Сборник статей
Трагедия войны. Гуманитарное измерение вооруженных конфликтов XX века
На обложке использована фотография из собрания Г. А. Шепелева, опубликованная в следующем альбоме:
Шепелев Г. А. Война и оккупация 1941–1945.
Неизвестные фотографии солдат Вермахта с захваченной территории СССР и советско-германского фронта. М., 2021.
Рецензент:
Поршнева Ольга Сергеевна, д-р ист. наук, профессор Уральского федерального университета имени Б. Н. Ельцина
Кринко Евгений Федорович, д-р ист. наук, заместитель председателя Южного научного центра РАН по научной работе
© Российское военно-историческое общество, 2021
© ООО «Яуза-каталог»,2021
Исследования
Русская армия и гражданское население в годы Первой мировой войны: концептуальные проблемы взаимодействия
Александр Борисович Асташов
д-р ист. наук, доцент Российского государственного гуманитарного университета
Аннотация. Статья посвящена взаимодействию русской армии и гражданского населения, оказавшегося на театре военных действий в годы Первой мировой войны. Ключевое внимание уделяется повседневным контактам военных с мирными гражданами как в пределах России, так и на временно оккупированных территориях противника; политике выселения и реквизиций; проблеме гуманности военных в отношении к населению. Центральной мыслью является утверждение о доминировании в политике армии по отношению к населению начал целесообразности и максимальной гуманности, насколько последняя вообще возможна в условиях «тотальной» войны.
Ключевые слова: «тотальная» война, военная повседневность, армия и население, гуманность на войне, выселения, реквизиции.
В проблематике человека на войне есть важный вопрос об отношении армии к населению. Любые военные действия предполагают наличие пострадавших гражданских лиц. Особенно остро эта проблема ощущается в ситуации присутствия армии на собственной территории, где население является источником ресурсов для войск, так или иначе несет множество повинностей. В статье ставится вопрос о причинах, размахе, характере и границах принудительной политики русской армии в отношении как населения стран противника, так и особенно собственного населения на театре военных действий в годы Первой мировой войны.
Хотя в прямом смысле проблемы отношения армии к собственному населению в отечественной литературе нет, однако различные ее аспекты так или иначе присутствуют. В целом авторы[1] сходятся на следующих утверждениях. Русская армия в ходе отступления в 1915 г. проводила «безумную тактику выжженной земли», что и определило тяготы для подданных империи на театре военных действий. К этим испытаниям относились массовые реквизиции, ничем не отличавшиеся от грабежей. Но особое внимание в литературе уделено депортациям «враждебного» населения (немцы-колонисты, евреи). Военные власти их проводили якобы с максимальным размахом, методичностью, не считаясь с нормами гуманности вплоть до жестокостей: взятия заложников, грабежей и даже убийств. Такая позиция якобы диктовалась разработанной особой «политикой населения», скопированной с практики колонизаторов в отношении подвластных территорий. При этом в литературе сразу отвергаются какие-либо «военные интересы», вызывавшие необходимость выселения, реквизиций и т. п. Точка зрения военных вообще во внимание не принимается. Порою действия русской армии в отношении населения подаются как первый опыт практики депортаций «наказанных народов» в годы Великой Отечественной войны[2].
Практически во всех работах понятие «армия» трактуется как некая сплоченная социально-профессиональная корпорация («царская армия»), имевшая единые взгляды на поставленные задачи, широко применявшая насилие и пренебрегавшая нормами гуманизма. При этом смешиваются различные виды деятельности, свойственные «тотальной» войне: ведение военно-хозяйственных операций, контроль над ресурсами, вандализм солдат и офицеров по отношению к населению, что имеет место в любой армии в войнах любого вида и во все времена[3]. Есть серьезные замечания относительно используемых в литературе методов анализа проблемы. Так, часто не выясняются собственно конечные результаты проводившихся армией мер, мало исследуется динамика тех или иных мероприятий власти по отношению к населению. Само военное управление подается как некомпетентное, «безумное» и т. п.[4] Ряд предпринятых шагов (по депортации и пр.) носил якобы намеренный характер, а проявления гуманизма сводятся к уступке военных перед лицом внешнего на нее давления: со стороны союзников или гражданских властей внутри России. Наконец, чрезвычайно мало исследуется поведение того самого населения, по отношению к которому армия принимала суровые меры. В литературе есть и противоречия: в действительности большим стеснениям подвергалось именно «русское» (т. е. украинское и особенно белорусское и латышское) население, нежели «вредные» этнические группы. Не ставится проблема выселения и ее связь с реквизициями. Главной целью большинства работ оказывается перечисление эксцессов со стороны военных в отношении населения без учета множества факторов, влиявших на обстоятельства взаимодействия.
