Сборник
Самому себе не лгите. Том 3
Юрий Выборнов
Поэт, автор и исполнитель песен, номинант национальных литературных премий: имени Сергея Есенина «Русь моя», «Поэт года», «Наследие», «Георгиевская лента», А. Грина в рамках конференции «РосКон – 2020», премии имени Сергея Довлатова, премий «Большая книга» и «Национальный бестселлер». Участник литературного конкурса «Классики и современники», международного поэтического фестиваля «Дорога к Храму», Национальной литературной премии «Золотое перо Руси», Международной литературной премии имени Святых Петра и Февронии Муромских, член Общероссийской общественной организации «Российский союз писателей», член Межрегиональной общественной организации «Интернациональный Союз писателей» / «Интернациональное Сообщество писателей, драматургов и журналистов».
Волна
Скитается волна по морю,
сегодня здесь, а завтра там,
но недовольна всё ж судьбою,
мечта её ведь океан.
Ей море стало слишком пресно,
солёность позарез нужна,
и не находит себе место,
волнуется, кипит, шипя.
Всё жаждет глубины бездонной
и ждёт, когда же будет склон,
нет-нет, не шельф материковый,
а непременно только склон.
И после склона чтоб теченье,
глубинное, как говорят,
несло её по белу свету
просторы дальше покорять.
Скитается волна по морю,
сегодня здесь, а завтра там,
но недовольна всё ж судьбою,
мечта её ведь океан.
11 июля 2020
Не расту я боле в рост
Не расту я боле в рост,
а расту я ныне вширь,
теряю волос, но не прост
для меня вопрос один.
Куда могу я обратиться,
с прошением своим прийти,
чтоб вширь расти остановиться
и снова в рост начать расти.
Чтоб, как и прежде, быть плечистым,
подтянутым и молодым,
не лысым, сгорбленным, поникшим,
а жизнерадостным, лихим.
Увы, но нет, всё нет ответа,
на мой не хитренький вопрос,
молчит Творец, молчит планета,
а я расту вширь без волос.
14 июля 2020
Хоть на миг
Научился ходить по воде
и в небе синем летать,
но одно не под силу всё ж мне —
хоть на миг от себя убежать.
От себя убежать, прочь умчаться
от мыслей порочных своих,
от слабостей, что нужно бояться,
и взглядов не нужных, пустых.
Не нужных, пустых размышлений,
суждений порою, что вслух
бывают полны осуждений
и угнетают лишь дух.
Дух, который томится
в бренном теле моём,
свирепствует, малость бранится
о заточенье своём.
Научился ходить по воде
и в небе синем летать,
но одно не под силу всё ж мне —
хоть на миг от себя убежать.
14 июля 2020
Клац, клац, клац
Я смотрел TV намедни,
и сказал один там плут,
что работать нам не нужно,
незачем нам боле труд.
Мол, компьютеры умеют
гайки опытно крутить,
а ещё пахать и сеять,
кашеварить и лечить.
Век высоких технологий,
заживём мы, эх, друзья,
будем жить вполне достойно,
припеваючи, шутя.
И не надо будет боле
на работу нам ходить,
захотел ты что-то сделать,
клац, клац, клац – чего мудрить.
Клац, клац, клац – и вся работа,
надо только-то всего
развивать мускулатуру
пальца всё же одного.
Одного, коль будет мало,
но так это ничего,
напряжёмся и подтянем
мы соседей уж его.
На руках соседей хватит
этак лет на сто вперёд,
а ещё в сапог мы спрячем
всех соседей только с ног.
Будут в ЗИПе с ног храниться,
отдыхать и не потеть,
бить баклуши и лениться,
но от скуки всё ж чернеть.
Клац, клац, клац, конечно, нужно,
но простите вы, друзья,
чтоб чернеть без дела в ЗИПе,
эта жизнь не для меня.
14 июля 2020
Сегодня в моде
Сегодня в моде словоблудство
и скучный вздор на языке,
а матерщина и беспутство,
шагают гордо налегке.
Шагают гордо, лезут в уши
назойливо всегда везде,
а с ними вместе море чуши
враз расплескалось по земле.
Сегодня в моде также чванство,
кичливость, спесь в большой цене,
и процветает спекулянтство,
забыв немного о труде.
Забыв немного, что кичиться
порою так не хорошо,
недолго так и простудиться,
да мало ли ещё там что.
Сегодня в моде, сегодня в моде
ужасного полным-полно,
на посошок вам всё ж в итоге
тихонько молвлю: ё-моё.
Тихонько молвлю и оставлю
вас на часок, мои друзья,
немного скорбь свою разбавлю,
но лишь водой из родника.
