улице. Мама ее наказала на месяц.
– Она не психованная, – возмутился Сплин. – Она просто не думает головой.
Лекси фыркнула, а Трип включил звук на пульте, и Джерри Спрингер вновь заревел.
На диване умещались восемь человек, но даже когда детей было трое, все ухищрялись, воюя за место получше. С появлением Пёрл маневры усложнились. При любой возможности она садилась – ненавязчиво, невозмутимо, надеялась она – рядом с Трипом. Всю жизнь она влюблялась издалека; ей никогда не хватало смелости заговорить с мальчиком, который ей нравился. А сейчас, раз она поселилась в Шейкер-Хайтс насовсем, а Трип здесь, в этом доме, сидит на том же диване, – ну, вполне естественно, говорила она себе, что время от времени она садится рядом; никто, конечно, ничего такого не подумает – уж точно не Трип. Между тем Сплин считал, что заслуживает места рядом с Пёрл: он привел ее сюда и полагал, что его претензии первичны – он же самый давний ее знакомый. В результате Пёрл пристраивалась к Трипу, Сплин плюхался рядом с ней, братья сплющивали ее между собой, а Лекси растягивалась в углу, с ухмылкой глядя на эту троицу, и включала телевизор, и все четверо переводили взгляд на экран, очень остро сознавая при этом, что творится в комнате.
Дети Ричардсонов, как вскоре узнала Пёрл, жарче всего дискутировали о Джерри Спрингере.
– Слава богу, мы живем в Шейкер-Хайтс, – сказала Лекси во время провокационного эпизода “Хватит водить белых девчонок домой к ужину!”. – В смысле, нам повезло. Здесь никто и не замечает расу.
– Все замечают расу, Лекс, – возразил Сплин. – Вопрос в том, кто притворяется, будто не замечает.
– Посмотри на нас с Брайаном, – ответила Лекси. – Мы с одиннадцатого класса вместе, и всем по-фиг, что я белая, а он черный.
– Может, его родители предпочли бы, чтоб он с чернокожей встречался, тебе не кажется?
– Мне-то кажется, что им все равно. – Лекси вскрыла еще банку диетической колы. – Цвет кожи ничего не говорит нам о том, кто ты есть.
– Ш-ш-ш, – вмешался Трип. – Продолжается.
И однажды во время такого сеанса – эпизод назывался “Я рожаю ребенка от твоего мужа!” – Лекси вдруг повернулась к Пёрл и спросила:
– А ты не думаешь поискать своего отца?
Пёрл ответила ей расчетливо пустым взглядом, но Лекси это не помешало:
– В смысле, выяснить, где он, например. Ты не хочешь с ним познакомиться?
Пёрл перевела взгляд на экран, где здоровенные охранники тщились усадить на место оранжевоволосую тетку, сложенную как кожаное кресло для великана.
– Для начала надо выяснить, кто он, – ответила Пёрл. – И, ну, ты глянь, как прекрасно это заканчивается. Это мне зачем такое? – Сарказм не был дарован ей природой, и даже ей самой показалось, что вышло скорее жалобно, чем иронично.
– Он же может быть кем угодно, – задумчиво сказала Лекси. – Бывший. Может, сбежал, когда твоя мама забеременела. Или, может, погиб от несчастного случая, когда ты еще не родилась. – Лекси побарабанила пальцем по губам, про себя жонглируя версиями. – Может, ушел к другой. Или… – И она в возбуждении подскочила. – Может, он ее изнасиловал. А она забеременела и решила рожать.
– Лекси, – вдруг сказал Трип. Он сдвинулся по дивану и обнял Пёрл за плечи. – А ну заткнула пасть.
Чтобы Трип вникнул в беседу, не касавшуюся спорта, – более того, чтобы Трип уловил чужие чувства… прецедент необычайный, и это поняли все.
Лекси закатила глаза:
– Да я пошутила. Вот Пёрл меня поняла. Правда, Пёрл?
– Конечно, – ответила Пёрл. И выдавила улыбку. – А то.
Под мышками у нее внезапно повлажнело, сердце заколотилось как бешеное – то ли рука Трипа у нее на плече подействовала, то ли слова Лекси, то ли все это разом. Наверху, где-то над головой, Иззи разучивала Лало[14] на скрипке. На экране две женщины снова вскочили и вцепились друг другу в волосы.
