Сборник
Пасха. Чудесные истории
© АО «Издательский Дом Мещерякова», 2022
Александра Ишимова
Божья верба
Тихие вешние сумерки… ещё на закате небо светлеет, но на улицах темно. Медленно движутся огоньки горящих свечек в руках богомольцев, возвращающихся от всенощной [1]. Зелёный огонёк движется ниже других… Это у Тани в руках, защищённая зелёной бумагой, свечка теплится.
Вот и домик с палисадником… Слава богу, добрались благополучно. «Не погасла, не погасла у меня! – радостно шепчет Таня. – Как я рада!..»
– Давай, Танечка, мы от твоей свечки лампадку зажжём, – предлагает няня. – А вербу я у тебя над постелью прибью… До будущей доживёт… Она у тебя какая нарядная – и брусничка, и цветы на ней!..
– А почему, няня, ты вербу Божьим деревом назвала?..
– Христова печальница она, – оттого и почёт ей такой, что в церкви Божией с ней стоят… Это в народе так сказывают. Раньше всех она зацветает – своих ягняток на свет Божий выпускает…
– Расскажи, няня, про Божье дерево, – просит Таня.
– Да что, матушка моя, – начинает няня, – так у нас на деревне сказывают… что как распяли Христа на кресте, – пошёл трус [2] по земле, потемнело небо, гром ударил, вся трава к земле приникла; а кипарис весь тёмный-растёмный стал; ива на берегу к самой воде ветви опустила, будто плачет стоит… А верба и не вынесла скорби – к земле склонилась и увяла…
БУДЬ ЖЕ ТЫ ВЕСТНИЦЕЙ МОЕГО ВОСКРЕСЕНИЯ.
ЗАЦВЕТАЙ РАНЬШЕ ВСЕХ НА ЗЕМЛЕ…
Три дня, три ночи прошли – воскрес Господь-Батюшка наш Милосердный. И шёл Он тем путём, смотрит – кипарис от горя потемнел, ива – плачет стоит. Одна осина прежняя осталась; завидела Его, задрожала всеми листочками, да с той поры так и дрожит, и зовут её в народе осиной горькою… А увидал Христос, что верба завяла и иссохла вся, – поднял Он её, Милостивец, – зацвела верба краше прежнего.
«Ну, – говорит Господь, – за твою любовь великую и скорбь – будь же ты вестницей Моего Воскресения. Зацветай раньше всех на земле, ещё листвой не одеваючись!»
Так и стало, матушка моя, – и почёт ей, вербе, поныне на свете больше других дерев!..
– Какая она славная, вербочка!.. – тихо шепчет Таня. Потом задумчиво снимает вербу со стены и говорит: Няня… я её поставлю в воду… Пусть она оживёт… А потом мы её пересадим в палисадник, хорошо?
Антон Чехов
На Страстной неделе
– Иди, уже звонят. Да смотри не шали в церкви, а то Бог накажет.
Мать суёт мне на расходы несколько медных монет и тотчас же, забыв про меня, бежит с остывшим утюгом в кухню. Я отлично знаю, что после исповеди мне не дадут ни есть, ни пить, а потому, прежде чем выйти из дому, насильно съедаю краюху белого хлеба, выпиваю два стакана воды. На улице совсем весна. Мостовые покрыты бурым месивом, на котором уже начинают обозначаться будущие тропинки; крыши и тротуары сухи; под заборами сквозь гнилую прошлогоднюю траву пробивается нежная, молодая зелень. В канавах, весело журча и пенясь, бежит грязная вода, в которой не брезгают купаться солнечные лучи. Щепочки, соломинки, скорлупа подсолнухов быстро несутся по воде, кружатся и цепляются за грязную пену. Куда, куда плывут эти щепочки? Очень возможно, что из канавы попадут они в реку, из реки в море, из моря в океан… Я хочу вообразить себе этот длинный, страшный путь, но моя фантазия обрывается, не дойдя до моря.