15 июля 2020
Мне города напоминают зоопарки
Мне города напоминают зоопарки,
квартиры – клетки, двор – большой вольер,
но мы живём, готовим летом санки
и сами выбираем интерьер.
Бесспорно, выбираем сами,
но вот беда: ведь выбор не велик,
не стоит друг, не шевели усами,
открой глаза, увидишь сам всё вмиг.
Увидишь сам, возможно, ужаснёшься,
а может быть, прозреешь и поймёшь,
а может, просто глупо улыбнёшься
и дальше в свою клетку спать уйдёшь.
Мне города напоминают зоопарки,
квартиры – клетки, двор – большой вольер,
но мы живём, готовим летом санки
и сами выбираем интерьер.
16 июля 2020
Сантименты
Может, кто-то всё-таки подскажет,
где, когда и как, а может, даже с кем
я сантименты все свои оставил,
спустил на ветер, утратил их совсем.
И ныне вот ползу неторопливо,
по жизни я спокоен как удав,
бесчувственно, порою нелюдимо,
не зная слов «любовь», «волнение» и «страх».
Ползу себе, ползу, не зная боли,
а счастья, радости давно со мною нет,
к тому же затерялось чувство воли,
и опостылел всем давно уж белый свет.
Может, кто-то всё-таки подскажет,
где, когда и как, а может, даже с кем
я сантименты все свои оставил,
спустил на ветер, утратил их совсем.
17 июля 2020
Меру надобно знать
Чтоб вид недужный с утра не принять,
меру в веселии надобно знать,
на донышке чёртика всегда оставлять,
на посошок, прощаться и спать.
На посошок, но только лишь раз,
не два и не три, стойкий отказ,
до дому в дорогу без лишних фраз,
культурно, с улыбкой, без глупых проказ.
Культурно, с улыбкой проснувшись с утра,
умыться, побриться, не кричать на кота,
с восторгом вспомнить вечер вчера,
тихонько сказать: «Эх, красота!»
Чтоб вид недужный с утра не принять,
меру в веселии надобно знать,
на донышке чёртика всегда оставлять,
на посошок, прощаться и спать.
17 июля 2020
Скрипит уключина весла
Скрипит уключина весла,
и небо грусть наводит,
клубится пар, течёт река,
а лодка вдаль уходит.
Уходит вдаль за поворот,
несёт её теченье,
но лодочник гребёт-гребёт,
хоть мучает похмелье.
Да к этой муке уж привык,
закоренелый, дока,
простой российский он мужик,
но а грести – работа.
Грести и люд перевозить
с берега на берег,
работать, жить и не тужить
о том, что нету денег.
Что ж нету денег – ерунда,
зато семья здорова,
в руках есть силы для весла,
да и душа от Бога.
Скрипит уключина весла,
и небо грусть наводит,
клубится пар, течёт река,
а лодка вдаль уходит.
17 июля 2020
В преддверии грозы
В преддверии грозы
смотрю в окно на тучи,
завидую я им,
что так они могучи,
грозны, густы,
прекрасны и тягучи,
но есть ещё душа,
ведь через миг плакучи.
И вот он миг, навзрыд,
рыдают, горько плачут,
с небес роняют слёзы,
да только взгляд не прячут,
а выплакав до дна,
всё с ветром дале скачут,
но не пройдёт и года,
вернувшись, вновь заплачут.
Я возвращенья жду,
я туч жду с нетерпеньем,
ведь отношусь я к ним
с великим уваженьем,
смотрю в окно: там солнце,
к нему с большим почтеньем,
но тучи ближе мне
печальным настроеньем.
В преддверии грозы
смотрю в окно на тучи,
завидую я им,
что так они могучи,
грозны, густы,
прекрасны и тягучи,
но есть ещё душа,
ведь через миг плакучи.
18 июля 2020
Столпилась уйма ротозеев
Столпилась уйма ротозеев,
и на аварию глазея,
советы разные даёт,
мол, тут не так, мол, идиот.
И каждый знает, что да как,
куда крутить и как держать,
в какую сторону согнуть,
ну, прямо профи, просто жуть.
Ну, прямо профи, нам куды,
умеют всё, что не спроси,
под руку всё ж совет дают,
хотя ему не место тут.
Не место, как и ротозеям,
что лишь мешают пользе дела,
аварию враз устранить,
чтоб радостно в дальнейшем жить.
К чему всё это я пишу,
поймите, люди, вас прошу,
когда работают спецы,
то лучше молча отойти.
