Сборник
Страшные стихотворения

Полная версия

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Иннокентий Анненский
(1855–1909)

Notturno

(Другу моему С. К. Буличу)

 
Тёмную выбери ночь и в поле, безлюдном и голом,
В сумрак седой окунись… пусть ветер, провеяв,
                                                         утихнет,
Пусть в небе холодном звёзды, мигая, задремлют…
Сердцу скажи, чтоб ударов оно не считало…
Шаг задержи и прислушайся! Ты не один…
                                                 Точно крылья
Птицы, намокшие тяжко, плывут средь тумана.
Слушай… это летит хищная, властная птица,
Время ту птицу зовут, и на крыльях у ней
                                                       твоя сила,
Радости сон мимолётный, надежд золотые
                                                     лохмотья…
 

26 февраля 1890

Кошмары

 
«Вы ждёте? Вы в волненьи? Это бред.
Вы отворять ему идёте? Нет!
Поймите: к вам стучится сумасшедший,
Бог знает где и с кем всю ночь проведший,
Оборванный, и речь его дика,
И камешков полна его рука;
Того гляди – другую опростает,
Вас листьями сухими закидает,
Иль целовать задумает, и слёз
Останутся следы в смятеньи кос,
Коли от губ удастся скрыть лицо вам,
Смущённым и мучительно пунцовым.
Послушайте!.. Я только вас пугал:
Тот далеко, он умер… Я солгал.
И жалобы, и шёпоты, и стуки, —
Всё это «шелест крови», голос муки…
Которую мы терпим, я ли, вы ли…
Иль вихри в плен попались и завыли?
Да нет же! Вы спокойны… Лишь у губ
Змеится что-то бледное… Я глуп…
Свиданье здесь назначено другому…
Всё понял я теперь: испуг, истому
И влажный блеск таимых вами глаз».
Стучат? Идут? Она приподнялась.
Гляжу – фитиль у фонаря спустила,
Он розовый… Вот косы отпустила.
Взвились и пали косы… Вот ко мне
Идёт… И мы в огне, в одном огне…
Вот руки обвились и увлекают,
А волосы и колют, и ласкают…
Так вот он ум мужчины, тот гордец,
Не стоящий ни трепетных сердец,
Ни влажного и розового зноя!
И вдруг я весь стал существо иное…
Постель… Свеча горит. На грустный тон
Лепечет дождь… Я спал и видел сон.
 

Перед панихидой

Сонет

 
Два дня здесь шепчут: прям и нем,
Всё тот же гость в дому,
И вянут космы хризантем
В удушливом дыму.
 
 
Гляжу и мыслю: мир ему,
Но нам-то, нам-то всем,
Иль люк в ту смрадную тюрьму
Захлопнулся совсем?
 
 
«Ах! Что мертвец! Но дочь, вдова…»
Слова, слова, слова.
Лишь Ужас в белых зеркалах
 
 
Здесь молит и поёт
И с поясным поклоном Страх
Нам свечи раздаёт.
 

Утро

 
Эта ночь бесконечна была,
Я не смел, я боялся уснуть:
Два мучительно-чёрных крыла
Тяжело мне ложились на грудь.
 
 
На призывы ж тех крыльев в ответ
Трепетал, замирая, птенец,
И не знал я, придёт ли рассвет
Или это уж полный конец…
 
 
О, смелее… Кошмар позади,
Его страшное царство прошло;
Вещих птиц на груди и в груди
Отшумело до завтра крыло…
 
 
Облака ещё плачут, гудя,
Но светлеет и нехотя тень,
И банальный, за сетью дождя,
Улыбнуться попробовал День.
 

Я на дне

 
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжёлых стеклянных потёмок
Нет путей никому, никуда…
 
 
Помню небо, зигзаги полёта,
Белый мрамор, под ним водоём,
Помню дым от струи водомёта
Весь изнизанный синим огнём…
 
 
Если ж верить тем шёпотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
 

Вологда

20 мая 1906

Старая усадьба

 
Сердце дома. Сердце радо. А чему?
Тени дома? Тени сада? Не пойму.
 