Для решения поставленной проблемы необходимо учесть ряд особенностей мировой войны, прежде всего ее пространство, определяемое размахом военных действий. Протяженность фронта только на западных границах составляла 1400 км и еще 700 км на Кавказе. На военном положении состояли 9 губерний бывшего Царства Польского и 26 губерний европейской и азиатской России. Только на западных окраинах страны во время войны проживали свыше 28 млн человек. Важным дополнением к понятию «пространство» была интенсивность его использования. Прошлые войны являлись маневренными, войска и службы обеспечения составляли единое целое, были самодостаточными и от населения мало зависели, за исключением периодов затишья. В годы Первой мировой имело место широкое взаимодействие с мирными гражданами из-за длительности военных действий в условиях позиционной войны и многофункциональности задач армии. Она как бы вживалась в территорию, где население становилось порою главной базой пополнения ресурсов. Этого требовали и военно-хозяйственные операции, выполнение которых также ложилось на население. С тем же было связано и расширение поставок ресурсов: продовольствия, леса, трудовой силы, транспорта. Все это усиливало интенсивность взаимодействия армии и населения.
Важнейшим фактором войны нового типа был фактор «чужой территории». Военные действия хотя и шли на территории собственного государства, но с населением, обладавшим значительными социально-культурными отличиями от жителей остальной страны, а часто просто недружественным или воспринимавшимся таковым. Значительная часть военного руководства, сталкиваясь с враждебным поведением отдельных поляков, немцев или евреев, автоматически начинала подозревать этнические группы целиком во враждебности, шпионаже и т. д. Более того, нельзя забывать и о непростых межэтнических отношениях до 1914 г. на западных окраинах империи, которые не замедлили с еще большей интенсивностью проявиться в военное время. При этом сама попытка разделять этнические группы на «дружественные» и «враждебные» оказалась несостоятельной. Так, в число первых включали белорусов, украинцев, молдаван и румын, однако вскоре оказалось, что в их среде армия не находит должной поддержки. Точно так же русины, которых пытались считать «освобожденным» народом, отнюдь не испытывали тех братских чувств, на которые рассчитывали в русской армии. Что же касается мадьярон (русины, принявшие культуру мадьяр[5]) и немцев, оказавшихся на занятых Россией территориях, то отношения с ними также были сложными.
Среди представителей различных этнических групп (поляков, русинов, евреев) враждебное отношение к русской армии стало распространяться по мере приближения войск Германии и Австро-Венгрии, рассчитывавших на поддержку местного населения. Такой вооруженной силой рассматривались и партизанские отряды (польские «соколы» и «стрельцы», австрийские «кукурузники»), во множестве присутствовавшие на прилегающих к передовой линии территориях театра военных действий в Галиции, Восточной Пруссии, польском крае[6]. Необходимо принять во внимание и факт «Великого отступления», когда в тылу русской армии оказалось собственное население России: белорусы, украинцы, латыши. Отношения с ними ухудшились из-за масштабных реквизиций скота и продовольствия, сопровождавшихся фактическим изгнанием обывателей в глубокий тыл[7]. В целом ситуация на театре военных действий походила на фронтир, где отдаленность от центра и близость сопредельных государств заставляли представителей различных этнических групп вырабатывать собственную политику, которая могла на практике ввиду ряда соображений и обстоятельств носить враждебный характер по отношению к имперскому центру[8].
