Сборник
Русский исторический анекдот: от Петра I до Александра III
От Петра до Елизаветы
Государь <Петр I>, заседая однажды в Сенате и слушая дела о различных воровствах, за несколько дней до того случившихся, в гневе своем клялся пресечь оные и тотчас сказал тогдашнему генерал-прокурору Павлу Ивановичу Я гужи некому: «Сейчас напиши от моего имени указ во все государство такого содержания: что если кто и на столько украдет, что можно купить веревку, тот, без дальнейшего следствия, повешен будет». Генерал-прокурор, выслушав строгое повеление, взялся было уже за перо, но, несколько поудержавшись, отвечал монарху: «Подумайте, Ваше Величество, какие следствия будет иметь такой указ» – «Пиши, – прервал государь, – что я тебе приказал». – Ягужинский все еще не писал и наконец с улыбкою сказал монарху: «Всемилостивейший государь! Неужели ты хочешь остаться императором один, без служителей и подданных? Все мы воруем, с тем только различием, что один более и приметнее, нежели другой». Государь, погруженный в свои мысли, услышав такой забавный ответ, рассмеялся и замолчал. [13, с. 568.]
Привезли Петру Алексеевичу стальные русские изделия; показывал их после обеда гостям и хвалил отделку: не хуже-де английской. Другие вторили ему, а Головин-Бас, тот, что в Париже дивился, как там и ребятишки на улицах болтали по-французски, посмотрел на изделия, покачал головою и сказал: «Хуже!» Петр Алексеевич хотел переуверить его; тот на своем стоял. Вышел из терпения Петр Алексеевич, схватил его за затылок и, приговаривая три раза «не хуже», дал ему в спину инструментом три добрых щелчка, а Бас три же раза твердил свое «хуже». С тем и разошлись. [80, с. 47.]
Один монах у архиерея, подавая водку Петру I, споткнулся и его облил, но не потерял рассудка и сказал: «На кого капля, а на тебя, государь, излился вся благодать». [111, с. 687.]
Шереметев под Ригою захотел поохотиться. Был тогда в нашей Службе какой-то принц с поморья – говорили, из Мекленбургии. Петр Алексеевич ласкал его. Поехал и он за фельдмаршалом <Б. П. Шереметевым>. Пока дошли до зверя, принц расспрашивал Шереметева О Мальте; как же не отвязывался и хотел знать, не ездил ли он еще куда из Мальты, то Шереметев провел его кругом всего света: вздумалось-де ему объехать уже всю Европу, взглянуть и на Царьград, и в Египте пожариться. посмотреть и на Америку. Румянцев, Ушаков, принц, обыкновенная беседа государева, воротились к обеду. За столом принц не мог довольно надивиться, как фельдмаршал успел объехать столько земель. «Да, я посылал его в Мальту». – «А оттуда где он не был!» И рассказал все его путешествие. Молчал Петр Алексеевич, а после стола, уходя отдохнуть, велел Румянцеву и Ушакову остаться; отдавая потом им вопросные пункты, приказал взять по ним ответ от фельдмаршала, между прочим: от кого он имел отпуск в Царьград, в Египет, в Америку? Нашли его в пылу рассказа о собаках и зайцах. «И шутка не в шутку; сам иду с повинною головою», – сказал Шереметев. Когда же Петр Алексеевич стал журить его за то, что так дурачил иностранного принца, – «Детина-то он больно плоховатый, – отвечал Шереметев. – Некуда было бежать от опросов. Так слушай же, подумал я, а он и уши развесил». [80, с. 50–52.]
Бирон, как известно, был большой охотник до лошадей. Граф Остейн, венский министр при петербургском дворе, сказал о нем: «Он о лошадях говорит как человек, а о людях – как лошадь». [32, с. 55.]