Советами чтоб не мешать,
а также чтоб не отвлекать,
ведь утомляет болтовня,
порою вздорная слегка.
19 июля 2020
Что же делать
Что же делать, коль счастье приснится
и заглянет ко мне оно в дверь,
может, просто проснуться, умыться,
выпить кофе и снова в постель.
Что же делать, коль вновь повторится
и настойчиво будет стучать,
в дверь закрытую будет ломиться,
где не ждут его боле опять.
Что же делать, коль будет не скрыться,
не выставить счастье взашей,
может, просто взять и проститься,
с ненастьями в жизни своей.
Что же делать, что делать, не знаю,
извело уже счастье меня,
но с надеждой я дверь отворяю,
и, проснувшись, шепчу я слова:
«Что же делать, коль счастье приснится
и заглянет ко мне оно в дверь,
может, просто проснуться, умыться,
выпить кофе и снова в постель».
12 июля 2020
Есть у мальчишки одного
Есть у мальчишки одного
заветная мечта —
педали день и ночь крутить
с рассвета дотемна,
ни дом, ни школа не нужна,
и не нужна семья,
а только друг велосипед,
чтоб мчал его всегда,
чтоб мчал его на край земли,
туда, где горизонт,
туда, где облака в пыли,
и лишь вперёд, вперёд.
Вперёд, вперёд всё хорошо,
упорству лишь зачёт,
но парню нужно объяснить,
что слово есть «ремонт»,
ремонт всегда, ремонт во всём,
в порядке он вещей,
и на примере показать,
чтоб был он здоровей,
чтоб здоровей и веселей
мчался лишь вперёд,
но только лишь после того,
как сделает ремонт.
19 июля 2020
Могло ль присниться
Могло ль присниться, что не буду
я больше петь и танцевать,
стихов писать, как и рассказов,
любовь встречать и провожать.
Смеяться в солнечном сиянье,
грустить порою при луне,
как в историческом романе
о рыцаре, что на коне.
И сердце ёкнуло немного,
а также дрогнула душа,
проснулся весь в поту, ей-богу,
и стал иначе жить, друзья.
Стал жить иначе, но от взглядов
не отступился ни на шаг,
не стал затворником пенатов,
и до сих пор я им чужак.
Могло ль присниться, что не буду
я больше петь и танцевать,
стихов писать, как и рассказов,
любовь встречать и провожать.
20 июля 2020
Облизнутся подхалимы
Облизнутся подхалимы,
улыбнутся и враги,
а завистники, конечно,
не останутся в тени.
Знаю я, что уповают,
ожидают день и час,
руки дружно потирают,
знаю точно без прикрас.
Кровожадно смотрят в спину,
дружелюбно мне в лицо,
представляют всё картину
«Опустелое крыльцо».
Знаю, ждут мою погибель,
травму, хворь или беду,
верят в то, что будет прибыль
и почёт, коли уйду.
Но спокойным
ровным шагом
путь свой дальше
я держу,
ну а вы
кусайте локти,
чрез плечо
им говорю.
Облизнутся подхалимы,
улыбнутся и враги,
а завистники, конечно,
не останутся в тени.
29 февраля 2020
Держите ушки на макушке
Держите ушки на макушке,
часто слышал я, друзья,
но доверчивый был с детства,
верил всем, увы, всегда.
Говорили простофиля
про меня все за глаза,
иногда родня журила,
но по-свойски и любя.
И однажды приключилась
со мной история одна,
по наклонной жизнь скатилась,
доверчивость тому вина.
Как-то шёл я по проспекту,
город спал уже… когда
услышал: «Помогите!
Убивает он меня!»
Без раздумий вмиг поспешно
бросился на помощь я,
помог женщине успешно,
спас от хулиганья.
И только утро наступило,
едва открыл свои глаза,
стучали в дверь мне торопливо,
настойчиво и не шутя.
Дверь отворив, связали руки,
под стражу взяли и крича
сказали: «Даже на поруки,
не выйдешь ты уж никогда!»
Как оказалось, обратилась
та женщина, что спас вчера,
в полицию она явилась
и заявила на меня.
О том, что я её ограбил
и мужа бил, который ждал
свою супругу у порога,
которую он обожал.
Родне моей она сказала
о том, что коли заплачу,
не будет дела, приговора,
и я спокойно заживу.
Ответ мой был простой и ясный,
что ей копейки я не дам,
возможно, люди скажут – жадный,
но честный, гордый и не хам.
Потом был суд, такая доля,
судили меня за доброту,
а аферистка и свобода
по сей день живут в миру.
Держите ушки на макушке,
часто слышал я, друзья,
но доверчивый был с детства,
верил всем, увы, всегда.