Непростыми были отношения между военными и гражданскими властями. Таких уровней власти можно выделить несколько. Прежде всего это главковерх первого года войны вел. кн. Николай Николаевич, начальник его штаба Н. Н. Янушкевич, а также главнокомандующий армиями ЮгоЗападного фронта Н. И. Иванов, сразу занимавшие обособленную позицию по отношению к гражданским властям, в частности к Совету министров. Это было обусловлено чрезвычайными правами, полученными от царя на управление, как считалось, будущими завоеванными территориями, что было закреплено в Положении о полевом управлении в военное время (далее: Положение…). Этому соответствовал и характер личности главковерха – жесткий, авторитарный, импульсивный, что и проявилось впоследствии в ходе опрометчивых шагов в области гражданского управления. Более прагматичными фигурами являлись главнокомандующий СевероЗападным фронтом, впоследствии начальник штаба Ставки М. В. Алексеев и главный начальник снабжений Северо-Западного фронта Н. А. Данилов. Именно эти лица стали определять политику в отношении гражданского населения – прагматическую, умеренно целесообразную по отношению к военным задачам. Зато выделялось германофобской политикой руководство Северо-Западного (потом Северного) фронта, а именно генералы Н. В. Рузский, М. А. Бонч-Бруевич и Н. С. Батюшин. Эта группа видела повсюду немецкую опасность, шпионаж, перенося свое германофобство даже на саму гражданскую власть в Петрограде. Антигерманские настроения углядывались в поведении не только немецкого населения Прибалтики, но и в немецких баронов, которых фактически обвиняли в саботаже поставок ресурсов: скота, лошадей и т. п. Поддержка же немецких баронов из Петрограда (через агентов ведомства землеустройства и земледелия А. В. Кривошеина) приводила к критике петроградской бюрократии.
Особую позицию занимали командующие армиями, некоторым из которых были отданы целые края. Так, фактически в ведении 2-й армии был весь Привислинский край, а в подчинении 10-й армии находилась большая часть Прибалтики. Командармы неоднократно пытались избежать контроля со стороны главкомов фронта, чем вызывали замешательство военных и гражданских властей различного уровня в отношении принимаемых мер. Своеобразную позицию занимали командиры корпусов, как правило, исходившие из интересов эффективности боевых операций. Они неоднократно выступали за право проводить неограниченное выселение или реквизиции, ссылаясь на Положение. В сложной ситуации оказались начальники военных округов, которые находились одновременно под давлением местных губернаторов или петроградских министерств (ведомство А. В. Кривошеина) и в то же время были вынуждены исполнять приказы главных начальников снабжений и главнокомандующих фронтами. Существовали и даже нарастали в течение войны общие противоречия по вопросу управления гражданским населением, в частности Петрограда, т. е. фактически над центральной властью в России. Контроль над столицей постоянно переходил от армии (штаба 6-й армии, затем штаба Северного фронта) к Совету министров и обратно. Основными пунктами разногласий были меры в отношении дезертиров, печати, транспорта, снабжения и реквизиций. Некоторые весьма осведомленные представители власти вообще полагали, что именно проблема взаимоотношений военных и гражданских властей составила главную причину краха самодержавия[9].
В армии высоко ценили жертвы, которые приносили крестьяне, рабочие и общественность на дело обороны. Несмотря на вынужденный характер реквизиций и организацию окопных работ, полевое командование старалось предоставить максимально выгодные условия для рабочих, проявляло, в сущности, гуманное отношение к подневольному труду, особенно женщин, насколько это было возможно. Военное командование, вернее военное министерство, проявляло понимание сложности условий труда рабочих на оборонных заводах, особенно в условиях нараставшей инфляции и дороговизны. Позиция Главного артиллерийского управления носила чуть ли не характер потворства требованиям рабочих о повышении зарплаты, улучшении условий труда и т. п., что вызывало недовольство частных предпринимателей, вынужденных считаться с такой политикой военных[10].
