bannerbannerbanner
Служу по России

Савва Ямщиков
Служу по России

Полная версия

Мой Петербург не бандитский

Рассказ об очередной своей летней поездке в Петербург мне хочется начать с воспоминания о моём покойном друге, прекрасном человеке – Сергее Александровиче Купрееве. Он трагически ушёл из жизни незадолго до моего десятилетнего болезненного затворничества. Во время болезни я не мог ни с кем общаться и боялся кого-либо даже видеть. Но три человека нашли возможность преодолеть барьер моего отчуждения и не давали совсем погаснуть слабому огоньку надежды на возвращение в мир. Это были три Валентина: Валентин Курбатов, Валентин Лазуткин и Валентин Распутин. Уверен, что если бы Серёжа Купреев не погиб, он обязательно был бы четвёртым.

Сергей Александрович Купреев служил первым секретарем Бауманского райкома партии в Москве. На мой взгляд, он один из самых светлых, благородных людей ушедшей эпохи. Огромный, похожий на гигантского медведя, только медведя добродушного, Сережа отдавал себя людям без остатка. Я видел, как радостно светились глаза его, когда удавалось помочь человеку. Спросите каждого, кто с ним общался, и даже у последнего подлеца не повернётся язык навести хулу на Купреева. Прошло больше десяти лет после его гибели (а может, и убийства), но в каждый день рождения и годовщину смерти на его кунцевской могиле собирается добрая сотня человек. Согласитесь, в наши дни такое собрание смотрится анахронизмом. Счастливым анахронизмом. Правда, некоторые облагодетельствованные некогда им деятели нашей культуры, до сих пор живущие в хороших квартирах «от Купреева», и рта не открывают на публике и в прессе в память Сергея, спеша хапнуть премии «Триумф», учредителя которой – вора Березовского – разыскивает государство.

Вспомнил я о Купрееве в связи с той поездкой в Петербург отнюдь не случайно. За несколько лет до его смерти и до начала пресловутой перестройки мы выбрались с ним, его женой Ларой и моей дочерью Марфой в Ленинград. Осмотрев прекрасное в белые ночи Петрово творение, отправились на целый день в Павловск и Царское Село. Надо сказать, что в Царском Селе мои коллеги-реставраторы совершили подвиг во имя спасения и возвращения людям шедевров мировой архитектуры и искусства. Немцы осуществили в окрестных петербургских дворцах одно из самых страшных злодеяний против русской культуры. В Царском Селе варвары разрушили всё. Над восстановлением живописного убранства Царскосельского дворца трудилась бригада подвижников, которой многие годы руководил покойный Яков Александрович Казаков – замечательный реставратор и чудесный человек. Мне посчастливилось с ним общаться и делать совместные акции. Из небытия царскосельские реставраторы восстановили росписи потолков, используя архивные материалы, заставили радовать человеческий глаз многочисленные плафоны дворца. Это работа, я скажу как специалист, адски трудная по сложности поисково-оптимальных решений, по гигантской затрате труда. Надо сначала выполнить эскизы, а уже потом переносить их на потолок, а его расписывать невероятно трудно. Недаром великий Микеланджело в одном из своих сонетов пишет о росписях потолков Сикстинской капеллы: «Живот к спине прилип…»

С дочерью Марфой. Ленинград. 1985 г.


Когда мы вдоволь нагулялись по прекрасному царскосельскому парку, затаив дыхание осмотрели лицейские покои великого Пушкина, я предложил Серёже Купрееву и нашим спутницам пойти и посмотреть, что делается у реставраторов. Застали великих тружеников за работой. Купреев наблюдал за каждым их движением с величайшим вниманием, а потом прошептал: «Они – герои!» Спустившись с лесов, один из реставраторов отвёл меня в сторону и говорит: «Савва, мы знаем, что друг твой из «генералов», но сразу видно – мужик-то он нормальный. Может, пообедаем вместе?» Тут же на подсобных рабочих столах, а частично прямо на полу, расстелили крафтовую бумагу, разложили незамысловатое угощение – варёную колбасу, зелёный лук, хлеб и столь пришедшуюся к столу охлаждённую в воде ленинградскую водку. Начались милые сердцу застольные разговоры. Я наблюдал за внимательно и чутко слушающим реставраторов Серёжей. Увлечённо, как большой ребёнок, он внимал мастерам, не пропуская ни одного слова. На улице уже сказал: «Реставраторы – люди, которым надо при жизни памятники ставить…»