Проезжает извозчик [3]. Он чмокает, дёргает вожжи и не видит, что на задке его пролётки повисли два уличных мальчика. Я хочу присоединиться к ним, но вспоминаю про исповедь, и мальчишки начинают казаться мне величайшими грешниками.
«На Страшном суде их спросят: зачем вы шалили и обманывали бедного извозчика? – думаю я. – Они начнут оправдываться, но нечистые духи схватят их и потащат в огонь вечный. Но если они будут слушаться родителей и подавать нищим по копейке или по бублику, то Бог сжалится над ними и пустит их в рай».
Церковная паперть [4] суха и залита солнечным светом. На ней ни души. Нерешительно я открываю дверь и вхожу в церковь. Тут в сумерках, которые кажутся мне густыми и мрачными, как никогда, мною овладевает сознание греховности и ничтожества. Прежде всего бросаются в глаза большое распятие и по сторонам его Божия Матерь и Иоанн Богослов. Паникадила [5] и ставники [6] одеты в чёрные, траурные чехлы, лампадки мерцают тускло и робко, а солнце как будто умышленно минует церковные окна. Богородица и любимый ученик Иисуса Христа, изображённые в профиль, молча глядят на невыносимые страдания и не замечают моего присутствия; я чувствую, что для них я чужой, лишний, незаметный, что не могу помочь им ни словом, ни делом, что я отвратительный, бесчестный мальчишка, способный только на шалости, грубости и ябедничество. Я вспоминаю всех людей, каких только я знаю, и все они представляются мне мелкими, глупыми, злыми и неспособными хотя бы на одну каплю уменьшить то страшное горе, которое я теперь вижу; церковные сумерки делаются гуще и мрачнее, и Божия Матерь с Иоанном Богословом кажутся мне одинокими.
За свечным шкафом стоит Прокофий Игнатьич, старый отставной солдат, помощник церковного старосты. Подняв брови и поглаживая бороду, он объясняет полушёпотом какой-то старухе:
– Утреня [7] будет сегодня с вечера, сейчас же после вечерни. А завтра к часам [8] ударят в восьмом часу. Поняла? В восьмом.
А между двух широких колонн направо, там, где начинается придел [9] Варвары Великомученицы, возле ширмы, ожидая очереди, стоят исповедники… Тут же и Митька, оборванный, некрасиво остриженный мальчик с оттопыренными ушами и маленькими, очень злыми глазами. Это сын вдовы подёнщицы [10] Настасьи, забияка, разбойник, хватающий с лотков у торговок яблоки и не раз отнимавший у меня бабки [11]. Он сердито оглядывает меня и, мне кажется, злорадствует, что не я, а он первый пойдёт за ширму. Во мне закипает злоба, я стараюсь не глядеть на него и в глубине души досадую на то, что этому мальчишке простятся сейчас грехи.
Впереди него стоит роскошно одетая красивая дама в шляпке с белым пером. Она заметно волнуется, напряжённо ждёт, и одна щека у неё от волнения лихорадочно зарумянилась.
Жду я пять минут, десять… Из-за ширм выходит прилично одетый молодой человек с длинной, тощей шеей и в высоких резиновых калошах; начинаю мечтать о том, как я вырасту большой и как куплю себе такие же калоши, непременно куплю! Дама вздрагивает и идёт за ширмы. Её очередь.
В щёлку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою [12] и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит спиной к ширмам, а потому я вижу только его седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.
«Чем она грешна? – думаю я, благоговейно посматривая на её кроткое красивое лицо. – Боже, прости ей грехи! Пошли ей счастье!»
Но вот священник покрывает её голову епитрахилью [13].
– Аз, недостойный иерей… – слышится его голос, – властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…
Дама делает земной поклон, целует крест и идёт назад. Уже обе щеки её румяны, но лицо спокойно, ясно, весело.