Кроме позиции отдельных групп военных вся армия как структура проводила принудительные мероприятия по отношению к населению на основании законов военного времени. Войсковые районы по своему назначению всегда состояли на военном положении. В тыловом же районе власть главнокомандующего армиями фронта, командующих отдельными армиями и командиров корпусов над гражданской жизнью диктовалась своими задачами. Эти отношения армии к населению регулировались Положением о местностях, объявляемых на военном положении. Сам смысл военного положения заключался в ограничении прав граждан и расширении прав военных властей проводить мобилизационные мероприятия для пополнения личного состава армии из числа призывников, запасников, остальных военнообязанных, а также для борьбы со спекуляцией и для обеспечения военно-хозяйственных задач путем реквизиции, лошадей, скота, повозок, а также организации принудительных работ.
В чрезвычайном законодательстве военного времени допускалось применение непосредственно на самом фронте, т. е. в зоне военных действий или ближайшей к ней, частных реквизиций и выселение неугодных граждан, но без уточнения их количества. Использование этих прав военачальниками зависело от множества факторов. Большое влияние оказывала фронтовая повседневность в сфере безопасности и жизнеобеспечения армии. Проблема безопасности солдат и военного руководства заключалась в необходимости реакции на проявления со стороны населения враждебности или осуществление попыток достичь корыстных целей, наносивших вред войскам. К «враждебным» относили несколько групп населения.
Многочисленной группой на театре военных действий были немцы-колонисты. Только в Польше их было свыше 230 тыс. человек, а лиц немецкой национальности в крае – около 500 тыс. Замкнутые и закрытые для контроля со стороны армии, эти поселения (в Польше – свыше 200) рассматривались как готовые базы снабжения противника, который мог от культурно близкого населения получать продовольствие и важную информацию. Враждебность немцев-колонистов проявлялась еще до угрозы наступления противника и выражалась в отказе от реквизиций, побегах с окопных работ. В ситуации же размытых границ прифронтовой территории немцы-колонисты нередко служили проводниками немецких отрядов, снабжали их сведениями о дислокации русских войск, о русских чиновниках или агентах во временно оккупированных областях, посылали подозрительные сигналы посредством ракет, почтовых голубей[11]. В целом наличие таких анклавов в ожидании немецкого наступления с начала 1915 г. военные власти считали совершенно нетерпимым.
Если немцы-колонисты рассматривались как дружественный противнику анклав, неподвижный, но богатый ресурсами, то другая «враждебная» группа – евреи – попала под подозрение в силу своей подвижности. Это определялось самим характером основной деятельности евреев – торговлей и посредничеством в деловых связях с населением и, что особенно было опасно, – с самой армией. В условиях широкого размаха военно-хозяйственной активности армии евреи делались невольными получателями секретной информации. Потому возникали подозрения, что ею они могли делиться с противником или как активные недоброжелатели (по идейным или меркантильным соображениям), или как пассивные информаторы разветвленной сети разведывательных органов противника. Особенно такая информированность евреев об оборонительных планах русской армии считалась опасной в условиях быстрого немецкого наступления в мае – июне 1915 г.
Важным сопутствующим фактором общему недоверию к населению театра военных действий была его рознь, взаимное доносительство на евреев и немцев со стороны поляков, и наоборот. Армия оказалась втянута в эти раздоры в связи с тем, что солдаты-крестьяне, как правило, занимали в них определенно социальную позицию, поддерживали поляков, таких же крестьян, против «эксплуатации» со стороны евреев, немцев-колонистов и помещиков из числа тех же поляков. Столкновения происходили на почве обвинения поляками евреев, немцев и помещиков «шпионами», вследствие чего поляки обращались к армии для принятия соответствующих мер. Солдаты охотно шли на такие действия, превращая расследование против «шпионажа» в инструмент грабежа евреев, помещиков, немцев и т. п.
С другой стороны, армия в борьбе с евреями считала, что выполняет функцию защиты православного населения, подвергавшегося притеснениям со стороны австрийцев во время временной оккупации русской территории. Поступали сведения, будто соответствующие доносы писали евреи. В итоге это приводило к их превентивному запугиванию, а часто к изгнанию, чтобы те не могли указывать на помощников русской армии[12].