12 марта 2020
Тридцать восемь
Годы шли, и вот седины
появились у виска,
нет, не старость подступила,
тридцать восемь мне пока.
Тридцать восемь?.. Да, немного,
но скажите, господа,
что же всех нас так пугает
цифра в градусах когда…
Цифра в градусах, не скрою,
возмущает вот меня,
когда Light на этикетке,
а крепость меньше сорока.
Когда в тени уж тридцать восемь,
зной, давит духота,
а я как будто запекаюсь,
подобно дичи для стола.
Да, бесспорно, можно вечно
говорить, писать, друзья,
но не буду торопиться,
тридцать восемь мне пока.
13 апреля 2020
О, кто же ты
О, кто же ты, спутник, неведомый друг,
мой ангел-хранитель иль просто недуг,
ответь, не томи, дозволь мне познать,
кого почитать, а кого проклинать.
О, кто же ты, кто, что вечно со мной,
опора, поддержка в жизни земной,
заступник, защитник, дух удалой,
а может, отступник, сам чёрт озорной.
О, кто же ты есть, яви же свой лик,
открой же мне тайну хотя бы на миг,
доколе в неведенье жизнь проживать,
искренне верить, любить и страдать.
О, кто же ты, спутник, неведомый друг,
мой ангел-хранитель иль просто недуг,
ответь, не томи, дозволь мне познать,
кого почитать, а кого проклинать.
24 июля 2021
Великое счастье
Спокойно пожить – великое счастье,
великое счастье – жить, не тужить,
не ведать, что жизнь лишь одночасье,
минута, секунда… и не воскресить.
Рыданий не слышать в час расставаний,
калек и убогих про превратность судьбы,
прохиндеев различных и их обещаний,
а также прочей пустой болтовни.
Спокойно поспать – великое счастье,
великое счастье – тревоги забыть,
не ведать, что в мире бушует ненастье,
и безмятежно по снам побродить.
Скрежет не слышать злобы презренной,
стон бедноты, неуместный укор,
не ведать глупца ухмылки надменной
и роскоши модной омерзительный взор.
Спокойно веровать – великое счастье,
великое счастье – в согласии быть,
не ведать пороков, грехов и ненастья,
благочестиво в мире ходить.
Не попадаться, поддавшись соблазнам,
в сети уловок, а также в силки,
помнить и знать с рожденья, с пелёнок,
что черти коварны и очень хитры.
27 июля 2021
Ханох Дашевский
Родился в Риге. Образование получил в Латвийском университете.
Участвовал в еврейском национальном движении, являлся одним из руководителей нелегального литературно-художественного семинара «Рижские чтения по иудаике».
В Израиле живет с 1988 года.
Поэт, прозаик, переводчик, публицист. Член Союза русскоязычных писателей Израиля (СРПИ), Международного Союза писателей Иерусалима, Международной Гильдии писателей (Германия), Интернационального Союза писателей (Москва), Союза писателей XXI века (Москва), литературного объединения «Столица» (Иерусалим).
Автор шести книг поэтических переводов, а также романов «Сертификат» и «Долина костей», вошедших в дилогию «Дыхание жизни». Лауреат премий – СРПИ им. Давида Самойлова и «Русское литературное слово», номинант на премию Российской Гильдии мастеров перевода.
Дыхание жизни
Отрывок из романа
Они втроём пробирались во мраке по заснеженному лесу. Впереди шёл старший лейтенант, строго-настрого приказавший ступать за ним буквально след в след. Кругом были хотя и полузамёрзшие, но всё равно опасные болота. Перед тем как докторша окончательно пришла в себя и они тронулись в путь, бывший командир полка, а теперь отряда из трёх человек сказал:
– Ну что? Друг друга знаем давно, а толком не познакомились. Игнатьев Павел Афанасьевич, Герой Советского Союза. Старший лейтенант. Был майором, разжаловали. А ты? – повернулся он к Михаэлю.
– Михаил Гольдштейн, заместитель политрука.
– Ну, это мы уже знаем. А вас как, товарищ военврач? – совсем другим тоном обратился Игнатьев к зябко кутавшейся в полушубок, всё ещё страшно бледной докторше.
– Военврач третьего ранга Эстер Кóтлер. Можете называть Эсфирь, если вам так привычнее. И между прочим, я старше вас по званию.
Михаэль вздрогнул. Эта женщина носила имя его матери.