Однако вопрос Лекси задел за живое. Пёрл и сама всю жизнь гадала, но сейчас слова были сказаны вслух, прозвучали из чужих уст, и оттого вопрос показался еще настоятельнее. Время от времени Пёрл тоже его задавала, но в детстве Мия отшучивалась. “Ой, да я тебя в «Гудвилле» нашла, в контейнере с уцененкой”, – как-то раз сказала она. А в другой раз: “Я тебя выкопала на капустной грядке. А ты не знала?” Подростком Пёрл наконец перестала спрашивать. В тот день вопрос еще ворочался в голове, когда Пёрл вернулась домой, где мать в гостиной ретушировала фотографию велосипедного скелета.
– Мам, – начала Пёрл и поняла, что повторить лобовое выступление Лекси не в силах. Вместо этого она задала вопрос, что полноводной подземной рекой тек в недрах всех прочих вопросов: – Я была желанна?
– Где желанна?
Аккуратным мазком Мия снабдила пустую велосипедную вилку колесом цвета берлинской лазури.
– Здесь. В смысле, ты меня хотела? Когда я была маленькая?
Мия не отвечала очень долго – Пёрл уже заподозрила, что мать не услышала. Но после паузы Мия с кистью в руке обернулась, и, к изумлению Пёрл, глаза у нее были влажные. Неужто мать плачет? Ее хладнокровная, могучая, неукротимая мать, которую Пёрл ни разу не видела в слезах: ни когда “кролик” заглох на обочине и какой-то человек в синем пикапе остановился, якобы хотел помочь, отнял у Мии сумочку и укатил; ни когда Мия уронила на ногу, на мизинец, тяжелую кровать – найденную на обочине же – и разбила так сильно, что ноготь в конце концов стал баклажанный и вообще сошел. И однако сейчас в материных глазах незнакомое мерцание – будто смотришь на водяную рябь.
– Была ли ты желанна? – переспросила Мия. – О да. Ты была желанна. Очень, очень желанна.
Она отложила кисть в лоток и почти бегом кинулась из комнаты, больше не взглянув на Пёрл, оставив дочь рассматривать недоделанный велосипед, и заданный вопрос, и щетину кисти в лужице краски, что постепенно затягивалась кожицей.
5
Эпизод Джерри спрингера будто открыл Лекси глаза на существование Пёрл, и с того дня Лекси заинтересовалась подругой младшего брата – Маленькой Сироткой Пёрл, как она сказала Сирине Вон однажды вечером по телефону.
– Такая тихоня, – дивилась Лекси. – Будто боится заговорить. А если на нее смотришь, она краснеет – прямо красная-красная, как помидор. Буквально помидор.
– Она ужас какая стеснительная, – согласилась Сирина. Они с Пёрл несколько раз встречались у Ричардсонов, но пока Сирине не довелось услышать от Пёрл ни слова. – Наверное, заводить друзей не умеет.
– Не просто не умеет, – задумчиво сказала Лекси. – Она как будто пытается быть невидимой. Прямо на виду прячется.
Пёрл, такая робкая и тихая, такая боязливая, завораживала Лекси. А поскольку Лекси – это Лекси, начала она с внешности.
– Она симпатичная, – сказала она Сирине. – Если б не эти громадные футболки, была бы лапочка.
И вот так однажды под вечер Пёрл явилась домой с целым пакетом новой одежды. Не совсем новой, как выяснила Мия, складывая одежду в стирку: залатанные джинсы семидесятых, с тесьмой по шву, цветастая хлопковая блузка, сверстница джинсов, кремовая футболка с портретом Нила Янга на груди.
– Мы с Лекси ходили в лавку, – объяснила Пёрл, когда Мия вернулась из прачечной. – Она хотела прошвырнуться по магазинам.