Во время коронации Анны Иоанновны, когда государыня из Успенского собора принта в Грановитую палату, которой внутренность старец описал с удивительною точностию, и поместилась на троне, вся свита установилась на свои места, то вдруг государыня встала и с важностию сошла со Ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого указано не было. Она прямо подошла к князю Василию Лукичу Долгорукову, взяла его за нос – «Нос был большой, батюшка», – пояснил старец, – и повела его около среднего столба, которым поддерживаются своды. Обведя кругом и о становясь против портрета Грозного, она спросила:
– Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?
– Знаю, матушка государыня!
– Чей он?
– Царя Ивана Васильевича, матушка.
– Ну так знай же и то, что хотя баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос, я тебя прежде провела, убирайся сейчас в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло! [163, с. 101–102,]
«Государыня <Елизавета Петровна>, – сказал он Генерал-полицмейстер А. Д. Татищев> придворным, съехавшимся во дворец, – чрезвычайно огорчена донесениями, которые получает из внутренних губерний о многих побегах преступников. Она велела мне изыскать средство к пресечению сего зла: средство это у меня в кармане». – «Какое?» – вопросили его. «Вот оно», – отвечал Татищев, вынимая новые знаки для клеймения. «Теперь, – продолжал он, если преступники и будут бегать, так легко их ловить». – «Но, – возразил ему один присутствовавший, – бывают случаи, когда иногда невинный получает тяжкое наказание и потом невинность его обнаруживается: каким образом избавите вы его от поносительных знаков?» – «Весьма удобным, – отвечал Татищев с улыбкою, – стоит только к словам „вор“ прибавить еще на лице две литеры „не“». Тогда новые стемпели были разосланы по империи… [13, с. 397–398.]
Князь Никита <Трубецкой> был с грехом пополам. Лопухиным, мужу и жене, урезали языки и в Сибирь сослали их по его милости; а когда воротили их из ссылки, то он из первых прибежал к немым с поздравлением о возвращении. По его же милости и Апраксина, фельдмаршала, паралич разбил. В Семилетнюю войну и он был главнокомандующим, Оттуда (за что, то их дело) перевезли его в подзорный дворец, что у Трех Рук, и там был над ним кригсрат, а презусом в нем князь Никита. Содержался он под присмотром капрала. Елисавета Петровна (такая добрая, что однажды, завидев гурт быков и на спрос, куда гнали, услышав, что гнали на бойню, велела воротить его на царскосельские свои луга, а деньги за весь гурт выдала из Кабинета), едучи в Петербург, заметила как-то Апраксина на крыльце подзорного и приказала немедля кончить его дело, и если не окажется ничего нового, то объявить ему тотчас и без доклада ей монаршую милость. Презус надоумил асессоров, что когда на допросе он скажет им «приступить к последнему», то это и будет значить объявить монаршую милость. «Что ж, господа, приступить бы к последнему?» Старик от этого слова затрясся, подумал, что станут пытать его, и скоро умер. [80, с. 57–59.]
Шувалов, заспорив однажды с Ломоносовым, сказал сердито: «Мы отставим тебя от Академии». – «Нет, – возразил великий человек, – разве Академию отставите от меня». [97, с. 67.]
Действительный тайный советник князь Иван Васильевич Одоевский, любимец Елизаветы, почитался в числе первейших лжецов. Остроумный сын его, Николай Иванович (умер в 1798 г.), шутя говорил, что отец его на исповеди отвечал: «И на тех лгах, иже аз не знах». [111, с. 695.]
И. А. Балакирев
Остроумный Балакирев, поражая бояр и чиновников насмешками и проказами, нередко осмеливался и государю делать сильные замечания и останавливать его в излишествах хитрыми выдумками, за что часто подвергался его гневу и собственной своей ссылке, но по своей к нему преданности не щадил самого себя.
Однажды случилось ему везти государя в одноколке. Вдруг лошадь остановилась посреди лужи для известной надобности. Шут, недовольный остановкою, ударил ее и примолвил, искоса поглядывая на соседа: «Точь-в-точь Петр Алексеевич!» – «Кто?» – спросил государь. «Да эта кляча», – отвечал хладнокровно Балакирев. «Почему так?» – закричал Петр, вспыхнув от гнева. – «Да так… Мало ли в этой луже дряни; а она все еще подбавляет ее; мало ли у Данилыча всякого богатства, а ты все еще пичкаешь», – сказал Балакирев. [94, с. 20.]