– Зато я – строевой командир, а вы – врач. Не будем спорить, – миролюбиво и даже с улыбкой предложил Игнатьев. – Я так мыслю, что из нас троих я один знаю, как из леса выбираться. Опыт у меня ещё с финской. Придётся вам, доктор, и этому молодцу, – кивнул он на Михаэля, – довериться мне.
– А вы в самом деле Герой? – заинтересованно переспросила Эсфирь. – Ой, ведь вы мне жизнь спасли! А я, как дура, молчу.
Она говорила с акцентом, но старшему лейтенанту это, похоже, нравилось.
– Потом благодарить будете, когда из чащи выйдем, – скромно отозвался Игнатьев, расстёгивая шинель, и, просунув руку в вырез пуловера, вытащил и показал Золотую Звезду.
Михаэль не понимал, почему Эсфирь благодарит одного Игнатьева. Кажется, они со старлеем приводили её в чувство вдвоём. И вдруг Михаэль понял: открыв глаза, докторша увидела перед собой Игнатьева, а не его, Михаэля. И если он сам не расскажет, о его стараниях Эсфирь не узнает. Хотя Михаэлю было досадно, он решил, что лучше молчать, и словно подкрепляя его размышления, Игнатьев сам подошёл к нему.
– Послушай, Рабинович, или как там тебя – Гольдштейн, – тихо, так чтобы не слышала Эсфирь, сказал старший лейтенант. – Если б не мой выстрел, немцы давно бы мочились на твой окоченевший труп. Потому что такой салабон, как ты, не догадался в штабе сказать, чтобы тебе оружие выдали. Ты мой должник, ничего врачихе не рассказывай, не порть мне малину. Понятно? Если спросит, кто её воскресил, о себе помолчи.
– А почему вы стреляли? Вы же евреев не любите.
Игнатьев посмотрел на Михаэля так, словно в первый раз увидел.
– Ты что, действительно такой дурак? Ничего не понимаешь? При чём здесь твои евреи? Да мне всё равно, кто на твоём месте был – еврей или чучело. Стрелял не по любви, а потому что ты мой боец, вроде Гриши покойного. И я за тебя отвечаю. Понял теперь? Ну всё. Пять минут на оправку и двинулись. Только б направление не спутать. К немцам не угодить.
Несмотря на то что все были на пределе усталости, Игнатьев не давал даже присесть. Не верилось, что новгородскому лесу, этим северным джунглям, когда-нибудь наступит конец. Но после того как Эсфирь заявила, что скоро опять потеряет сознание, бывший майор согласился на привал. И даже развёл огонь, хотя это было крайне рискованно.
– Товарищ Игнатьев, а за что вам Героя дали? – глаза у Эсфири слипались, но одолевало любопытство.
– Для вас, доктор, я просто Павел. А Героя на финской получил, за сумасшедший рейд. Провёл батальон по такому же лесу, как этот, но ещё страшнее, и в тыл финнам ударил. Только пока мы до них дошли, многих потеряли. У них снайперы на деревьях сидели, за это мы их «кукушками» звали. И вот идёшь по лесу, а «кукушка» стреляет, а ты всё идёшь, идёшь и думаешь: «Чёт-нечёт, чей черёд?» Эсфирь, вы ноги-то, ноги поближе к костру держите. Не промокли валенки?
– Да нет, кажется…
– А вы снимите, снимите, проверьте. Да к огню поднесите, пусть тепло войдёт. Только не сожгите, бога ради. Дайте лучше мне. Эсфирь – красивое имя, древнее, – продолжал Игнатьев, демонстрируя осведомлённость. – А проще как-нибудь можно? Вот я, например, Паша. А вы?
– Ну, Фира, если хотите.
– Фира, – повторил Игнатьев. – А что? Мне нравится.
Михаэль снова вздрогнул. Фира! Так называли маму её родственники. Где она, что теперь с ней? А этот полковой донжуан не отстаёт. Назовись докторша самым неблагозвучным именем, он бы и тогда заявил, что оно ему нравится. Да, но ведь эта Фира – она из Латвийской дивизии. Значит, из Латвии и скорее всего – из Риги. Тогда обязательно должна знать отца. Его все врачи знали.
– Товарищ военврач, – Михаэль поймал на себе неодобрительный взгляд Игнатьева, недовольного тем, что ему помешали, – вы из Риги?
– Да, – оживилась Эсфирь, – а что?
– Я тоже, – сказал Михаэль. – Мой отец – доктор Гольдштейн. Вы, наверное, слышали?
– Гольдштейн? Залман? Ну, конечно! Не просто слышала, а работала вместе с ним. Только не очень долго. Год, не больше. Замечательный доктор и человек интересный. Я даже влюбилась в него немного. Шучу. А вы, значит, его сын? Как вы здесь оказались? Бежали из Риги?