«Она теперь счастлива, – думаю я, глядя то на неё, то на священника, простившего ей грехи. – Но как должен быть счастлив человек, которому дано право прощать».
Теперь очередь Митьки, но во мне вдруг вскипает чувство ненависти к этому разбойнику, я хочу пройти за ширму раньше его, я хочу быть первым… Заметив моё движение, он бьёт меня свечой по голове, я отвечаю ему тем же, и полминуты слышится пыхтенье и такие звуки, как будто кто-то ломает свечи… Нас разнимают. Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу; от мысли, что сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки растут и сливаются с тёмным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым…
Раздаётся голос священника:
– Аз, недостойный иерей…
Теперь уж и я двигаюсь за ширмы. Под ногами ничего не чувствую, точно иду по воздуху… Подхожу к аналою, который выше меня. На мгновение у меня в глазах мелькает равнодушное, утомлённое лицо священника, но дальше я вижу только его рукав с голубой подкладкой, крест и край аналоя. Я чувствую близкое соседство священника, запах его рясы, слышу строгий голос, и моя щека, обращённая к нему, начинает гореть… Многого от волнения я не слышу, но на вопросы отвечаю искренне, не своим, каким-то странным голосом, вспоминаю одиноких Богородицу и Иоанна Богослова, распятие, свою мать, и мне хочется плакать, просить прощения.
– Тебя как зовут? – спрашивает священник, покрывая мою голову мягкою епитрахилью.
Как теперь легко, как радостно на душе!
В ЦЕРКВИ ВСЁ ДЫШИТ РАДОСТЬЮ, СЧАСТЬЕМ И ВЕСНОЙ
Грехов уже нет, я свят, я имею право идти в рай! Мне кажется, что от меня уже пахнет так же, как от рясы, я иду из-за ширм к дьякону [14] записываться и нюхаю свои рукава. Церковные сумерки уже не кажутся мне мрачными, и на Митьку я гляжу равнодушно, без злобы.
– Как тебя зовут? – спрашивает дьякон.
– Федя.
– А по отчеству?
– Не знаю.
– Как зовут твоего папашу?
– Иван Петрович.
– Фамилия?
Я молчу.
– Сколько тебе лет?
– Девятый год.
Придя домой, я, чтобы не видеть, как ужинают, поскорее ложусь в постель и, закрывши глаза, мечтаю о том, как хорошо было бы претерпеть мучения от какого-нибудь Ирода [15] или Диоскора [16], жить в пустыне и, подобно старцу Серафиму [17], кормить медведей, жить в келии [18] и питаться одной просфорой [19], раздать имущество бедным, идти в Киев. Мне слышно, как в столовой накрывают на стол – это собираются ужинать; будут есть винегрет, пирожки с капустой и жареного судака. Как мне хочется есть! Я согласен терпеть всякие мучения, жить в пустыне без матери, кормить медведей из собственных рук, но только сначала съесть бы хоть один пирожок с капустой!
– Боже, очисти меня, грешного, – молюсь я, укрываясь с головой. – Ангел-хранитель, защити меня от нечистого духа.
На другой день, в четверг, я просыпаюсь с душой ясной и чистой, как хороший весенний день. В церковь я иду весело, смело, чувствуя, что я причастник, что на мне роскошная и дорогая рубаха, сшитая из шёлкового платья, оставшегося после бабушки. В церкви всё дышит радостью, счастьем и весной; лица Богородицы и Иоанна Богослова не так печальны, как вчера, лица причастников озарены надеждой, и, кажется, всё прошлое предано забвению, всё прощено. Митька тоже причёсан и одет по-праздничному. Я весело гляжу на его оттопыренные уши и, чтобы показать, что я против него ничего не имею, говорю ему:
– Ты сегодня красивый, и если бы у тебя не торчали волосы и если б ты не был так бедно одет, то все бы подумали, что твоя мать не прачка, а благородная. Приходи ко мне на Пасху, будем в бабки играть.