Однажды государь спорил о чем-то несправедливо и потребовал мнения Балакирева; он дал резкий и грубый ответ, за что Петр приказал его посадить на гауптвахту, но, узнавши потом, что Балакирев сделал справедливый, хотя грубый, ответ, приказал немедленно его освободить. После того государь обратился опять к Балакиреву, требуя его мнения о другом деле. Балакирев вместо ответа, обратившись к стоявшим подле него государевым пажам, сказал им: «Голубчики мои, ведите меня поскорее на гауптвахту». [94, с. 21.]
– Знаешь ли ты, Алексеич, – сказал однажды Балакирев государю при многих чиновниках, – какая разница между колесом и стряпчим, то есть вечным приказным?
– Большая разница, – сказал, засмеявшись государь, – но ежели ты знаешь какую-нибудь особенную, так скажи, и я буду ее знать.
– А вот видишь какая: одно криво, а другое кругло, однако это не диво; а то диво, что они, как два братца родные, друг на друга походят.
– Ты заврался, Балакирев, – сказал государь, – никакого сходства между стряпчим и колесом быть не может.
– Есть, дядюшка, да и самое большое.
– Какое же это?
– И то и другое надобно почаще смазывать… [92, с. 40.]
Один из камергеров был очень близорук и всячески старался скрывать этот недостаток. Балакирев беспрестанно трунил над ним, за что однажды получил пощечину и решился непременно отплатить за обиду.
Однажды во время вечерней прогулки императрицы по набережной Фонтанки Балакирев увидел на противоположном берегу, в окне одного дома, белого пуделя,
– Видите ли вы, господин камергер, этот дом? – спросил Балакирев.
– Вижу, – отвечал камергер.
– А видите ли открытое окно на втором этаже?
– Вижу.
– Но подержу пари, что вы не видите женщины, сидящей у окна, в белом платке на шее.
– Нет, вижу, – возразил камергер.
Всеобщий хохот удовлетворил мщению Балакирева. [92, с. 81.]
В одну из ассамблей Балакирев наговорил много лишнего, хотя и справедливого. Государь, желая остановить его и вместе с тем наградить, приказал, как бы в наказание, по установленному порядку ассамблей подать кубок большого орла.
– Помилуй, государь! – вскричал Балакирев, упав на колена.
– Пей, говорят тебе! – сказал Петр как бы с гневом.
Балакирев выпил и, стоя на коленах, сказал умоляющим голосом:
– Великий государь! Чувствую вину свою, чувствую милостивое твое наказание, но знаю, что заслуживаю двойного, нежели то, которое перенес. Совесть меня мучит! Повели подать другого орла, да побольше; а то хоть и такую парочку! [92, с. 58.]
По окончании с Персией) войны многие из придворных, желая посмеяться над Балакиревым, спрашивали его: что он там видел, с кем знаком и чем он там занимался. Шут все отмалчивался. Вот однажды в присутствии государя и многих вельмож один из придворных спросил его: «Да знаешь ли ты, какой у персиян язык?»
– И очень знаю, – отвечал Балакирев.
Все вельможи удивились. Даже и государь изумился. Но Балакирев то и твердит, что «знаю».
– Ну а какой же он? – спросил шутя Меншиков.
– Да такой красной, как и у тебя, Алексаша, – отвечал шут.
Вельможи все засмеялись, и Балакирев был доволен тем, что верх остался на его стороне. [93, с. 41–42.]
Один придворный спросил Балакирева:
– Не знаешь ли ты, отчего у меня болят зубы?
– Оттого, – отвечал шут, – что ты их беспрестанно колотишь языком.
Придворный был точно страшный говорун и должен перенесть насмешку Балакирева без возражений. [93, с. 46.]