От казаковской бригады осталось трое: Борис Николаевич Лебедев, Иван Орестович Алексеев и Виталий Геннадьевич Журавлёв. Всем им уже за семьдесят, но они по-прежнему продолжают совершать свой скромный на первый взгляд подвиг. И когда я в тот приезд в очередной раз шёл по роскошным залам дворца, у меня перед глазами стояли лица этих людей. Главное в них – любовь к своему делу, и она делает лица удивительно выразительными и сильными. Я тогда никого из них не смог повидать и послушать неторопливый и обстоятельный разговор о делах обыденных и насущных. Зато мне удалось познакомиться с завершающим этапом восстановления Янтарной комнаты. И это ещё один подвиг русских реставраторов. Не могу сейчас перечислить всех героев, тех, кто работал, внося вклад в уникальное возрождение шедевра. Руководитель работ – Борис Павлович Игдалов, директор Царскосельской янтарной мастерской. Его помощник Александр Крылов показал мне отдельные элементы восстанавливаемой комнаты, рассказав о тонкостях и методах её восстановления. Меня поразили его слова: «Янтарную комнату не надо искать. Она умерла. Янтарь – материал очень хрупкий и недолговечный. Пока комната находилась во дворце, за ней постоянно следили, заменяли устаревшие фрагменты янтаря на новые. А если она хранится в подземелье, то от нее ничего не останется. Наш же янтарь мы покрываем специальной плёнкой, он не будет разрушаться». Кстати, в дни празднования 300-летия Петербурга посетители Царского Села смогли увидеть возрождённое чудо и воздать славу его творцам.

Работа по восстановлению убранства царскосельских интерьеров – главное, чем жил в это время музей. Главный хранитель – Лариса Бардовская, жена моего друга, реставратора Юрия Боброва – проректора Санкт-Петербургской Академии художеств. Приезжая в Царское, я не устаю наслаждаться тем, как работают она и её коллеги. Вот и сейчас Лариса с нескрываемой радостью провела меня по устроенной ею экспозиции «Николай и Александра», разместившейся в Александровском дворце. Перед глазами, словно наяву, образы венценосной семьи, их трагическое время, заботы, тревоги, поиски путей к Богу. Меня поразила скромность обстановки, лишённой какой-нибудь пышности, показной мишуры. О каком царском золоте говорят нынешние «пытливые» историки и доморощенные политики? Последний император всё до последнего рубля отдал на содержание армии. Я задавал на выставке этот вопрос себе: почему же не приняли опальную императорскую семью их родственники в Англии? Ответ один – не нужны им были люди, следующие канонам и принципам русского православия, впоследствии причисленные к лику святых. Экспозиция в Александровском дворце по сию пору стоит у меня перед глазами как свидетельство чистоты и непорочности людей, творящих отечественную историю.

Возвращаясь из Царского Села в Петербург, я снова вспоминал о Купрееве. Не убери тогда с дороги подразгулявшаяся «демшиза» его и ему подобных, таких, как Н. И. Рыжков, – история России пошла бы по иному пути. А теперь Петербург стал «бандитским», и не по воле тамбовских, воронежских и других «братков», а по мановению рук болтливого Собчака с супругой и его духовных наставников, потакавших каждому разрушительному начинанию бракоразводного юриста.