Митька недоверчиво глядит на меня и грозит мне под полой кулаком.
А вчерашняя дама кажется мне прекрасной. На ней светло-голубое платье и большая сверкающая брошь в виде подковы. Я любуюсь ею и думаю, что когда я вырасту большой, то непременно женюсь на такой женщине, но, вспомнив, что жениться – стыдно, я перестаю об этом думать и иду на клирос [20], где дьячок уже читает часы.
Мария Толмачёва
Тасина Пасха
(отрывок из повести «Как жила Тася»)
В эту зиму минуло Тасе семь лет, и она собиралась в первый раз в жизни говеть [21]. Она очень гордилась этим, учила молитвы и очень огорчилась, когда не удалось.
Дня за два до Страстной [22] промочила Тася на «вербах» [23] ножки, заболело горлышко, сделался жар, и о том, чтобы в церковь идти, нечего было и думать.
И только в Страстной четверг, когда все собрались яйца красить, позволила мама и Тасе одеться и выйти в столовую.
В доме уже пахло праздником: горничная, высоко подоткнув платье, домывала окна, няня усердно тёрла мелом образа, а мама в сторонке мелко резала миндаль и цукаты, и Коля то и дело подбегал к ней полюбоваться.
Ещё немножко слабенькая, Тася присела к столу, на котором Маня, в большом переднике, разводила в стаканах разные краски. А вот и Даша с усилием тащила большую кастрюлю только что сваренных, дымящихся яиц.
– Мне эту! Эту дай краску! Я хочу, чтоб у меня яичко синенькое вышло! – кричит Тася.
Что за интересное дело! Яички выходят одно лучше другого. Тася сосредоточенно поливает их ложкой, чтоб они вышли ровные, без пятен, но Коле скоро надоедает делать своё дело, как все: он то обмакнёт своё яйцо сперва в один цвет, а потом в другой, а то один конец оставит белым и красит только наполовину; и на чистом месте выведет ХВ.
– Мамочка, ты подари мне несколько яичек, я хочу всем сделать сама по яичку, чтобы христосоваться! [24] – просит Тася.
И когда мама позволила, отобрала себе на тарелочку самых чистеньких и красивых и принялась за дело. Папе сделала жёлтенькое, а Коля пририсовал красную звезду и буквы ХВ. Для мамочки в пёстренькой бумажке с бабочкой посредине. Мане и Коле по одинаковому красненькому, чтоб никому не завидно было, няне – лиловенькое. И вдруг вспомнила:
– А Мише-то? – и задумалась на минутку.
Потом соскочила с места и подбежала к маме.
– Мамочка, не грех, если я и с Мишей похристосуюсь?
Мама задумчиво посмотрела на неё и улыбнулась легонько.
– Не грех, детка!
Так Тася для всех яиц наготовила и стала с нетерпением праздника ждать.
– Самый это большой, самый радостный день, одно слово Светлое Воскресение! – говорила ей няня. – Всякая тварь радуется, солнышко играет!
– А ты что это, нянечка, делаешь? – спросила Тася, следя, как ловкими руками делала что-то няня над Маниным белым платьицем.
– А вот оборочки плохи! К заутрене Христовой готовлю!
«Я ХОЧУ, ЧТОБ У МЕНЯ ЯИЧКО СИНЕНЬКОЕ ВЫШЛО!» – КРИЧИТ ТАСЯ
Тася вдруг вспомнила, как в прошлом году перед Пасхой мама рано укладывала Маню с Колей спать, приговаривая:
– Не ляжете, не разбужу вас к заутрене!
И как потом рассказывали дети, как весело было ночью идти в церковь. Вспомнила, тряхнула решительно головкой и побежала к маме.
– Вот я говеть не могла, так к заутрене я непременно пойду! – объявила Тася твёрдо, в то же время нерешительно и неуверенно заглядывая маме в глаза.