Некогда одна бедная вдова заслуженного чиновника долгое время ходила в Сенат с прошением о пансионе за службу ее мужа, но ей отказывали известной поговоркой: «Приди, матушка, завтра». Наконец она прибегнула к Балакиреву, и тот взялся ей помочь.
На другой день, нарядив ее в черное платье и налепив на оное бумажные билетцы с надписью «приди завтра», в сем наряде поставил ее в проходе, где должно проходить государю. И вот приезжает Петр Великий, всходит на крыльцо, видит сию женщину, спрашивает: «Что это значит?» Балакирев отвечал: «Завтра узнаешь, Алексеевич, об этом!»– «Сей час хочу!» – вскричал Петр. «Да ведь мало ли мы хотим, да не все так делается, а ты взойди прежде в присутствие и спроси секретаря; коли он не скажет тебе „завтра“, как ты тотчас же узнаешь, что это значит Петр, сметав сие дело, взошел в Сенат и грозно спросил секретаря: «Об чем просит та женщина?» Тот побледнел и сознался, что она давно уже ходит, но что «не было времени доложить Вашему Величеству».
Петр приказал, чтобы тотчас исполнили ее просьбу, и долго после сего не было слышно «приди завтра». [93, с. 46–48.]
«Точно ли говорят при дворе, что ты дурак?» – спросил некто Балакирева, желая ввести его в замешательство и тем пристыдить при многих особах. Но он отвечал: «Не верь им, любезный, они ошибаются, только людей морочат, да мало ли, что они говорят? Они и тебя называют умным; не верь им, пожалуйста, не верь». [93, с. 24.]
Петр I спросил у шута Балакирева о народной молве насчет новой столицы Санкт-Петербурга.
– Царь-государь! – отвечал Балакирев. – Народ говорит: с одной стороны море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох!
Петр, распалясь гневом, закричал: «Ложись!» – и несколько раз ударил его дубиною, приговаривая сказанные им слова. [111, с. 686.]
Ян д’Акоста
Один молодец, женясь на дочери Д’Акосты, нашел ее весьма непостоянною и, узнав то, всячески старался ее исправить. Но, усмотрев в том худой успех, жаловался ее отцу, намекая, что хочет развестись с женой, Д’Акоста, в утешение зятю, сказал: «Должно тебе, друг, терпеть. Ибо мать ее была такова же; и я также не мог найти никакого средства; да после, на 60-м году, сама исправилась. И так думаю, что и дочь ее в таких летах будет честною, и рекомендую тебе в том быть благонадежную [92, с. 99.]
Д’Акоста, будучи в церкви, купил две свечки, из которых одну поставил перед образом Михаила-архангела, а другую, ошибкой, перед демоном, изображенным под стопами архангела.
Дьячок, увидя это, сказал Д’Акосте:
– Ах, сударь! Что вы делаете? Ведь эту свечку ставите вы дьяволу!
– Не замай, – ответил Д’Акоста, – не худо иметь друзей везде: в раю и в аду. Не знаем ведь, где будем. [92, с. 101.]
Известный силач весьма осердился за грубое слово, сказанное ему Д’Акостою.
«Удивляюсь, – сказал шут, – как ты, будучи в состоянии подымать одною рукою до шести пудов и переносить такую тяжесть через весь Летний сад, не можешь перенести одного тяжелого слова!» [92, с. 102.]
Когда Д’ Акоста отправлялся из Португалии морем в Россию, один из провожавших его знакомцев сказал:
– Как не боишься ты садиться на корабль, зная, что твой отец, дед и прадед погибли в море!
– А твои предки каким образом умерли? – спросил в свою очередь Д’Акоста.
– Преставились блаженною кончиною на своих постелях.
– Так как же ты, друг мой, не боишься еженощно ложиться в постель? – возразил Д’Акоста. [92, с. 103.]
На Одной вечеринке, где присутствовал и Д’Акоста, все гости слушали музыканта, которого обещали наградить за его труд. Когда дело дошло до расплаты, один Д’Акоста, известный своею скупостью, ничего не дал. Музыкант громко на это жаловался.