Подобными же, как и у евреев, знаниями о строительстве военно-оборонительных сооружений обладали и другие подвижные группы или лица различных этносов. Это – цыгане, постоянно и спонтанно перемещавшиеся по театру военных действий, фокусники (китайцы), артисты (итальянцы, немцы). Все они были осведомлены об оборонительных мероприятиях армии и считались в силу этого потенциальными активными или пассивными осведомителями противника.
Однако не только «враждебные» этнические группы были под подозрением в принесении вреда армии. Остальное население, так называемое «христианское» (поляки, русины, украинцы, белорусы и др.), также часто обвинялось в актах шпионажа, работе двойными агентами, порче окопов, краже проводов и т. п. К ним надо присоединить и прямых диверсантов, часто по идеологическим соображениям (польские и украинские националисты, «мазепинцы») совершавших диверсии на железной дороге.
Но и простые акты неосторожного поведения граждан любой национальности также рассматривались как враждебные для армии. Военные власти крайне нервно реагировали на любые проявления «содействия» противнику, выражения симпатии, тем более акты обеспечения неприятельских войск продовольствием, фуражом, строительством дорог, оборонительных сооружений, поднесение оккупантам «хлеба-соли», цветов и т. п. Все это строго каралось, вызывало репрессии, причем и по отношению к русским, полякам, а тем более к немцам и евреям.
Опасностью прифронтовой территории была проникнута сама повседневность отношений армии и населения. Ее можно характеризировать как «враждебную». Любые перемещения, работы по хозяйству отдельных лиц из одного селения в другом казались подозрительными, влекли за собой задержания с последующей высылкой с театра военных действий вплоть до окончания войны. Были под подозрением любые контакты населения с противником даже в случае принуждения со стороны последнего. Таких лиц, как правило, тоже выселяли. С другой стороны, такая повседневность поддерживалась активностью противника, наличием в пограничных областях его многочисленных разъездов, легко перемещавшихся по территории, «занятой» русской армией. В условиях строительства боевой линии, создания запасов, передвижения войск такие контакты представлялись для военного командования недопустимыми[13].
Чрезвычайно важной в отношениях армии и местных жителей была проблема сохранения, защиты и пользования ресурсами, причем само население рассматривалось как источник военных пополнений и дополнительная трудовая сила. Главной была задача сберечь свои ресурсы, не отдать их противнику и этим облегчить ему наступление, тем более что противник в этих, особенно продовольственных, ресурсах стал испытывать недостаток. В литературе это изображают как «тактику выжженной земли». Однако архивные документы показывают, что подобная тактика отнюдь не носила цельный характер. Различные меры по ликвидации ресурсов варьировались на разных участках фронта. Так, при уходе из Галиции сначала власти пытались «увести» за собой все «русское» (т. е. русин) население, а также их скот и транспорт. То же имело место в Польше, но с заменой прямого выселения насильно организованными рабочими командами из польского мужского взрослого населения для окопных работ в тылу русской армии. В Белоруссии и Латвии власти пошли по пути реквизиции продовольствия, скота и лошадей, с обещанием оплаты жителям за реквизированное имущество в тылу России, что привело к громадному «сдвигу» населения в тыл. Подобная практика носила порою нерешительный, противоречивый характер: власти одновременно отдавали приказания о выселении всего населения и тут же их отменяли. Это касалось и ликвидации продовольственных ресурсов, а также жилых и иных строений. Таким образом, можно лишь говорить об элементах «тактики выжженой земли», весьма спонтанных и во многих случаях не проведенных до конца[14].