Вообще-то Лекси сначала повезла Пёрл в торговый центр. Вполне естественно, сочла Лекси, что Пёрл обратится за советом к ней: Лекси привыкла, что все спрашивают ее мнения, – более того, зачастую считала, что ее мнения спросили, просто не совсем вслух. А Пёрл – такая лапочка, ежу понятно: эти огромные темные глаза, которые без макияжа кажутся еще больше; эти длинные темные кудри, которые, если распустить косу – как-то раз Лекси удалось уговорить Пёрл, – вот-вот поглотят ее целиком. И как Пёрл всё разглядывает в доме Ричардсонов – да, собственно, везде и всё разглядывает, – будто впервые в жизни видит. Когда Пёрл пришла во второй раз, Сплин оставил ее в солярии и отправился за газировкой, а Пёрл не стала садиться – медленно крутилась на месте, точно не в дом Ричардсонов попала, а в страну Оз. Лекси как раз шла по коридору с последним номером “Космо” и диетической колой, спряталась за дверью и посмотрела. Пёрл протянула робкий пальчик и обвела лозу на обоях, и на Лекси теплой волной нахлынула жалость к ней, этой грустной мышке. Тут из кухни вышел Сплин с двумя банками “Вернорса”.
– А я тебя не видел, – сказал он. – Мы кино хотели посмотреть.
– Я за, – ответила Лекси, и, как выяснилось, и впрямь была за.
Устроившись в большом кресле в углу, она одним глазом наблюдала за Пёрл – та наконец села и вскрыла банку с газировкой. Сплин сунул кассету в видеоплеер, Лекси открыла журнал. Тут ее посетила идея – можно же сделать доброе дело.
– Эй, Пёрл, я дочитаю, и можешь взять, – сказала она, в душе смутно сияя подростковой щедростью.
А в тот день в начале октября Лекси решила поводить Пёрл по магазинам.
– Поехали, Пёрл, – сказала она. – Мы в торговый центр.
Говоря торговый центр, Лекси даже не вспомнила про ТЦ “Рэндалл-парк” неподалеку от запруженной Уорренсвилл-роуд, за шиномонтажом, ипотечной конторой и круглосуточным детским садиком, – ТЦ “Рэндалл-мрак”, иногда называли его школьники. Лекси жила в Шейкер-Хайтс и вспомнила только про торговый центр, где покупала всё, – “Бичвуд-плейс”, наманикюренный маленький ТЦ чуть поодаль от дороги, на отдельной овальной лужайке, с вывесками “Диллардс”, и “Сакса”, и нового “Нордстрома”. Лекси никогда не слышала выражения “отбеленное место”, а услышав, ужаснулась бы. Но, даже навестив и “Гэп”, и “Экспресс”, и “Боди шоп”, Пёрл купила только претцель и банку бальзама для губ со вкусом киви.
– Ничего не понравилось? – спросила Лекси.
Пёрл – у нее было всего семнадцать долларов, и она знала, что у Лекси двадцатка в неделю, – замялась.
– Там всё как с конвейера, – в конце концов сказала она. И обвела рукой “Чик-фил-Э” и торговый центр за ним. – В школе все как клоны. – Она пожала плечами и покосилась на Лекси – убедительно получилось? – Я люблю другие места. Где вещи, которых ни у кого нет.
Тут Пёрл осеклась и уставилась на бело-голубую сумку “Гэп” на шнурках, болтавшуюся у Лекси на локте, – испугалась, что Лекси обидится. Но Лекси обижалась редко – даже и не припомнить такого: от мелкой сеточки ее мозговых извилин отскакивали тонкие намеки и подтексты. Лекси склонила голову набок.
– Это какие, например, места? – спросила она. И Пёрл объяснила, как по Нортфилд-роуд мимо ипподрома доехать до благотворительной лавки, где вместе с ними рылись в вещах женщины, которым выпал обеденный перерыв в закусочной “Тако Белл” или предстояла ночная смена. За свою жизнь Пёрл побывала в десятках благотворительных лавок в десятках городов, и отчего-то все они пахли одинаково – сладкой пылью, – и она была уверена, что другие ребята чуют этот запах, даже после двух стирок, будто он впитывается прямо ей в кожу. Эта лавка, где Пёрл с матерью откопали в корзинах старые простыни на занавески, исключением не была. Но когда Лекси восторженно взвизгнула, Пёрл посмотрела на лавку новыми глазами: здесь найдется вечернее платье шестидесятых для осеннего бала, медицинская форма для дремотных домашних дней, всевозможные старые концертные футболки, а если повезет – клеша, настоящие клеша, не возрожденное ретро из каталога “Дилии”[15], а реальные клеша, с широченными штанинами, у которых джинса на коленках истерта до полупрозрачности десятилетиями носки.