«Мы с тобой квиты, – отвечал шут, – ибо ты утешал мой слух приятными звуками, а я твой – приятными же обещаниями». [92, 104.]
Контр-адмирал Вильбоа, эскадр-майор его величества Петра I, спросил однажды Д’Акосту:
– Ты, шут, человек на море бывалый. А знаешь ли, какое судно безопаснейшее?
– То, – отвечал шут, – которое стоит в гавани и назначено на сломку. [92, с. 111.]
Д’Акоста, человек весьма начитанный, очень любил книги. Жена его, жившая с мужем не совсем ладно, в одну из минут нежности сказала:
– Ах, друг мой, как желала бы я сама сделаться книгою, чтоб быть предметом твоей страсти!
– В таком случае я хотел бы иметь тебя календарем, который можно менять ежегодно, – отвечал шут. [92, с. 114.]
Имея с кем-то тяжбу, Д’ Акоста часто прихаживал в одну из коллегий, где наконец судья сказал ему однажды:
– Из твоего дела я, признаться, не вижу хорошего для тебя конца. – Так вот вам, сударь, хорошие очки, – отвечал шут, вынув из кармана и подав судье пару червонцев. [92, с. 116.]
Другой судья, узнав об этом и желая себе того же, спросил однажды Д’Акосту:
– Не снабдите ли вы и меня очками?
Но как он был весьма курнос и дело Д’Акосты было не у него, то шут сказал ему:
– Прежде попросите, сударь, чтоб кто-нибудь ссудил вас порядочным носом. [92, с. 116.]
Сказывают, что гоф-хирург Лесток имел привычку часто повторять поговорку «благодаря Бога и вас». Д’Акоста, ненавидевший Лестока за его шашни с женой и дочерьми его, Д’Акосты, однажды, в большой компании, на вопрос Лестока: «Сколько у такого-то господина детей?» – Отвечал ему громко: «Пятеро, благодаря Бога и вас». [92, с. 117.]
Князь Меншиков, рассердясь за что-то на Д’Акосту, крикнул:
– Я тебя до смерти прибью, негодный!
Испуганный шут со всех ног бросился бежать и, прибежав к государю, жаловался на князя.
– Ежели он тебя доподлинно убьет, – улыбаясь говорил государь, – то я велю его повесить.
– Я того не хочу, – возразил шут, – но желаю, чтоб Ваше Царское Величество повелели его повесить прежде, пока я жив. [92, с. 120.]
Жена Д’Акосты была очень малого роста, и когда шута спрашивали, зачем он, будучи человек разумный, взял за себя почти карлицу, то он отвечал:
– Признав нужным жениться, я заблагорассудил выбрать из зол по крайней мере меньшее. [92, с. 121.]
Несмотря на свой малый рост, женщина эта была сварливого характера и весьма зла. Однако Д’Акоста прожил с нею более двадцати пяти лет. Приятели его, когда исполнился этот срок, просили его праздновать серебряную свадьбу.
– Подождите, братцы, еще пять лет, – отвечал Д’Акоста, – тогда будем праздновать тридцатилетнюю войну. [92, с. 121.]
В царствование Петра посетил какой-то чужестранец новопостроенный Петербург. Государь принял его ласково, и вследствие того все вельможи взапуски приглашали к себе заезжего гостя, кто на обед, кто на ассамблею.
Чужестранец этот между прочим рассказывал, что он беспрестанно ездит по чужим землям и только изредка заглядывает в свою.
– Для чего же ведете вы такую странническую жизнь? – спрашивали его другие.
– И буду вести ее, буду странствовать до тех пор, пока найду такую землю, где власть находится в руках честных людей и заслуги вознаграждаются.
– Ну, батюшка, – возразил Д’Акоста, случившийся тут же, – в таком случае вам наверное придется умереть в дороге. [92, с. 121–122.]
Д'Акоста, несмотря на свою скупость, был много должен и, лежа на смертном одре, сказал духовнику:
– Прошу Бога продлить мою жизнь хоть на то время, пока выплачу долги.