А та стояла в это время в кухне и, раскрасневшись, растирала желтки с сахаром, и её рука двигалась так быстро, что нельзя было рассмотреть. На мгновенье она остановилась и поглядела на дочку.
– Ну что ж! Пожалуй, если уж тебе так хочется! – сказала она. – Тогда попроси няню и тебе белое платье разгладить.
Тася взвизгнула, кинулась обниматься, чуть не сшибла на пол чашку с желтками и побежала объявить няне великую новость. Коля услышал и остался недоволен.
– Вот ещё! Всякую мелюзгу брать! – ворчал он. – Раскиснешь, нюни распустишь! Ведь мы в гимназическую церковь пойдём, мне перед товарищами стыдно будет!
– И пожалуйста!.. И совсем не раскисну! Ты сам раскиснешь! – обиделась Тася, отходя в сторону.
Полные всякой весёлой суеты прошли полтора дня. Настала суббота. Погода стояла ужасная: сыпал мокрый снег пополам с дождём, от ветра рябили лужи, и снежинки вертелись, как сумасшедшие.
– Ну, если к вечеру не будет лучше, я тебя не возьму в церковь, и не просись! – сказала мама Тасе.
Девочка испуганно посмотрела, но по маминому лицу поняла, что так и будет, что и просить не стоит.
И Тася убежала в гостиную, где никого не было, и стала молиться:
– Господи! Дай, чтоб снег прошёл! Дай, чтоб меня в церковь взяли! Я буду умная, дай, чтоб взяли!
Но вот уже стало смеркаться, пора было обедать, а снег всё шёл и таял, падая на мокрую грязную землю.
– Ну, дети, в семь часов вы лягте и постарайтесь заснуть, а в половине одиннадцатого я вас разбужу! – сказала мама.
– А я? – жалобно протянула Тася.
Мама усмехнулась.
– Ложись и ты! Может быть, погода ещё улучшится!
Тася печально побрела в свой уголок и на всякий случай стала на ночь укладывать кукол и зверей.
Последними взяла Мишку и новую фарфоровую собачку, купленную на «вербах», которая ей очень нравилась. Тут новая мысль вдруг пришла ей в голову. Она нерешительно поглядела на собачку, повертела её в руках, потом повернула голову к образу и прошептала:
– Вот если, Господи, я к заутрене пойду, так я эту собачку Коле подарю: ему очень хочется! – И, немножко успокоенная, она покорно легла в кроватку.
Но в непривычный час ей не спалось, и всё нет-нет да откидывала Тася одеяло и слушала чутко, что делалось кругом, как раздвигали стол в столовой, как ходила взад и вперёд мама, принося что-то.
– Спи, спи, неугомонная! – ворчала няня, – что ты всё вертишься?
– Да я не могу, нянечка, – жалобно пискнула Тася, – мне не спится!
– Ну, так лежи!
Тася повздыхала и решила ещё немножко полежать, а потом пойти посмотреть, что делается за окном.
Кругом было тихо, няня тоже задремала на своей кровати, мама ушла в спальню. Тася смотрела, смотрела перед собой, потом всё стало как-то мешаться, глазки её слиплись, и она заснула.
А между тем время шло. Мама в последний раз оглядела стол, приготовленный для разговенья [25], и заглянула в окно. Снега больше не было, всё было тихо.
«Пора будить детей!» – подумала она. Но Маня уж проснулась сама и, сидя на кровати, расчёсывала свою длинную косу. Коля тоже бодро вскочил. Тогда мама подошла к Тасе. Девочка крепко спала, сжавшись в комочек.
– Жалко будить! – сказала мама, проводя рукой по её спутанным волосам.
– Ничего, мамочка, буди! – вступилась Маня. – А то, если мы без неё уйдём, она потом плакать будет! – И, наклонившись над сестрёнкой, она проговорила: – Таська, вставай, в церковь пора!