– Винта-аж, – вздохнула Лекси и благоговейно зарылась в вещи на вешалке. Вместо блузок и хипповых юбок, которые всегда покупала ей Мия, Пёрл добыла груду чудны́х футболок, юбку из старых “ливайсов”, темно-синее худи на молнии. Она показала Лекси, как читать ценники (по вторникам полцены – зеленый, по средам – желтый), а когда Лекси нашла подходящие джинсы, Пёрл мастерски отколупала оранжевый ценник и поменяла его на зеленый, с уродского полиэстерного блейзера восьмидесятых. Под командованием Пёрл джинсы подешевели до 4 долларов, весь ее пакет – до 13,75 доллара, и Лекси так возрадовалась, что заехала в автокафе “Вендиз” и купила им обеим по “фрости”.
– Эти джинсы прямо для тебя созданы, – отплатила ей Пёрл за доброту. – Они были тебе суждены.
Лекси подождала, пока шоколад растает на языке.
– Знаешь что? – сказала она, полуприкрыв глаза, словно четче фокусируясь на Пёрл. – К этой юбке отлично пойдет полосатая рубашка. У меня есть старая, могу отдать.
Дома Лекси вытащила из гардероба полдюжины рубашек.
– Видишь? – сказала она, разгладив на Пёрл воротник, аккуратно застегнув одну-единственную пуговку между грудей, в режиме минимальной скромности, как в тот год носили все старшеклассницы. Развернула Пёрл к зеркалу и одобрительно кивнула. – Забирай. На тебе смотрится миленько. Мне и так одежду девать некуда.
Пёрл запихала рубашки в пакет. Если мать заметит, решила она, скажу, что они тоже из лавки. Она сама не знала, почему решила, что мать не одобрит наследование старых тряпок Лекси, хотя Лекси они и не нужны. Мия, отправляя вещи в стирку, заметила, что рубашки пахнут “Тайдом” и духами, а не пылью, что они свежие, будто поглаженные. Но ни слова не сказала, а на следующий вечер вся новая одежда Пёрл лежала в изножье постели аккуратной стопкой, и Пёрл с облегчением перевела дух.
Несколько дней спустя в кухне Ричардсонов Пёрл, облачившаяся в одну из рубашек Лекси, заметила, что Трип снова и снова искоса на нее поглядывает, и с крохотной самодовольной улыбочкой поправила воротник. Трип и сам не знал, отчего косится на Пёрл, но поневоле замечал песочные часы наготы, открытые рубашкой: голый треугольник под ключицами, голый треугольник живота с неглубокой впадинкой пупка, прерывистые вспышки темно-синего бюстгальтера над и под единственной застегнутой пуговицей.
– Хорошо сегодня выглядишь, – сказал он, словно только что ее заметил, и Пёрл густо порозовела, до самых корней волос. Трип, кажется, тоже смутился, будто сознался в пристрастии к совсем отстойной телепередаче.
Сплин это ему с рук не спустил.
– Она всегда хорошо выглядит, – вмешался он. – Иди ты, Трип.
Впрочем, Трип, по своему обыкновению, раздражения брата не заметил.
– В смысле, особенно хорошо, – пояснил он. – Эта рубашка тебе идет. Подчеркивает глаза.
– Это рубашка Лекси, – выпалила Пёрл, и Трип ухмыльнулся.
– Тебе она идет больше, – сказал он почти застенчиво и удалился из дома.
Назавтра Сплин совершил набег на свои сбережения и преподнес Пёрл блокнот – тонкий черный “молескин” на резинке.
– Хемингуэй точно в таких же писал, – сообщил Сплин, а Пёрл поблагодарила и спрятала блокнот в сумку на молнии.
Она перепишет туда свои стихи, думал Сплин, выбросит эту убогую тетрадку на пружинке, и слегка утешался – когда она улыбалась Трипу или вспыхивала от его комплиментов: зато он, Сплин, подарил ей блокнот, где живут ее любимые слова и мысли.
На следующей неделе миссис Ричардсон решила пропарить ковры, и детям было велено до ужина домой не приходить.
– Если я увижу на коврах хоть один след ботинка, Иззи, или кроссовки, Трип, вы, в свою очередь, не увидите карманных денег год. Все понятно?
Трип уехал на футбольный матч, Иззи ушла на скрипку, но так вышло, что Лекси заняться было нечем. У Сирины Вон тренировка по кроссу, у всех остальных друзей тоже дела. После десятого урока Лекси отыскала Пёрл у шкафчиков.