Я ездил по Питеру, подвергнутому поспешному юбилейному ремонту, и думал: увы, ремонта этого хватит ненадолго. Аврал, подновление декорации, потемкинские деревни. Да, конечно, центр намарафетят к торжествам и ублажат глаз властей предержащих. Но отойдите немного в сторону, загляните в подъезды: повсюду вонь, грязь, шприцы наркоманов. Трудно было Яковлеву – губернатору, получившему расхристанное собчаковское наследие. Раньше бы Общество охраны памятников кардинально вмешивалось в процесс ремонта и реставрации. Сейчас не до Общества охраны и Обществу не до губернаторских забот. Сейчас всё идёт по рыночному накату бесконтрольно. Несколько лет назад меня поразили результаты проверки Счётной палатой, которой руководил один из прорабов перестройки Болдырев, процветающего Государственного Эрмитажа. То, что комиссии не были предъявлены десятки единиц хранения, отсутствующие по непонятным причинам, и не подтверждены страховки выставок, отправленных за рубеж, у истинных музейщиков может вызвать шок. Из бесчисленного множества демократов Болдырев, один из создателей «Яблока» (к счастью, быстро его покинувший разочарованным), вызывает доверие и не заставляет сомневаться в его порядочности. Ответ же руководства Эрмитажа напомнил мне лепет нашалившего ребенка. А вот на чудовищный сюжет, показанный в еженедельном политическом обозрении «Постскриптум», где ведущий, один из самых профессиональных журналистов-аналитиков Алексей Пушков рассказал, как в Петербурге снимается супердорогая порнопродукция на фоне Царского Села, Эрмитажа, а в Русском музее – даже во дворе за решёткой, ответа вообще не последовало. Да, после смерти и похорон выдающегося деятеля русской культуры, почти тридцать лет возглавлявшего Русский музей Василия Алексеевича Пушкарёва, я лично и не ждал реакции петербургских музейщиков на тревожное ЧП…

Вернувшись из поездки обратно в Москву, я пошел на кладбище, к могиле Сергея Купреева. Годы болезни лишили меня возможности участвовать в обрядах памяти у места его захоронения. Я не донёс целиком большой букет гвоздик до усыпальницы любимого друга. Олег Комов, Георг Мясников, под началом которого трудился я в Фонде культуры, кинооператор Александр Княжинский, актёр и режиссёр Валерий Приёмыхов – все они так рано ушли из этой жизни, ушли, оставив нас наедине с бандитскими городами и беспределом пошлости, блатными песнями, которые верещат расхристанные демократы по собственным телеканалам, напоминая персонажей из «Ночи на Лысой горе». Сергей Купреев погиб на своем посту как герой. Лучше бы этот героизм оказался невостребованным, лучше бы он продолжал жить. И нам жилось бы легче, уверен в этом.

 

Зеркало Тарковского

Два чувства сопутствуют моим воспоминаниям о шестидесятых: тоска по молодости ‘и благодарность Богу за прекрасное то время, полное надежд, творческих радостей, общения с людьми ярчайших талантов и судеб. Кино занимало отнюдь не последнее место среди этих радостей молодого бытия. В ту пору мне ещё разрешали ездить за границу, и я был избалован ретроспективами Бергмана, Бунюэля, Антониони, Куросавы. После этих кинопиршеств не очень-то тянуло к советскому экрану. Разве что по мальчишеской привычке хотелось иногда пересмотреть «Чапаева», «Александра Невского», «Мы из Кронштадта» или восхититься ещё раз «Балладой о солдате», «Журавлями» с Татьяной Самойловой. Вот почему, несмотря на уговоры друзей, уже побывавших на «Ивановом детстве», я сомневался и упорствовал. Жалко было тратить время на очередную продукцию Мосфильма.