Но та только промычала что-то и зарылась носом в подушку. Тогда мама легонько стала тормошить её, но крепок первый детский сон – не просыпалась Тася.
Няня озабоченно поглядывала издали, потом вступилась и она.
– Давайте-ка я попробую голубушку мою побудить. А то поздно, одеваться ведь пора!
Обхватила няня вялое детское тельце и посадила Тасю на кровати. Тася открыла глазки, посмотрела на всех удивлённо, ничего не понимая, потом опять повалилась на подушку.
– Ну вот! Я ведь так и знал, что она не сможет идти! – сказал Коля. – Пусть спит! А нам пора!
– Я совсем не сплю! – неожиданно выговорила Тася, вдруг снова садясь на кроватке и усиленно моргая слипающимися глазками. – Я это так! нарочно!..
Дети покатились со смеху, но мама услала их одеваться, а няня тем временем натянула Тасе чулочки, надела туфельки и обтёрла сырым полотенцем сонное личико.
СТАРАЙСЯ, ЧТОБЫ И НА ДУШЕ У ТЕБЯ БЫЛО ТАК ЖЕ ХОРОШО, НЕ ССОРЬСЯ НИ С КЕМ
Тася глянула на висевшее на стуле белое платьице, и ей стало весело, и глаза уж не закрывались больше.
– А ты скорей, скорей, матушка, – торопила её няня, – сейчас в колокол ударят!
Распустила ей няня косичку, насадила на маковку голубой бант, и побежала Тася по комнатам.
Странно так было: ночь, а никто не спит!
Сунулась она в столовую и ахнула. Подошла поближе к обеденному столу, чтобы разглядеть всё получше: куличи с разноцветными цветами, облитые белой и розовой глазурью, толстый окорок, от которого так вкусно пахло, яички пёстренькие и много ещё чего другого.
Только что хотела Тася отковырнуть изюминку от ближнего кулича, как вбежала Маня.
– Таська! Куда ты пропала? Ведь мы уж идём!
Спустились все с лестницы, пахнуло влажным ночным воздухом. Любопытно глядела Тася вокруг. Никогда ещё в жизни не была она ночью на улице, даже жутко немножко было. Но всё было как всегда: ехали извозчики, шли люди, только магазины были закрыты.
Скоро приехали в Колину гимназию.
В огромной передней, около вешалок, было так много народа, что Тася оробела. Молча дала себя раздеть, искоса посматривая на передних дам, негромко разговаривавших между собой. Коля сейчас же убежал от них, и, проходя по коридору, Тася увидела в стеклянные двери множество гимназистов, которые шумно разговаривали между собой. Потом их поставили парами и повели наверх. Поднялись за ними и Тася с мамой по широкой лестнице и вошли в церковь.
Пахло ладаном, перед иконостасом горели и мигали, как звёздочки, огоньки свечей, что-то басом читал диакон, потом звонко и согласно запели гимназисты с клироса. Тася улыбнулась: ей понравилось.
Потом все взяли свечи, дали и Тасе, и она осторожно держала её и смотрела, как чуть колебался и вытягивался светлый огненный язычок. Но, взглянув на маму, спохватывалась, начинала креститься и кланяться низко, как няня. Прислушиваясь к тому, что пели на клиросе, она узнавала иногда слова из выученных молитв и радовалась им, как знакомым.
Вдруг всё зашевелилось, из алтаря вышел священник, гимназисты один за другим чинно понесли образа и красивые золотые хоругви [26]; и пошёл, потянулся вон из церкви крестный ход, и мало-помалу затихло пение вдали. Тася осталась в опустевшей церкви и недоумевающе посмотрела на маму.
– Они сейчас вернутся! – успокоительно шепнула ей та.
И правда, вот уж слышно снова движение за закрытыми дверями, вдруг раскрылись они, и звонко и победно грянул хор: