Сборник
Зимние сказки и рождественские предания
Народные сказки
Зимовье зверей
Русская сказка в пересказе Александра Афанасьева
Шел бык лесом, попадается ему навстречу баран.
– Куда, баран, идешь? – спросил бык.
– От зимы лета ищу, – говорит баран.
– Пойдем со мною!
Вот пошли вместе, попадается им навстречу свинья.
– Куда, свинья, идешь? – спросил бык.
– От зимы лета ищу, – отвечает свинья.
– Иди с нами.
Пошли втроем дальше, навстречу им гусь.
– Куда, гусь, идешь? – спрашивает бык.
– От зимы лета ищу, – отвечает гусь.
– Ну, иди за нами!
Вот гусь и пошел за ними. Идут, а навстречу им петух.
– Куда, петух, идешь? – спросил бык.
– От зимы лета ищу, – отвечает петух.
– Иди за нами!
Вот они идут путем-дорогою и разговаривают промеж себя:
– Как же, братцы-товарищи! Время подходит холодное, где тепла искать?
Бык и сказывает:
– Ну, давайте избу строить, а то, чего доброго, и впрямь зимою замерзнем.
Баран говорит:
– У меня шуба тепла – вишь какая шерсть! Я и так перезимую.
Свинья говорит:
– А по мне хоть какие морозы – я не боюсь: зароюсь в землю и без избы прозимую.
Гусь говорит:
– А я сяду в середину ели, одно крыло постелю, а другим оденусь, меня никакой холод не возьмет; я и так прозимую.
Петух говорит:
– А разве у меня нет своих крыльев? И я прозимую!
Бык видит – дело плохо, надо одному хлопотать.
– Ну, – говорит, – вы, как хотите, а я стану избу строить.
Выстроил себе избушку и живет в ней. Вот пришла зима холодная, стали пробирать морозы; баран просится у быка:
– Пусти, брат, погреться.
– Нет, баран, у тебя шуба тепла; ты и так перезимуешь. Не пущу!
– А коли не пустишь, то я разбегусь и вышибу из твоей избы бревно; тебе же будет холоднее.
Бык думал-думал: «Дай пущу, а то, пожалуй, и меня заморозит», – и пустил барана.
Вот свинья прозябла, пришла к быку:
– Пусти, брат, погреться.
– Нет, не пущу! Ты в землю зароешься и так перезимуешь.
– А не пустишь, так я рылом все столбы подрою да твою избу сворочу.
Делать нечего, надо пустить. Пустил и свинью.
Тут пришли к быку гусь и петух:
– Пусти, брат, к себе погреться.
– Нет, не пущу! У вас по два крыла: одно постелешь, другим оденешься; так и прозимуете!
– А не пустишь, – говорит гусь, – так я весь мох из твоих стен повыщиплю, тебе же холоднее будет.
– Не пустишь? – говорит петух. – Так я взлечу на чердак и всю землю с потолка сгребу, тебе же холоднее будет.
Что делать быку? Пустил жить к себе и гуся, и петуха.
Вот живут они себе в избушке. Отогрелся в тепле петух и начал песенки распевать. Услыхала лиса, что петух песенки распевает, захотелось ей петушиным мясом полакомиться. Да как достать его? Лиса поднялась на хитрости, отправилась к медведю да волку и сказала:
– Ну, любезные куманьки! Я нашла для всех поживу: для тебя, медведь, – быка, для тебя, волк, – барана, а для себя – петуха.
– Хорошо, кумушка! – говорят медведь и волк. – Мы твоих услуг никогда не забудем. Пойдем же приколем да поедим!
Лиса привела их к избушке. Медведь говорит волку:
– Иди ты вперед!
А волк кричит:
– Нет, ты посильнее меня, иди ты вперед!
Ладно, пошел медведь; только что в двери – бык наклонил голову и припер его рогами к стенке. А баран разбежался, да как бацнет медведя в бок и сшиб его с ног. А свинья рвет и мечет в клочья. А гусь подлетел – глаза щиплет. А петух сидит на брусу и кричит:
– Подайте сюда, подайте сюда!