 
Сад старинный – все осины – тощи, страх!
Дом – руины… Тины, тины, что в прудах…
 
 
Что утрат-то!.. Брат на брата… Что обид!..
Прах и гнилость… Накренилось… А стоит…
 
 
Чье жилище? Пепелище?.. Угол чей?
Мёртвой нищей логовище без печей…
 
 
Ну как встанет, ну как глянет из окна:
«Взять не можешь, а тревожишь, старина!
 
 
Ишь затейник! Ишь забавник! Что за прыть!
Любит древних, любит давних ворошить…
 
 
Не сфальшивишь, так иди уж: у меня
Не в окошке, так из кошки два огня.
 
 
Дам и брашна – волчьих ягод, белены…
Только страшно – месяц за год у луны…
 
 
Столько вышек, столько лестниц – двери нет…
Встанет месяц, глянет месяц – где твой след?..»
 
 
Тсс… ни слова… даль былого – но сквозь дым
Мутно зрима… Мимо… мимо… И к живым!
 
 
Иль истомы сердцу надо моему?
Тени дома? Шума сада?.. Не пойму…
 

Чёрная весна

(Тает)

 
Под гулы меди – гробовой
Творился перенос,
И, жутко задран, восковой
Глядел из гроба нос.
 
 
Дыханья, что ли, он хотел
Туда, в пустую грудь?..
Последний снег был тёмно-бел,
И тяжек рыхлый путь,
 
 
И только изморозь, мутна,
На тление лилась,
Да тупо чёрная весна
Глядела в студень глаз —
 
 
С облезлых крыш, из бурых ям,
С позеленевших лиц.
А там, по мертвенным полям,
С разбухших крыльев птиц…
 
 
О люди! Тяжек жизни след
По рытвинам путей,
Но ничего печальней нет,
Как встреча двух смертей.
 

Тотьма

19 марта 1906

Бессонницы

Бессонница ребёнка

 
От душной копоти земли
Погасла точка огневая,
И плавно тени потекли,
Конту ры странные сливая.
 
 
И знал, что спать я не могу:
Пока уста мои молились,
Те, неотвязные, в мозгу
Опять слова зашевелились.
 
 
И я лежал, а тени шли,
Наверно зная и скрывая,
Как гриб выходит из земли
И ходит стрелка часовая.
 

Парки – бабье лепетанье

Сонет

 
Я ночи знал. Мечта и труд
Их наполняли трепетаньем, —
Туда, к надлунным очертаньям,
Бывало, мысль они зовут.
 
 
Томя и нежа ожиданьем,
Они, бывало, промелькнут,
Как цепи розовых минут
Между запиской и свиданьем.
 
 
Но мая белого ночей
Давно страницы пожелтели…
Теперь я слышу у постели
 
 
Веретено, – и, как ручей,
Задавлен камнями обвала,
Оно уж лепет обрывало…
 

Далеко… далёко…

 
Когда умирает для уха
Железа мучительный гром,
Мне тихо по коже старуха
Водить начинает пером.
Перо её так бородато,
Так плотно засело в руке.
 
 
Не им ли я кляксу когда-то
На розовом сделал листке?
Я помню – слеза в ней блистала,
Другая ползла по лицу:
Давно под часами усталый
Стихи выводил я отцу…
 
 
Но жаркая стынет подушка,
Окно начинает белеть…
Пора и в дорогу, старушка,
Под утро душна эта клеть.
Мы тронулись… Тройка плетётся,
Никак не найдёт колеи,
А сердце… бубенчиком бьётся
Так тихо у потной шлеи…
 

У гроба

 
В квартире прибрано. Белеют зеркала.
Как конь попоною, одет рояль забытый:
На консультации вчера здесь Смерть была
И дверь после себя оставила открытой.
Давно с календаря не обрывались дни,
Но тикают ещё часы его с комода,
А из угла глядит, свидетель агоний,
С рожком для синих губ, подушка кислорода.
В недоумении открыл я мертвеца…
Сказать, что это я… весь этот ужас тела…
Иль Тайна бытия уж населить успела
Приют покинутый всем чуждого лица?
 

Там

 
Ровно в полночь гонг унылый
Свёл их тени в чёрной зале,
Где белел Эрот бескрылый
Меж искусственных азалий.
 
 
Там, качаяся, лампады
Пламя трепетное лили,
Душным ладаном услады
Там кадили чаши лилий.
 
 
Тварь единая живая
Там тянула к брашну жало,
Там отрава огневая
В кубки медные бежала.
 
 
На оскала смех застылый
Тени ночи наползали,
Бесконечный и унылый
Длился ужин в чёрной зале.
 

Эдуард Багрицкий
(1895–1934)

Папиросный коробок

 
Раскуренный дочиста коробок,
Окурки под лампою шаткой…
Он гость – я хозяин. Плывёт в уголок
Студёная лодка-кроватка.
– Довольно! Пред нами другие пути,
Другая повадка и хватка!.. —
Но гость не встаёт. Он не хочет уйти;
Он пальцами, чище слоновой кости,
Терзает и вертит перчатку…
Столетняя палка застыла в углу,
Столетний цилиндр вверх дном на полу,
Вихры над веснушками взреяли…
Из гроба, с обложки ли от папирос —
Он в кресла влетел и к пружинам прирос,
Перчатку терзая, – Рылеев…
– Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,
Взгляни!.. —
И рукой на окно:
Голубой
Сад ёрзал костями пустыми.
Сад в ночь подымал допотопный костяк,
Вдыхая луну, от бронхита свистя,
Шепча непонятное имя…
– Содружество наше навек заодно! —
Из пруда, прижатого к иве,
Из круглой смородины лезет в окно
Промокший Каховского кивер…
Поручик! Он рвёт каблуками траву,
Он бредит убийством и родиной;
Приклеилась к рыжему рукаву
Лягушечья лапка смородины…
Вы – тени от лампы!
Вы – мокрая дрожь
Деревьев под звёздами робкими…
Меня разговорами не проведёшь,
Портрет с папиросной коробки!..
Я выключил свет – и видения прочь!
На стёкла с предательской ленью
В гербах и султанах надвинулась ночь —
Ночь Третьего отделенья…
Пять сосен тогда выступают вперёд,
Пять виселиц, скрытых вначале,
И сизая плесень блестит и течёт
По мокрой и мыльной мочале…
В калитку врывается ветер шальной,
Отчаянный и бесприютный, —
И ветви над крышей и надо мной
Заносятся, как шпицрутены…
Крылатые ставни колотятся в дом,
Скрежещут зубами шарниров.
Как выкрик:
– Четвёртая рота, кругом! —
Упрятанных в ночь командиров…
И я пробегаю сквозь строй без конца —
В поляны, в леса, в бездорожья…
…И каждая палка хочет мясца,
И каждая палка пляшет по коже…
В ослиную шкуру стучит кантонист
(Иль ставни хрипят в отдаленьи?)…
А ночь за окном, как шпицрутенов свист,
Как Третье отделенье,
Как сосен качанье, как флюгера вой…
И вдруг поворачивается ключ световой.
Безвредною синькой покрылось окно,
Окурки под лампою шаткой.
В пустой уголок, где от печки темно,
Как лодка, вплывает кроватка…
И я подхожу к ней под гомон и лай
Собак, заражённых бессонницей:
– Вставай же, Всеволод, и всем володай,
Вставай под осеннее солнце!
Я знаю: ты с чистою кровью рождён,
Ты встал на пороге веселых времён!
Прими ж завещанье:
Когда я уйду
От песен, от ветра, от родины, —
Ты начисто выруби сосны в саду,
Ты выкорчуй куст смородины!..
 

Зинаида Гиппиус
(1869–1945)

Заклинанье

 
Расточитесь, духи непослушные,
Разомкнитесь, узы непокорные,
Распадитесь, подземелья душные,
Лягте, вихри, жадные и чёрные.
 
 
Тайна есть великая, запретная.
Есть обеты – их нельзя развязывать.
Человеческая кровь – заветная:
Солнцу кровь не ведено показывать.
 
 
Разломись оно, проклятьем цельное!
Разлетайся, туча исступлённая!
 
 
Бейся, сердце, каждое – отдельное,
Воскресай, душа освобождённая!
 

1905

Серое платьице

 
Девочка в сером платьице…
 
 
Косы как будто из ваты…
Девочка, девочка, чья ты?
 
 
Мамина… Или ничья.
Хочешь – буду твоя.
 
 
Девочка в сером платьице…
 
 
Веришь ли, девочка, ласке?
Милая, где твои глазки?
 
 
Вот они, глазки. Пустые.
У мамочки точно такие.
 
 
Девочка в сером платьице,
 
 
А чем это ты играешь?
Что от меня закрываешь?
 
 
Время ль играть мне, что ты?
Много спешной работы.
 
 
То у бусинок нить раскушу,
То первый росток подсушу,
Вырезаю из книг странички,
Ломаю крылья у птички…
 
 
Девочка в сером платьице,
 
 
Девочка с глазами пустыми,
Скажи мне, как твоё имя?
 
 
А по-своему зовёт меня всяк:
Хочешь эдак, а хочешь так.
 
 
Один зовёт разделеньем,
А то враждою,
Зовут и сомненьем,
Или тоскою.
 
 
Иной зовёт скукою,
Иной мукою…
А мама-Смерть – Разлукою,
 
 
Девочку в сером платьице…
 

1913

Гризельда

 
Над озером, высоко,
Где узкое окно,
Гризельды светлоокой
Стучит веретено.
 
 
В покое отдалённом
И в замке – тишина.
Лишь в озере зелёном
Колышется волна.
 
 
Гризельда не устанет,
Свивая бледный лён,
Не выдаст, не обманет
Вернейшая из жен.
 
 
Неслыханные беды
Она перенесла:
Искал над ней победы
Сам Повелитель Зла.
 
 
Любовною отравой
И дерзостной игрой,
Манил её он славой,
Весельем, красотой…
 
 
Ей были искушенья
Таинственных утех,
Все радости забвенья
И всё, чем сладок грех.
 
 
Но Сатана смирился,
Гризельдой побеждён.
И враг людской склонился
Пред лучшею из жён.
 
 
Чьё ныне злое око
Нарушит тишину,
Хоть рыцарь и далёко
Уехал на войну?
 
 
Ряд мирных утешений
Гризельде предстоит;
Обняв её колени,
Кудрявый мальчик спит.
 
 
И в сводчатом покое
Святая тишина.
Их двое, только двое:
Ребёнок и она.
 
 
У ней льняные косы
И бархатный убор.
За озером – утёсы
И цепи вольных гор.
 
 
Гризельда смотрит в воду,
Нежданно смущена,
И мнится, про свободу
Лепечет ей волна,
 
 
Про волю, дерзновенье,
И поцелуй, и смех…
Лепечет, что смиренье
Есть величайший грех.
 
 
Прошли былые беды,
О, верная жена!
Но радостью ль победы
Душа твоя полна?
 
 
Всё тише ропот прялки,
Не вьётся бледный лён…
О, мир обмана жалкий!
О, добродетель жён!
 
 
Гризельда победила,
Душа её светла…
А всё ж какая сила
У духа лжи и зла!
 
 
Увы! Твой муж далёко,
И помнит ли жену?
Окно твоё высоко,
Душа твоя в плену.
 
 
И сердце снова жаждет
Таинственных утех…
Зачем оно так страждет,
Зачем так любит грех?
 
 
О, мудрый Соблазнитель,
Злой Дух, ужели ты —
Непонятый Учитель
Великой красоты?
 

1895

Александр Блок
(1880–1921)

Шаги командора

 
Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном – туман.
Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон-Жуан?
 
 
Холодно и пусто в пышной спальне,
Слуги спят, и ночь глуха.
Из страны блаженной, незнакомой, дальней
Слышно пенье петуха.
 
 
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены.
Донна Анна спит, скрестив на сердце руки,
Донна Анна видит сны…
 
 
Чьи черты жестокие застыли,
В зеркалах отражены?
Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?
 
 
Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ – победно и влюблённо —
В снежной мгле поёт рожок…
 
 
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Чёрный, тихий, как сова, мотор,
Тихими, тяжёлыми шагами
В дом вступает Командор…
 
 
Настежь дверь. Из непомерной стужи,
Словно хриплый бой ночных часов —
Бой часов: «Ты звал меня на ужин.
Я пришёл. А ты готов?..»
 
 
На вопрос жестокий нет ответа,
Нет ответа – тишина.
В пышной спальне страшно в час рассвета,
Слуги спят, и ночь бледна.
 
 
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета – ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! – Тишина.
 
 
Только в грозном утреннем тумане
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
 

1910