Серьезной проблемой в отношениях армии с населением была практика мобилизации резервов и ресурсов. Кроме законных, утвержденных как часть мобилизационных мер, реквизиций скота и транспорта за денежное вознаграждение, а также практик трудовой повинности, во время непосредственных военных действий возникали безвыходные ситуации. При быстрых перемещениях заимствования у населения проводились безо всяких оплат за взятые ресурсы, что носило характер грабежа. Впрочем, даже законные действия носили часто насильственный характер. Например, изъятие продовольствия у населения или его сжигание сопровождалось взятием заложников из числа гражданских в случае сопротивления. Это было заложено еще в предвоенных законах и инструкциях и было повторено в военном законодательстве в период войны. Право на трудовые реквизиции на всем театре военных действий было также прописано в законодательстве. В результате только на окопных работах на протяжении 7,5 тыс. км (на лето 1916 г.) работали свыше 1 млн чел. (из них 40 % женщин, стариков и детей). Впоследствии, в конце 1916–1917 г., население также привлекалось к окопным работам, что вызывало его недовольство.
Были и попытки вывести присвоение имущества на законный уровень. Так, отнятые у противника транспорт, орудия производства, включая и сельскохозяйственные механизмы, назывались «военной добычей». В реальности подвергались конфискации из имений и жилищ предметы обихода, вещи, одежда, книги, музыкальные инструменты. Формально считалось, что это конфискованное имущество переходило в собственность армии как необходимое для военных действий. Вообще, акции по отъему имущества в Восточной Пруссии были ограничены[15]. Надо полагать, тем самым хотели показать цивилизованный характер политики к гражданскому населению в этой оккупированной области Европы. В Галиции и частично в Польше таких сдерживающих аргументов не было, поскольку объекты грабежа считались врагами: евреи, польские помещики. Как правило, эти «реквизиции» совпадали или даже вызывались выступлением самих жителей (русин, поляков) против «эксплуататоров», что придавало им дополнительную легитимность. В этом случае армия в Галиции, в сущности, оказалась активным участником этно-социальных противоречий в крае.
Вторая волна борьбы за «добычу» имела место в ходе «Великого отступления» лета 1915 г. Это происходило в виде «реквизиций» сначала уполномоченными на то специальными подразделениями, а затем и просто отставшими группами пехотинцев, фуражиров, санитаров, починочных мастерских, что делало разницу между мародерством и борьбой за «добычу» размытой. Порою действия таких незаконных отрядов вызывали отпор от военной полиции, вплоть до отправки на позицию.
Часть инцидентов оказалась следствием своеволия отдельных армейских частей, особенно во время погрома Галиции осенью 1914 г. и «Великого отступления», когда дисциплина резко упала. Следует подчеркнуть, что командование выступало категорически против практики самовольного присвоения имущества населения. Причина – опасность утраты дисциплины в армии. В этом рвении прекратить мародерство и разбои доходило до приказов стрельбы по мародерам.
При характеристике жесткого отношения армии к населению необходимо принять во внимание и позицию рядового ее состава. Так, уже упоминалось, что простые солдаты руководствовались «классовой логикой»: они выступали на стороне поляков или русинов против «эксплуататоров» – евреев, немцев, а также в целом помещиков без учета этнической принадлежности. Во время отступления рядовая солдатская масса проявляла определенный «патриотизм», выступая против любых этнических групп, которые не желали уходить вместе с армией в тыл и рассматривались поэтому чуть ли не как предатели, пособники неприятеля и т. п. Именно от этих армейских групп, а не от начальства, высшего или низшего, исходили акты жестокости: насильственное выселение, сжигание посевов, жилищ и т. п.