В нескольких словах Михаэль изложил свою эпопею. Эсфирь покачала головой.
– Бедный мальчик! Досталось же вам. А в Риге плохо. Евреев загнали в гетто и большую часть уже расстреляли.
– Откуда вы знаете?
– Мне мама написала. Наверно, кто-то из рижан сообщил. Они с папой сначала в Татарии были, в эвакуации, потом в Свердловск перебрались. Большой город, легче. А ваши родители? Боюсь даже спрашивать…
– Остались в Риге.
Оба замолчали. Этим немедленно воспользовался Игнатьев.
– Ну всё! Ещё наговоритесь. А сейчас спать. На сон – два часа. Караульный – Гольдштейн. Возьми автомат. Обращаться умеешь?
– Так точно!
– Разбудишь меня через час.
Михаэля это устраивало. После того, что он услышал, даже сон пропал. Евреи в гетто! Большая часть расстреляна! А родители, Лия? Наступление под Москвой остановилось, идут тяжёлые бои. Рига опять далеко, как узнать, что с родными? Но может быть, им помогают? Ведь были же люди: Марта, Петерис, Зента… Чем больше Михаэль пытался убедить себя, что близкие живы, тем страшнее ему становилось. Что значит большая часть? Это значит, что немцам хватило нескольких месяцев, чтобы большинство евреев Риги перестали существовать?
Было отчего расстроиться. Михаэль так задумался, что не сразу услышал шорох и хруст. Неясные тени показались в свете костра. Михаэль схватился за автомат и дал короткую очередь в воздух. Он не видел, как мгновенно вскочили на ноги Игнатьев и Эсфирь. Люди в маскировочных халатах остановились и уже хотели ответить огнём, когда Игнатьев закричал:
– Не стреляйте! Свои!
«Что он делает? – подумал Михаэль, держа палец на спусковом крючке автомата. – А если это немцы?»
Но бывший майор не ошибся.
– Какие это свои? – раздалось с той стороны. – Кто такие?
– Старший лейтенант Игнатьев и ещё двое со мной. В штаб армии направлялись.
– Какой армии?
– Первой Ударной. Немцы на дорогу выскочили, атаковали. Водитель убит.
– Их-то мы и ищем. Лес прочёсываем, – ответил тот же голос, принадлежавший, по-видимому, командиру. – А штаба вашей армии на прежнем месте нет. В бой пошла армия.
– Как в бой? – удивлённо переспросил Игнатьев. – Мы только вчера днём из двести первой Латышской выехали. Они должны были позже выступить…
– И латыши в бою. Похоже, на этот раз освободим Старую Руссу. Ну так что? Присоединяйтесь к нам. С немцами разберёмся – решим, что с вами делать. Я капитан Сорокин. А немцы эти из окружения прорвались.
– Сорокин? Какой Сорокин? – И Михаэль удивился волнению, охватившему Игнатьева. На фронте были тысячи Сорокиных. – Ты под Москвой воевал, капитан? Мне твой голос знаком.
– Воевал, – как видно, слегка растерявшись, ответил Сорокин. – В двадцатой армии. Погодите! Игнатьев? Товарищ майор, это вы?
– Я, капитан. А ты, по-моему, старлеем был.
– Приклеили шпалу, когда Брагино проклятое взяли. Сколько там народу полегло! Товарищ майор, я хочу, чтобы вы знали…
– Я больше не майор, – негромко сказал Игнатьев. – Командуй, Сорокин, не теряй время. Потом разговаривать будем.
Но поговорить им не пришлось. Через два часа капитан Сорокин погиб в бою с прорвавшимися немцами. Легко раненый Игнатьев (осколок гранаты пробил ушанку, но лишь сорвал кожу на голове) подошёл к убитому.
– Эх, Сорокин! – только и сказал он. – Вот и поговорили. Нечего больше выяснять. Земля тебе пухом!
– Возьмёте на себя командование, товарищ старший лейтенант? – спросил невысокий скуластый сержант из группы Сорокина.
– Нет, – качнул головой Игнатьев, – ты командуй, сержант. Лучше меня знаешь, что здесь и как. А мы…
– В Крестцы вам теперь нужно, товарищ старший лейтенант, – сказал сержант. – Там станция, начальство сидит. Где вам сейчас штаб Первой Ударной искать? Не найдёте…
– Вот и расскажешь, как до Крестцов добраться. Ну что, живой? – обратился старший лейтенант к Михаэлю. – Видел тебя в бою. Для такого, как ты, неплохо.