Духовник, принимая это за правду, отвечал:
– Желание зело похвальное. Надейся, что Господь его услышит и авось-либо исполнит.
– Ежели б Господь и впрямь явил такую милость, – шепнул Д’Акоста одному из находившихся тут же своих друзей, – то я бы никогда не умер. [92, с. 124–125.]
Антонио Педрилло
Однажды Педрилло был поколочен кадетами Сухопутного Шляхетного корпуса. Явившись с жалобою к директору этого корпуса барону Люберасу Педрилло сказал ему:
– Ваше Превосходительство! Меня обидели бездельники из этого дома, а ты, творят, у них главный. Защити же и помилуй! [92, с. 138,]
Педрилло дал пощечину одному истопнику, и за это был приговорен к штрафу в три целковых.
Бросив на стол вместо трех шесть целковых, Педрилло дал истопнику еще пощечину и сказал:
– Ну, теперь мы совсем квиты. [92, с. 139.]
Жена Педрилло была нездорова. Ее лечил доктор, спросивший как-то Педрилло:
– Ну что, легче ли жене? Что она сегодня ела?
– Говядину, – отвечал Педрилло.
– С аппетитом? – любопытствовал доктор.
– Нет, с хреном, – простодушно изъяснил шут. [92, с. 140.]
Василий Кириллович Тредиаковский, известный пиит и профессор элоквенции, споря однажды о каком-то ученом предмете, был недоволен возражениями Педрилло и насмешливо спросил его:
– Да знаешь ли, шут, что такое, например, знак вопросительный?
Педрилло, окинув быстрым, выразительным взглядом малорослого и сутуловатого Тредиаковского, отвечал без запинки:
– Знак вопросительный – это маленькая горбатая фигурка, делающая нередко весьма глупые вопросы. [92, с. 140–141.]
Генерал-лейтенант А. И, Тараканов в присутствии Педрилло рассказывал, что во время Крымской кампании 1738 года даже генералы вынуждены были есть лошадей.
Педрилло изъявил живое сожаление о таком бедствии, и генерал в лестных выражениях благодарил шута за его участие.
– Ошибаетесь, ваше превосходительство, – отвечал Педрилло, – я жалею не вас, а лошадей. [92, с. 147.]
В Одном обществе толковали о привидениях, которых Педрилло отвергал положительно. Но сосед его, какой-то придворный, утверждал, что сам видал дважды при лунном свете человека без головы, который должен быть не что иное, как привидение одного зарезанного старика.
– А я убежден, что этот человек без головы – просто ваша тень, господин гоф-юнкер, – сказал Педрилло. [92, с. 154.]
Когда Педрилло находился еще в Италии, один сосед попросил у него осла. Педрилло уверял его, что отдал осла другому соседу, и сожалел, что просивший не сказал о своей надобности прежде. Пока они разговаривали, Педриллин осел закричал.
– А! – молвил сосед, – твой осел сам говорит, что он дома и что ты лжешь.
– Как же тебе не стыдно, соседушка, верить ослу больше, нежели мне, возразил шут. [92, с. 154.]
Один флорентийский итальянец, обокрав сочинение тамошнего писателя г<осподина> Данта и наполнив собственное сочинение его стихами, читал свое мастерство Педрилло. Шут при каждом украденном стихе снимал колпак и кланялся.
– Что вы делаете, г<осподин> Педрилло? – спросил мнимый автор.
– Кланяюсь старым знакомым, – отвечал Педрилло. [92, с. 155.]
Герцог Бирон для вида имел у себя библиотеку, директором которой назначил он известного глупца.
Педрилло с этих пор называл директора герцогской библиотеки не иначе как евнухом. И когда у Педрилло спрашивали: «С чего взял ты такую кличку?» – то шут отвечал: «Как евнух не в состоянии пользоваться одалисками гарема, так и господин Гольдбах – книгами управляемой им библиотеки Его Светлости». [92, с. 147–148.]
Быв проездом в Риге, Педрилло обедал в трактире и остался недоволен столом, а еще больше – высокой платой за порции. В намерении отмстить за это он при всех спросил толстого немца-трактирщика:
– Скажи-ка, любезный, сколько здесь, в Риге, свиней, не считая тебя?
Взбешенный немец замахнулся на Педрилло.
– Постой, братец, постой! Я виноват, ошибся. Хотел спросить: сколько здесь, в Риге, свиней с тобою! [92, с. 143–144.]
На одном большом обеде против Педрилло сидел один придворный, известный мот, проюрдонивший все свое состояние. Слыша чье-то замечание, что придворный этот ничего не кушает, шут возразил: – Что ж тут мудреного? Он уже все свое скушал! [92, с. 144.]
Педрилло, прося герцога Бирона о пенсии за свою долгую службу, приводил в уважение, что ему нечего есть. Бирон назначил шуту пенсию в 200 рублей.
Спустя несколько времени шут опять явился к герцогу с просьбою о пенсии же.
– Как, разве тебе не назначена пенсия?
– Назначена, Ваша Светлость! и благодаря ей я имею что есть. Но теперь мне решительно нечего пить.
Герцог улыбнулся и снова наградил шута. [92, с. 149.]
Поваренок, украв с кухни Педрилло рыбу, уносил ее под фартуком, который был так короток, что рыбий хвост торчал из-под него наружу. Увидев это, Педрилло кликнул вора:
– Эй, малый! Коли вперед вздумаешь красть, то бери рыбу покороче или надевай фартук подлиннее. [92, с. 149.]
Брат жены Педрилло, выдав дочь замуж, просил Педрилло не сухо принять нового родича.
Педрилло выпросил у Густава Бирона часа на два пожарную трубу Измайловского полка и, установив ее как раз против двери, в которую должен был входить новый родич, наполнил заливной рукав водой.
Лишь только гость показался в дверях, Педрилло собственноручно отвернул все клапаны заливного рукава и окатил гостя с головы до ног.
– Скажи же тестю, что я исполнил его желание и принял тебя, как видишь, не сухо. [92, с. 150–151.]
Граф Вратислав, цесарский посол при русском дворе, любил кичиться своими предками. Заметив это, Педрилло сказал ему однажды в присутствии большого общества:
– Тот, кто хвалится только одними предками, уподобляет себя картофелю, которого все лучшее погребено в земле. [92, с. 151.]
Отобедав однажды в соседнем трактире, Педрилло хватился, что С ним нет кошелька, и просил трактирщика обождать уплату до следующего раза. Но трактирщик был неумолим и снял с Педрилло верхнее платье, которое оставил у себя в залог.
Педрилло решился отомстить. В этих видах он, квартируя рядом С трактиром, начал прикармливать трактирную птицу: кур, цыплят, гусей и индеек. И когда птица эта, привыкнув захаживать к Педрилло, была вся в сборе у шута, он ощипал с нее все перья и в таком виде отпустил кур, цыплят, гусей и индеек домой. Трактирщик взбесился.
– Я поступил с ними точно так, как ты со мною, – говорил в свое оправдание шут. – Я потребовал с них денег за месячный корм. Они не могли заплатить – и я снял с них верхнее платье. [92, с. 152.]
В Петербурге ожидали солнечного затмения. Педрилло, хорошо знакомый с профессором Крафтом, главным петербургским астрономом, пригласил к себе компанию простаков, которых уверил, что даст им возможность видеть затмение вблизи; между тем велел подать пива и угощал им компанию. Наконец, не сообразив, что время затмения уже прошло, Педрилло сказал:
– Ну, господа, нам ведь пора.
Компания поднялась и отправилась на другой конец Петербурга. Приехали, лезут на башню, с которой следовало наблюдать затмение.
– Куда вы? – заметил им сторож. – Затмение уж давно кончилось.
– Ничего, любезный, – возразил Педрилло, – астроном мне знаком – и все покажет сначала. [92, с. 155–156.]