Волк с лисой услыхали крик да бежать!
Вот медведь рвался, рвался, насилу вырвался, догнал волка и рассказывает:
– Ну, что было мне! Этакого страху отродясь не видывал. Только что вошел я в избу, откуда ни возьмись, баба с ухватом на меня… Так к стене и прижала! Набежало народу пропасть: кто бьет, кто рвет, кто шилом в глаза колет. А еще один на брусу сидел да все кричал: «Подайте сюда, подайте сюда!» Ну, если б подали к нему, кажись бы, и смерть была!
Зима – волшебное время года, когда весь мир замирает в ожидании радостных праздников Рождества и Нового года. Когда год кончается, Зима только начинается. Мороз в одну ночь становится, снег от лютого холода землю покрывает словно шубой. Льдом зимой уже не торгуют, он повсюду лежит. Все крепче холод – железо рвет и на лету птицу бьет, стоять не велит, и солнцу греть не позволяет. Зима ежегодно отправляет всю природу с ее обитателями в многомесячный сон.
Зиму в мифах европейских народов чаще изображают старухой, которая держит в темнице до поры до времени красавицу девицу Весну. Но вот приходит конец матушке седой Зиме, и ей на смену приходит зеленая Весна. Лед умирает, трава оживает, звери из нор выползают.
Зима недаром злится,
Прошла ее пора —
Весна в окно стучится
И гонит со двора.
Два Мороза
Русская сказка в пересказе Михаила Михайлова
Гуляли по чистому полю два Мороза, два родных брата, с ноги на ногу поскакивали, рукой об руку поколачивали. Говорит один Мороз другому:
– Братец Мороз – Багровый нос! Как бы нам позабавиться – людей поморозить?
Отвечает ему другой:
– Братец Мороз – Синий нос! Коль людей морозить – не по чистому нам полю гулять. Поле все снегом занесло, все проезжие дороги замело: никто не пройдет, не проедет. Побежим-ка лучше к чистому бору! Там хоть и меньше простору, да зато забавы будет больше. Все нет-нет, да кто-нибудь и встретится по дороге.
Сказано – сделано. Побежали два Мороза, два родных брата, в чистый бор. Бегут, дорогой тешатся: с ноги на ногу попрыгивают, по елкам, по сосенкам пощелкивают. Старый ельник трещит, молодой сосняк поскрипывает. По рыхлому ль снегу пробегут – кора ледяная; былинка ль из-под снегу выглядывает, – дунут, словно бисером ее всю унижут.
Послышали они с одной стороны колокольчик, а с другой бубенчик: с колокольчиком барин едет, с бубенчиком – мужичок.
Стали Морозы судить да рядить, кому за кем бежать, кому кого морозить.
Мороз – Синий нос, как был помоложе, говорит:
– Мне бы лучше за мужичком погнаться. Его скорей дойму: полушубок старый, заплатанный, шапка вся в дырах, на ногах, кроме лаптишек, – ничего. Он же, никак, дрова рубить едет. А уж ты, братец, как посильнее меня, за барином беги. Видишь, на нем шуба медвежья, шапка лисья, сапоги волчьи. Где уж мне с ним! Не совладаю.
Мороз – Багровый нос только подсмеивается.
– Молод еще ты, – говорит, – братец!.. Ну, да уж быть по-твоему. Беги за мужичком, а я побегу за барином. Как сойдемся под вечер, узнаем, кому была легка работа, кому тяжела. Прощай покамест!
– Прощай, братец!
Свистнули, щелкнули, побежали.
Только солнышко закатилось, сошлись они опять на чистом поле. Спрашивают друг друга – что?
– То-то, я думаю, намаялся ты, братец, с барином-то, – говорит младший. – А толку, глядишь, не вышло никакого. Где его было пронять!
Старший посмеивается себе.
– Эх, – говорит, – братец Мороз – Синий нос, молод ты и прост! Я его так уважил, что он час будет греться – не отогреется.
– А как же шуба-то, да шапка-то, да сапоги-то?
– Не помогли. Забрался я к нему и в шубу, и в шапку, и в сапоги, да как зачал знобить! Он-то ежится, он-то жмётся да кутается; думает: дай-ка я ни одним суставом не шевельнусь, авось меня тут мороз не одолеет. Ан не тут-то было! Мне-то это и с руки. Как принялся я за него – чуть живого в городе из повозки выпустил! Ну, а ты что со своим мужичком сделал?
– Эх, братец Мороз – Багровый нос! Плохую ты со мной шутку сшутил, что вовремя не образумил. Думал – заморожу мужика, а вышло – он же отломал мне бока.
– Как так?
– Да вот как. Ехал он, сам ты видел, дрова рубить. Дорогой начал было я его пронимать, только он всё не робеет – еще ругается: такой, говорит, сякой этот мороз. Совсем даже обидно стало; принялся я его еще пуще щипать да колоть. Только ненадолго была мне эта забава. Приехал он на место, вылез из саней, принялся за топор. Я-то думаю: тут мне сломить его. Забрался к нему под полушубок, давай его язвить. А он-то топором машет, только щепки кругом летят. Стал даже пот его прошибать. Вижу: плохо – не усидеть мне под полушубком. Под конец инда пар от него повалил. Я прочь поскорее. Думаю: как быть? А мужик все работает да работает. Чем бы зябнуть, а ему жарко стало. Гляжу: скидает с себя полушубок. Обрадовался я. «Погоди же, говорю, вот я тебе покажу себя!» Полушубок весь мокрехонек. Я в него забрался, заморозил так, что он стал лубок лубком.
Надевай-ка теперь, попробуй! Как покончил мужик свое дело да подошел к полушубку, у меня и сердце взыграло: то-то потешусь! Посмотрел мужик и принялся меня ругать – все слова перебрал, что нет их хуже. «Ругайся, – думаю я себе, – ругайся! А меня всё не выживешь!» Так он бранью не удовольствовался – выбрал полено подлиннее да посучковатее, да как примется по полушубку бить! По полушубку бьет, а меня всё ругает.
Мне бы бежать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз – выбраться не могу. А он-то колотит, он-то колотит! Насилу я ушел. Думал, костей не соберу. До сих пор бока ноют. Закаялся я мужиков морозить.
– То-то! С барином-бездельником немудрено справиться, а вот мужика никогда и никому не одолеть!
Морозко
Русская сказка в пересказе Александра Афанасьева
Жили-были старик да старуха. У старика со старухою было три дочери. Старшую дочь старуха не любила (она была ей падчерица), почасту ее журила, рано будила и всю работу на нее свалила. Девушка скотину поила-кормила, дрова и водицу в избу носила, печку топила, обряды[1] творила, избу мела и все убирала еще до свету; но старуха и тут была недовольна и на Марфушу ворчала:
– Экая ленивица, экая неряха! И голик-то не у места, и не так-то стоит, и сорно-то в избе.
Девушка молчала и плакала; она всячески старалась мачехе уноровить[2] и дочерям ее услужить; но сестры, глядя на мать, Марфушу во всем обижали, с нею вздорили и плакать заставляли: то им и любо было! Сами они поздно вставали, приготовленной водицей умывались, чистым полотенцем утирались и за работу садились, когда пообедают. Вот наши девицы росли да росли, стали большими и сделались невестами. Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Старику жалко было старшей дочери; он любил ее за то, что была послушляная[3] да работящая, никогда не упрямилась, что заставят, то и делала, и ни в чем слова не перекорила[4]; да не знал старик, чем пособить горю. Сам был хил, старуха ворчунья, а дочки ее ленивицы и упрямицы.
Вот наши старики стали думу думать: старик – как бы дочерей пристроить, а старуха – как бы старшую с рук сбыть. Однажды старуха и говорит старику:
– Ну, старик, отдадим Марфушу замуж.
– Ладно, – сказал старик и побрел себе на печь; а старуха вслед ему:
– Завтра встань, старик, ты пораньше, запряги кобылу в дровни и поезжай с Марфуткой. А ты, Марфутка, собери свое добро в коробейку да накинь белую исподку[5]: завтра поедешь в гости!
Добрая Марфуша рада была такому счастью, что увезут ее в гости, и сладко спала всю ночку; поутру рано встала, умылась, богу помолилась, все собрала, чередом уложила, сама нарядилась, и была девка – хоть куды невеста! А дело-то было зимою, и на дворе стоял трескучий мороз.
Старик наутро ни свет ни заря запряг кобылу в дровни, подвел ко крыльцу; сам пришел в избу, сел на коник и сказал:
– Ну, я все изладил!
– Садитесь за стол да жрите! – сказала старуха.
Старик сел за стол и дочь с собой посадил; хлебница[6] была на столе, он вынул челпан[7] и нарушал[8] хлеба и себе, и дочери. А старуха меж тем подала в блюде старых щей и сказала:
– Ну, голубка, ешь да убирайся, я вдоволь на тебя нагляделась! Старик, увези Марфутку к жениху; да смотри, старый хрыч, поезжай прямой дорогой, а там сверни с дороги-то направо, на бор, – знаешь, прямо к той большой сосне, что на пригорке стоит, и тут отдай Марфутку за Морозка.
Старик вытаращил глаза, разинул рот и перестал хлебать, а девка завыла.
– Ну, что тут нюни-то распустила! Ведь жених-то красавец и богач! Мотри-ка, сколько у него добра: все елки, мянды[9] и березы в пуху; житье-то завидное, да и сам он богатырь!
Старик молча уклал пожитки, велел дочери накинуть шубняк[10] и пустился в дорогу. Долго ли ехал, скоро ли приехал – не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Наконец доехал до бору, своротил с дороги и пустился прямо снегом по насту; забравшись в глушь, остановился и велел дочери слезать, сам поставил под огромной сосной коробейку и сказал:
– Сиди и жди жениха, да мотри – принимай ласковее.
А после заворотил лошадь – и домой.
Девушка сидит да дрожит; озноб ее пробрал. Хотела она выть, да сил не было: одни зубы только постукивают. Вдруг слышит: невдалеке Морозко на елке потрескивает, с елки на елку поскакивает да пощелкивает. Очутился он и на той сосне, под коей дéвица сидит, и сверху ей говорит:
– Тепло ли те, дéвица?
– Тепло, тепло, батюшко-Морозушко!
Морозко стал ниже спускаться, больше потрескивать и пощелкивать.
Мороз спросил девицу:
– Тепло ли те, девица? Тепло ли те, красная?
Девица чуть дух переводит, но еще говорит:
– Тепло, Морозушко! Тепло, батюшко!
Мороз пуще затрещал и сильнее защелкал и девице сказал:
– Тепло ли те, дéвица? Тепло ли те, красная? Тепло ли те, лапушка?
Девица окостеневала и чуть слышно сказала:
– Ой, тепло, голубчик Морозушко!
Тут Морозко сжалился, окутал девицу шубами и отогрел одеялами.
Старуха наутро мужу говорит:
– Поезжай, старый хрыч, да буди молодых!
Старик запряг лошадь и поехал. Подъехавши к дочери, он нашел ее живую, на ней шубу хорошую, фату дорогую и короб с богатыми подарками. Не говоря ни слова, старик сложил все на воз, сел с дочерью и поехал домой. Приехали домой, и девица бух в ноги мачехе. Старуха изумилась, как увидела девку живую, новую шубу и короб белья…
Вот спустя немного старуха говорит старику:
– Увези-ка и моих-то дочерей к жениху; он их еще не так одарит!
Не скоро дело делается, скоро сказка сказывается. Вот поутру рано старуха деток своих накормила и, как следует, под венец нарядила и в путь отпустила. Старик тем же путем оставил девок под сосною. Наши девицы сидят да посмеиваются:
– Что это у матушки выдумано – вдруг обеих замуж отдавать? Разве в нашей деревне нет и ребят! Неровен, черт приедет, и не знаешь какой!
Девушки были в шубняках, а тут им стало зябко.
– Что, Параха? Меня мороз по коже подирает. Ну, как суженый-ряженый не приедет, так мы здесь околеем.
– Полно, Машка, врать! Коли рано женихи собираются; а теперь есть ли и обед[11] на дворе.
– А что, Параха, коли приедет один, кого он возьмет?
– Не тебя ли, дурище?
– Да, мотри, тебя!
– Конечно, меня.
– Тебя! Полноé тебе цыганить[12]да врать!
Морозко у девушек руки ознобил, и наши дéвицы сунули руки в пазухи да опять за то же.
– Ой ты, заспанная рожа, нехорошая тресся[13], поганое рыло! Прясть ты не умеешь, а перебирать и вовсе не смыслишь.
– Ох, ты, хвастунья! А ты что знаешь? Только по беседкам ходить да облизываться. Посмотрим, кого скорее возьмет!
Так дéвицы растабаривали и не в шутку озябли; вдруг они в один голос сказали:
– Что долго нейдет? Вишь ты, посинела!
Вот вдалеке Морозко начал потрескивать и с елки на елку поскакивать да пощелкивать. Дéвицам послышалось, что кто-то едет.
– Чу, Параха, уж едет, да и с колокольцом.
– Я не слышу, меня мороз обдирает.
– А еще замуж нарохтишься![14]
И начали пальцы отдувать. Морозко все ближе да ближе; наконец очутился на сосне, над дéвицами. Он дéвицам говорит:
– Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные? Тепло ли, мои голубушки?
– Ой, Морозко, больно студено! Мы замерзли, ждем суженого, а он, окаянный, сгинул.
Морозко стал ниже спускаться, пуще потрескивать и чаще пощелкивать.
– Тепло ли вам, девицы? Тепло ли вам, красные?
– Поди ты к черту! Разве слеп, вишь, у нас руки и ноги отмерзли.
Морозко еще ниже спустился, сильно приударил и сказал:
– Тепло ли вам, девицы?
– Убирайся ко всем чертям в омут, сгинь, окаянный! – и девушки окостенели.
Наутро старуха мужу говорит:
– Запряги-ка ты, старик, пошевенки; положи охабочку сенца да возьми шубное опахало[15]. Чай, девки-то приозябли; на дворе-то страшный мороз! Да смотри, воровéй[16], старый хрыч!
Старик не успел и перекусить, как был уж на дворе и на дороге. Приезжает за дочками и находит их мертвыми. Он в пошевенки деток свалил, опахалом закутал и рогожкой закрыл. Старуха, увидев старика издалека, навстречу выбегала и так его вопрошала:
– Что детки?
– В пошевнях.
Старуха рогожку отвернула, опахало сняла и деток мертвыми нашла.
Тут старуха как гроза разразилась и старика разбранила:
– Что ты наделал, старый пес? Уходил ты моих дочек, моих кровных деточек, моих ненаглядных семечек, моих красных ягодок! Я тебя ухватом прибью, кочергой зашибу!
– Полно, старая дрянь! Вишь, ты на богатство польстилась, а детки твои упрямицы! Коли я виноват? Ты сама захотела.
Старуха посердилась, побранилась, да после с падчерицею помирилась, и стали они жить да быть да добра наживать, а лиха не поминать. Присватался сосед, свадебку сыграли, и Марфуша счастливо живет. Старик внучат Морозком стращал и упрямиться не давал. Я на свадьбе был, мед-пиво пил, по усу текло, да в рот не попало.
Морозко – главный герой одноименной сказки. Он умеет карать и миловать, является главным божеством зимы. Он укрывает землю снегом, наряжает деревья серебряным инеем. Морозко ценит и уважает честных людей, не сторонящихся от тяжелой работы. Трудолюбивых людей и зверей он одаривает подарками, ленивых – наказывает.
Мороз и Заяц
Русская сказка
Повстречались как-то в лесу Мороз и Заяц.
Мороз расхвастался:
– Я самый сильный в лесу. Любого одолею, заморожу, в сосульку превращу.
– Не хвастай, Мороз, не одолеешь! – говорит Заяц.
– Нет, одолею!
– Нет, не одолеешь! – стоит на своем Заяц.
Спорили они, спорили, и надумал Мороз заморозить зайца. И говорит:
– Давай, Заяц, об заклад биться, что я тебя одолею.
– Давай, – согласился Заяц.
Принялся тут Мороз зайца морозить. Стужу-холод напустил, ледяным ветром закружил. А Заяц во всю прыть бегать да скакать взялся. На бегу-то не холодно. А то катается по снегу да приговаривает:
– Зайцу тепло! Зайцу жарко! Греет, горит – Солнышко ярко!
Уставать стал Мороз, думает: «До чего ж крепкий Заяц!» А сам еще сильнее лютует, такого холода напустил, что кора на деревьях лопается, пни трещат. А Зайцу все нипочем – то на гору бегом, то с горы кувырком, то чертогоном по лугу носится.
Совсем из сил Мороз выбился, а Заяц и не думает замерзать.
Отступился Мороз от Зайца:
– Разве тебя, косой, заморозишь – ловок да прыток ты больно!
Подарил Мороз Зайцу белую шубку. С той поры все зайцы зимой ходят в белых шубках.
Битый небитого несет
Русская сказка в пересказе Михаила Михайлова
Сговорилась Лиса-Патрикеевна с кумом волком по-дружески жить, что добудут – пополам делить. Стянет волк, где барашка или теленочка, выбежит на горку:
– Кума, иди!
Лиса в русских народных сказках стала олицетворением злого ума. Она красива, обольстительна, красноречива, может легко притвориться беззащитной ради своей выгоды. Она способна ради поживына обман, мошенничество, коварство. В сказках Лиса чаще всего – отрицательный персонаж, пытающийся обхитрить положительного героя, но сама из-за своей подлости становится жертвой.
И кума перед ним словно из земли вырастет.
– Уж, какой ты, кум, ловкий да какой ты, кум, сильный, и добрее-то тебя зверя на свете не сыщется, – начнет Лиса-Патрикеевна выхвалять волка. – Уж, кабы мне твою силу, да ловкость, да смелость – я бы тебя, куманек ты мой милый, за одну зиму жирнее свиньи откормила. А то, что я теперь? Дело мое женское, слабое, птица нынче стала такая все бойкая, непокорная, даже куры уж против меня огрызаться начали, а с гусем или с индейским петухом лучше и не связывайся; заклюют, защиплют, да еще и на смех поднимут. Уж подлинно сказать, не будь тебя, куманек: давно бы с голоду околела! Мне, признаться, и совестно уж становится все твою хлеб-соль есть, а самой ни разу тебя не подвивать. Да уж нечего делать, попрошу до весны, до цыплят, подождать.
Так увещала Лиса-Патрикеевна кума волка, когда тот приглашал ее покушать своей добычи, сама же ни чем не делилась. А слухи носились, что не было ночи, когда бы лиса не очистила чьего-нибудь курятника.
Хитростью сказочную Лису наделили неспроста. Многие охотники рассказывали о проделках рыжей плутовки, как она прикидывается мертвой, чтобы поймать дичь. В роли пленницы она ведет себя смиренно, чтобы ослабить бдительность охотника и сбежать.
Дошли эти слухи и до кума. Тот начал лису подозревать в лукавстве, присматривать за ней, и почаще к ней в нору понаведываться.
Раз как-то мужичок из деревни выехал на речку половить рыбки. Удача была хорошая: что не закинет блесенку, то или окунь золотой полосатенький, или лещик пузатый, или щучка зубастенькая. Как эта рыбка прыгала на льду, замерзая кочерилась; как мужичок поклал рыбку в сани; как он поехал путем дорогой восвояси – всё это видела Лиса-Патрикеевна из лесу, сидючи на высоком дереве.
Больно захотелось лисоньке этой рыбки покушать. Переметнула она в уме, соскочила с дерева, забежала впереди мужичка и растянулась поперек дороги, прикинувшись мертвой.
Мужичок едет себе потихоньку, лошадку понукает, да кнутиком помахивает. Вдруг видит – посреди дороги лисица лежит. Остановил он лошадку, поднял лису, потрепал, погладил – шерсть пушистая, а лиса мертвая.
«Вот, думает, находка-то нечаянная! Шкурку сдеру – на базаре продам, а на деньги жене сарафан сошью, да ребятишкам пряников накуплю».
Положил мужичок лису в сани, вместе с рыбой, да рогожей покрыл, а сам не сел на воз, а подле лошадки пошел. Идет – песни попевает на радостях, кнутиком по снегу похлестывает, да смекает, как бы подороже лисью шкурку продать, да кроме сарафана и пряников, себе шапку купить.
Несмотря на свою роль отрицательного сказочногогероя, Лису величают ласково «кумушка» и «сестрица». Ей даже дали имя Патрикеевна – в честь наместника Новгорода князя Патрикея Наримантовича. Он прославился в народе, как хитрый и недобросовестный управитель.
А лиса, как заметила, что мужичок не смотрит за ней – и давай в санях дырку прогрызать. Прогрызла дыру пребольшущую: рыбку вытаскала – сама выскочила; мужичок едет в город – а лиса рыбку в нору таскает. Только что успела она перетаскать рыбку, сесть под окошечко, да у лещика головку отъесть – смотрит, кум к ней в гости идет.
– Здравствуй кумушка! Вот как ты нонича поживаешь: рыбку покушиваешь, а меня не поподчуешь.
– Ах, куманек ты мой милый! – затараторила Лиса-Патрикеевна. – Только что с ловли пришла, о первом о тебе вспомнила, хотела было пойти попросить тебя в гости, да замаялась больно, села вот отдохнуть, червячка заморить. Отведу, мол, душу маленько, да сейчас и за тобой сбегаю. Присядь, куманек, да покушай хоть щучки, да смотри осторожнее, а то косточкой подавишься.
Кум сел, начал есть, ест, да испрашивает:
– Где это, кума, удалось тебе таким кушаньем поживиться?
– На речку ходила, сама наловила. Хочешь тебя научу?
Волк согласился, и они, дождавшись ночи, отправились на охоту. Лиса привела волка к прорубке, посадила его на самый край, а хвост в воду опустить велела.
– Ты вот так посиди, куманек, подольше, так видимо-невидимо к тебе на хвост всякой рыбы намерзнет.
Волк сидит, а Лиса-Патрикеевна ходит вокруг прорубки да приговаривает:
«Ясни, ясни на небе,
Мерзни, мерзни волчий хвост».
– Ты что там, кума, приговариваешь? – спросил волк.
– Я говорю:
«Ясни, ясни на небе.
Липни рыбка к волчью хвосту».
Волк соскучился сидеть, захотел привстать, а хвост-то примерз, не пускает.
– Что-то уж очень тяжело, кума, – сказал он. – Не пора ли вытаскивать? Чай, уж много налипло рыбы-то.
– Нет, куманек, еще рано. Посиди еще немножко – пусть уж сразу побольше налипнет, – ответит Лиса-Патрикеевна, и сама опять начнет ходить да приговаривать: «Ясни, ясни на небе, мерзни, мерзни волчий хвост!»
И досидел кум – когда уж светать начало. Бабы из деревни пришли за водой к прорубке, увидели волка и давай его коромыслами бить. Волк вертелся, вертелся, никак не мог вытащить хвоста из прорубки: примерз очень. Рванулся посильнее да и оторвал его, да так без хвоста и ушел.
Подбегает волк к лесу, видит: лиса по снегу валяется, стонет да охает.
– Что ты, кума?
– Ох, куманек ты мой милый! Натерпелась я за тебя страху-то; с полчаса в обмороке пролежала. Что, думаю, наделала я, несчастная? Ну, как да они убьют его, голубчика. Что я тогда буду делать одна?
Волк поверил, что кума от чистого сердца так убивается, сжалился над нею, положил на спину и понес на себе. Несет он лису, а она лежит да приговаривает:
«Битый небитого несет;
Битый небитого несет».
– Что ты там, кума, говоришь? – спросил волк.
– Ох, уж я и сама не знаю, что брежу. Голова так кругом и ходить, и в глазах туманится.
Так и донес волк лису до норы, положил на постель, а сам побежал к знакомому шубнику просить, чтобы хвост новый пришил: совестно было без хвоста-то ходить по лесу, смеяться все будут.