«Как ты» – это надо было понимать шире: «Для такого еврея, как ты». Михаэль собирался с ответом, но Игнатьев переключился на докторшу.
– Вы почему в укрытии не остались, Фира? Я же вам велел не высовываться.
– Знаю. Но я – врач. Где я должна, по-вашему, находиться? Кто должен был раненых вытаскивать?
– А то, что пуля – дура, вы знаете? Без вас бы вытащили. Вам там, где меньше опасности, надо быть, а вы под огонь…
Эсфирь отвечала, но Михаэль уже не слушал. Он машинально отметил, что Фира, кажется, по-настоящему волнует Игнатьева, а сам всё ещё переживал недавний бой. Гитлеровец целился прямо в голову, но пулю, предназначавшуюся Михаэлю, принял на себя случайно высунувшийся вперёд боец. И хотя от Михаэля ничего не зависело, он вопреки здравому смыслу чувствовал себя виновником смерти совершенно неизвестного ему человека и не мог избавиться от этого ощущения. Что с ним случилось? Ведь это не первое сражение. Он уже повоевал под Таллином, под Москвой. Голос Игнатьева оторвал Михаэля от размышлений.
– Гольдштейн! Выступаем! Тебя одного ждём!
В Крестцах они оказались только через день. Ожидая, пока ими начнут заниматься, Игнатьев, видимо, что-то вспомнив, стал рассказывать:
– А Сорокин этот, царствие ему, в полку у меня служил. Заместителем по разведке. И когда лейтенант Агафонов погиб, разведчик наш лучший, хотел я Сорокина в поиск послать. А он отказался. Так и сказал: «Не пойду!» Вам, говорит, товарищ майор, трупов мало? Столько людей погибло в разведке, а «языка» так и не взяли. Вот ты и возьмёшь, Сорокин, отвечаю, или другие должны головы класть, а ты у меня только замом по разведке числиться будешь?! Слово за слово, я ему судом, трибуналом, а он – ни в какую. Тут Гриша Шварцман и подвернулся разведку возглавить, а Сорокина я арестовать приказал. Только меня самого в штабе дивизии арестовали, а Сорокина, значит, после меня уже выпустили. Потом, когда я из дивизии уезжал, шепнули мне, что Сорокин на меня донос накатал. Дескать, воевать не умею, людей кладу почём зря. Вот об этом он, наверно, и хотел поговорить. Может, покаяться? Жаль, что не успел. Помянуть бы надо, да не осталось у меня. Попробую раздобыть…
Появившийся в коридоре капитан прервал излияния бывшего комполка:
– Кто здесь Игнатьев?
– Я! – отозвался старший лейтенант.
– Пройдите со мной. А вы двое подождите пока.
Игнатьев вернулся через полчаса. Михаэль и Эсфирь сидели в коридоре. За это время Эсфирь успела поведать Михаэлю свою историю. Когда началась война, она и муж работали в больнице. Муж – известный хирург, заведовал отделением. Эсфирь быстро поняла, что обстановка стремительно ухудшается и оставаться в городе нельзя. Ей удалось посадить своих родителей в эшелон, родители мужа категорически отказались уезжать, а сам он колебался. Не хотел бросать больных, да и родных оставлять тоже. Из Риги бежали лишь тогда, когда большая часть дорог, ведущих на восток, была перерезана. Над собой видели только немецкие самолёты, которые бомбили беженцев и расстреливали в упор. Но им повезло. Удалось добраться до старой границы, благополучно миновать выставленные там заслоны НКВД и в Пскове сесть на поезд. Две недели ехали с мучениями. Попали в какую-то Бугульму. Эсфирь и сейчас плохо представляет себе, где это. Каким-то чудом разыскали родителей Эсфири, начали работать, благо врачи были нарасхват, но вскоре её и мужа мобилизовали, присвоили звания и отправили в полевой госпиталь на Западный фронт. А в октябре под Вязьмой они попали в «котёл», и незнакомый капитан две недели тащил раненую Эсфирь на себе, пока выбирались из окружения. После госпиталя её отправили в Латышскую дивизию.
– О вашем муже что-нибудь известно?
– Пропал без вести. Он в девятнадцатой армии был, от неё ничего не осталось. Меня в другое место перевели. За день до немецкого наступления.
– Простите. А тот капитан?
Эсфирь погрустнела.
– Даже имени не спросила. Всё происходило как в тумане: окружение, ранение. Про мужа узнала в госпитале. Об этом стараюсь молчать. Слышали, наверное, как к родным без вести пропавших относятся?
Ответить Михаэль не успел. Появление Игнатьева прервало беседу.
– Вот чёрт! – Словно о чём-то вспомнив, старший лейтенант покосился на Эсфирь. – Извините, доктор. Мурыжили, а потом говорят: разобраться надо. Герой героем, а разжалован и в двести первой не удержался. Боюсь, дела мои не слишком… Загонят сейчас куда-нибудь. Пойду покурю.
Похлопав себя по карманам и обнаружив, что курить нечего, Игнатьев стал оглядываться по сторонам, соображая, у кого бы стрельнуть, и увидев проходящего по коридору полковника, кинулся к нему. В натопленном помещении старший лейтенант снял свой финский пуловер, и Золотая Звезда виднелась из-под расстёгнутой шинели.
– Товарищ полковник, разрешите обратиться! Товарищ полковник, двое суток из леса выходили, сил никаких. Закурить бы, товарищ полковник…
Полковник опешил от такого обращения никому не известного старлея, но покосившись на Звезду Героя, вытащил портсигар:
– Курите. – И пока Игнатьев прикуривал, полковник пристально вглядывался в его лицо.
– Майор Игнатьев? Четвёртый механизированный корпус? Подо Львовом служили?
– Так точно, товарищ полковник, – удивился Игнатьев, не узнавая говорившего. Тот, как видно, не спешил представиться и скосил глаза на петлицы:
– А почему старший лейтенант? Что случилось?
– В звании понизили, товарищ полковник.
– Так. Понятно. Ты, майор, – он упорно продолжал называть Игнатьева майором, – меня узнать не пытайся. Важнее то, что я тебя узнал. Ведь ты у нас в корпусе знаменитостью был. Герой Советского Союза. Маневры сорокового года помнишь? Лихо ты в тыл противника зашёл. Генерал Власов тебе тогда личную благодарность вынес, сам видел, как он приказ о тебе зачитывал перед строем. А здесь что делаешь? За что тебе шпалы сняли?
Выслушав недолгий рассказ бывшего майора, полковник задумался. Потом, видимо, что-то решив, произнёс:
– Я сейчас на Волховский фронт еду. Назначен во Вторую Ударную. Хочешь – возьму тебя с собой. А с головой что? – спросил полковник, указывая на наложенную Эсфирью повязку.
– Да мелочь. Царапнуло.
– Ясно. Ну так что?
– Мне тут велели ждать…
– С ними я договорюсь. Соглашайся, а то не посмотрят, что Герой. Загонят в пекло.
Последнее замечание говорило о том, что полковник либо идеализирует положение Второй Ударной армии, либо не имеет о нём ясного представления.
– Я не один, товарищ полковник. Эти, – Игнатьев кивнул на сидящих не шелохнувшись Михаэля и Эсфирь, – со мной.
Полковник заинтересованно посмотрел на Эсфирь.
– Она кто?
– Военврач, товарищ полковник.
– Одобряю выбор, – усмехнулся полковник, пристально глядя на Игнатьева, – а паренёк?
– Замполитрука, еврейчик. Но вы не смотрите, товарищ полковник. Медаль у него. Под Москвой, говорят, отличился.
Ещё раз оглянувшись на Михаэля и Эсфирь, полковник отвёл Игнатьева в сторону.
– А я и не смотрю, Игнатьев. Какое мне дело до того, у кого конец обрезан, а у кого – нет? Ладно. Беру всех с собой. Задача у Второй Ударной грандиозная: прорыв блокады Ленинграда. Представляешь размах? Да, вот ещё что, – понизил голос полковник, – слух прошёл: генерала Власова на Волховский переводят, так что вместе с нашим командиром воевать скоро будем. Впрочем, я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Возьми у ребят документы и свои давай.
На следующее утро Михаэль, Эсфирь и Игнатьев во главе с полковником выехали во Вторую Ударную армию. Накануне у Михаэля случился очередной вызванный контузией приступ, и Эсфирь, знавшая о его проблеме, минут десять проделывала какие-то врачебные манипуляции, приводя юношу в чувство. Видевший всё Игнатьев кривился, но ничего не сказал подошедшему полковнику. И никто из них, даже сам полковник, не знал, что Вторая Ударная, хотя и добившаяся первоначальных успехов, но измотанная зимними боями в непроходимых новгородских болотах, не способна наступать в направлении Ленинграда. Более того, она оказалась в «мешке». От основных сил фронта её отделял предельно узкий коридор, напоминавший бутылочное горло. Армию следовало немедленно выводить в тыл, но людей продолжали гнать в безнадёжное сражение. Михаэля и его спутников ожидало грандиозное поле смерти: настоящая долина костей.