В литературе об отношениях армии и населении первая сторона, как правило, подается в негативном свете. Армия якобы безрассудно и непрофессионально проводила политику управления на театре военных действий, реквизиции осуществлялись якобы необоснованно и незаконно (без выплат полагающихся сумм) и т. п. На самом деле действия военных носили и ответный характер на многочисленные злоупотребления со стороны населения. Среди массовых нарушений порядка в прифронтовой полосе можно указать и на использование жителями «промотанных» солдатами казенных вещей: обмундирования, предметов снабжения и снаряжения. Фактически такая деятельность выросла в специфическую форму незаконного отъема собственности населением у государства посредством солдат. Повальное воровство казны солдатами невозможно представить без участия посредников жителей театра военных действий. По существу, население использовало обычную практику в ситуацию приграничья, как это имело место в мирное время в ходе контрабанды, провода перебежчиков, спекуляции и т. п. Заметную роль в оправдании жестких мер против некоторых этнических групп играло и «профессиональное» использование нарушений в военное время, особенно в поставках армии. Как правило, такие нарушения регистрировало не строевое начальство, а интендантство, полевой контроль. Указание на этническое происхождение подобных дельцов приводило начальство к мысли, будто все евреи-подрядчики склонны к обману. Много нарушений было связано с провозом дефицитных товаров по военным пропускам, т. е. дешевле обычного. В некоторых городах образовался даже рынок ценных бумаг на право незаконного провоза и получения множества вагонов и поездов дефицитных товаров. Такие незаконные операции, конечно, не могли проходить без помощи официальных лиц из системы интендантства, хотя формально ответственности подлежали отдельные лица, развернувшие с зимы – весны 1915 г. бурную деятельность по восстановлению снабжения прифронтового края после затишья, вызванного военными действиями. Во время отступления и массовых реквизиций скота и повозок особенно активно действовали скупщики скота, и раньше являвшиеся посредниками в снабжении армии. Армейские подрядчики широко пользовались правом военных на поставки части скота непосредственно для армии, на перемещение на театре военных действий гуртов скота в несколько сотен и даже тысяч голов. И вновь отмечалось, что такие поставки с массовыми нарушениями в пользу поставщиков не могли происходить без их, поставщиков, защиты со стороны военных штабов различного уровня[16]. Именно такая деятельность поставщиков, многие из которых имели еврейское происхождение, явилась общим фоном негативного отношения военного начальства к евреям[17].
Сама проблема высылки требует особенного анализа. В литературе путают ссылку в определенное место в России с высылкой с театра военных действий; единичную высылку – с огульной, массовой депортацией целой группы (например, еврейской); высылку группы из данного, конкретного селения – с массовой высылкой с театра военных действий; высылку на время военных действий из данного района – с высылкой на все время войны. С первых дней войны имела место единичная высылка за «мошенничество» с театра военных действий, но с добровольным избранием места проживания вне его. Как правило, этой мере подлежали евреи в силу их профессиональных обязанностей по обеспечению Западного края в торговле, хотя наказанию подвергались и лица других национальностей, например поляки и русские. Эта административная мера имела целью пресечение «вреда» армии без судебного разбирательства, поскольку опасались выйти на их помощников из состава русских, военных или гражданских, чиновников. Эффект, как считалось, достигался устранением главного лица в преступном деянии.
Другое дело – высылка по подозрению в нанесении вреда армии (пособничество противнику) или ссылка (в конкретную местность), если речь шла о «шпионаже» (по п. 16 или 17 статьи 19 Правил о местностях, состоящих объявленными на военном положении). В случае высылки евреев для ее отмены они использовали институт штадланута – поручительства за гонимых членов общины. В делах о таких просьбах приведено множество документов – от лица общины, других лиц-поручителей, ходатаев и т. п. В этих же документах содержатся прошения с описаниями несчастий конкретных лиц и их семей вследствие высылки. Именно этот материал послужил основой для описания страданий всех групп высылаемых евреев, как обвиненных в мошенничестве, так и в шпионаже[18]. Следует подчеркнуть, что высылка касалась не только евреев, но и поляков, немцев, литовцев и других. Как правило, такие лица чаще обвинялись в пособничестве немцам. Вообще, высылали практически всех, кто был подвергнут задержанию, даже если в отношении них не было никаких конкретных обвинений. Т. е. мера эта была превентивная, направленная на ограничение контактов с противником, снижение вообще присутствия жителей в непосредственной зоне ведения военных действий. Стремление выселить любых заподозренных в «содействии» видно из пункта приказа главкома армиями Северо-Западного фронта от 7 сентября 1914 г. № 58, где указано, что в случае, если бы расследованием не было выяснено решительно никаких доказательств виновности привлеченного лица в государственной измене, таковое подлежало все равно высылке во внутренние губернии империи. Конкретная высылка возлагалась на губернатора края. Правда, через несколько месяцев этот приказ был отменен.