– Чем занимаешься? – спросила Лекси, уронив в ладонь Пёрл белый кругляш жвачки. – Ничем? Поехали к тебе.
Прежде Пёрл неохотно приглашала друзей в гости: квартиры были тесные и загроможденные, нередко в захудалых районах, и всегда велик шанс, что Мия работает над очередным проектом – то есть, с точки зрения стороннего наблюдателя, необъяснимо занята бог знает чем. Но Лекси подошла сама, Лекси просится в гости, Лекси хочет потусоваться с Пёрл – как будто принц протянул руку Золушке.
– Поехали, – ответила Пёрл.
К ее восторгу – и к великой досаде Сплина, – они втроем забрались в “эксплорер” Лекси и, оглушая прохожих “Ти-Эл-Си”[16] из открытых окон, покатили по Паркленд-драйв на Уинслоу. Когда подъехали к дому, Мия, как раз поливавшая азалии во дворе, еле подавила нежданный, но необоримый порыв отбросить шланг, вбежать в дом и запереть дверь. Пёрл никогда не приглашала друзей – и Мия тоже не водила в дом чужаков. Не дури, сказала себе Мия. Ты же этого хотела, да? Чтобы у нее были друзья. Когда дверцы “эксплорера” открылись и из машины высыпали три подростка, Мия уже выключила воду и улыбалась гостям.
Она разогревала попкорн – любимое блюдо Пёрл и единственный перекус в серванте – и гадала, захромает ли при ней беседа. А вдруг они будут сидеть в неловком молчании и Лекси больше не захочет приезжать? Но когда в крышку кастрюли застучали первые зерна, три подростка уже успели обсудить новую машину Энтони Брекера – древний “фольксваген-жук”, выкрашенный лиловым; и как Мег Кауфман на той неделе пришла в школу пьяной; и насколько лучше Анна Ламонт выглядит с выпрямленными волосами; и надо ли “Индейцам” менять эмблему (“Вождь Ваху, – сказала Лекси, – это голимый расизм”). Разговор застопорился, лишь когда зашла речь о подаче документов в колледж. Тряся кастрюлю, чтобы попкорн не пригорел, Мия услышала стон Лекси и глухой бум – вероятно, лоб треснулся о столешницу.
Поступление в колледж мучило Лекси все больше. В Шейкер-Хайтс к вузам относились серьезно: рейтинг поступлений в округе – девяносто девять процентов, и почти все школьники куда-нибудь поступали. Все вокруг подали документы заранее, и в Комнате Отдыха только и болтали о том, кто куда идет. Сирина Вон собиралась в Гарвард. Брайан, поведала Лекси, грезит о Принстоне. “Можно подумать, Клифф и Клэр меня еще куда-нибудь пустят”, – говорил он. На самом деле родителей Брайана звали Джон и Дебра Эйвери, но отец его был врач, а мать адвокат, и, правду сказать, они и впрямь были такие, в духе Косби[17]: отец в свитере и дружелюбный, мать остроумна, компетентна и спуску не дает. Они познакомились студентами в Принстоне, и у Брайана были младенческие фотографии, на которых он в ползунках с надписью “Принстон”.
У Лекси прецеденты не так ясны: мать выросла в Шейкер-Хайтс и далеко не уезжала – только до Денисона, откуда затем вернулась бумерангом. Отец родился в маленьком городке в Индиане и, познакомившись с матерью в колледже, взял и остался, переехал в ее родной город, защитился в Университете Кейс Вестерн Резерв, поднялся от младшего юрисконсульта до партнера в одной из крупнейших юридических фирм города. Но Лекси, как и большинство ее одноклассников, хотела убраться из Кливленда куда подальше. Кливленд ютился на берегу мертвого грязного озера, а озеро питала река, знаменитая тем, что умудрялась гореть; Кливленд построили на реке, чье имя во французском означало шероховатую кожу, а в английском – огорчение: Шагрень. В честь реки назвали все остальное – разбросали по городу очаги агонии, прошили его жилами смятения: Шагрень-фоллз, Шагрень-бульвар, природный парк “Шагрень”. Недвижимость “Шагрень”. Автосервис “Шагрень”. Эта шагрень плодилась и размножалась – можно подумать, вот-вот наступит дефицит. Ошибка на Озере – так порой называли этот город, и Лекси, как и остальные младшие Ричардсоны, считала, что из Кливленда надлежит бежать.