Может, и к лучшему, что «Иваново детство» я увидел не среди столичной суматохи, а в Пскове, куда приехал в командировку. Из окошка гостиничного номера хорошо читалась реклама соседнего кинотеатра. Я перешёл проспект и остался наедине с творением молодого режиссёра Тарковского. После сеанса долго сидел на берегу Псковы: история столь непохожего на советских киноподростков героя, запечатленная невероятно свободной в своих движениях камерой оператора Юсова, не отпускала, заставляла вновь вспоминать самые пронзительные сцены. Хотелось поблагодарить актёров за искреннее, страстное, подлинное искусство. Случай не заставил себя ждать…

Надеюсь, кто-то из моих сверстников ещё напишет о московском кафе «Националь» середины прошлого века. Право, этот клуб любителей долгих и вольных застольных бесед, ласково именовавшийся «уголком», заслуживает мемуаров не меньше, чем прославленная парижская «Ротонда».

Получая скромную зарплату сотрудника реставрационной мастерской, я тем не менее умудрялся скроить свой бюджет таким образом, чтобы ежедневно отмечаться на «уголке». Влекли меня в это место не алкоголь, не изысканные блюда, а завсегдатаи «уголка». Это были люди самых разных профессий и увлечений – от Юрия Олеши, Михаила Ромма, легендарного разведчика Абеля до суперфарцовщика Рокотова, впоследствии расстрелянного по личному указанию Хрущёва. По молодости, скудости собственной биографии я тогда мало говорил и, как губка, впитывал опыт и знания людей бывалых. Так, однажды, весь уйдя в слушание-лицезрение, не сразу заметил, как к моему столику подсел знакомый художник. Его спутник, невысокого роста, по-юношески стремительный, добродушно улыбаясь, обратился ко мне без формальностей: «А, это и есть Савелий Ямщиков! Давно вас ищу, чтобы поговорить о важном для меня деле. Мы с Адроном Кончаловским заканчиваем сценарий об Андрее Рублёве. Даст Бог, запустимся в производство. Хотел бы пригласить вас в консультанты».


В Русском музее. Кинорежиссер Андрей Тарковский и кинооператор Вадим Юсов слушают рассказ о чудесном «ферапонтовском явлении». Ленинград. 1964 г.


На съемках фильма «Андрей Рублев» с Андреем Тарковским и исполнителем главной роли Анатолием Солоницыным. 1965 г.


Ещё свежо было впечатление от «Иванова детства». Тарковский казался личностью не совсем доступной: почти как авторы моих любимых западных фильмов. Отнюдь не из скромности, а всего лишь трезво оценивая свой тогдашний профессиональный уровень, я попробовал отказаться от лестного предложения: разве не лучше позвать маститого доктора наук? «Мне нужен единомышленник, сподвижник, а если появятся трудные проблемы, обратимся к маститым. Уверен, что ваши профессора не откажут в помощи», – аргументы Андрея показались вполне убедительными…

С гордостью могу сказать, что нам удавалось привлекать к созданию картины лучших специалистов по русской истории и культуре той эпохи. Но самые большие трудности у съёмочной группы возникали отнюдь не с иконописью, архитектурой или этнографией. Проблемами обеспечивали разного уровня наши советские коллегии и редколлегии.

О страстях, разгоравшихся в чиновных кабинетах по поводу «Андрея Рублёва», напоминает мне автограф Тарковского на изданном в Париже в 1971 году сценарии фильма. Примерно тогда же мы случайно повстречались на улице. Давно не виделись, обрадовались друг другу. Андрей достал книжку и, словно перечёркивая период отчуждения и наших невстреч, надписал: «Савелию на память о бурных событиях и отвратительных скандалах. С уважением, Андрей Тарковский».

Скандалы, которые сопровождали картину на всём её пути к зрителю, давно преданы гласности. Постыдные протоколы обсуждений-судилищ опубликованы. Не хочется ещё раз называть одиозные фамилии запрещальщиков. Но помнят ли благодарные зрители «Андрея Рублёва» о тех, кто фильм спасал? Как это делал мой учитель, профессор Николай Петрович Сычёв. Незадолго перед тем он вернулся в Москву и науку после двадцатилетних мытарств по ГУЛАГу, не растратив в тюрьмах и лагерях ни высочайшей культуры, ни чистоты и стойкости характера. Николай Петрович своей любовью к искусству древних умел увлечь даже самых равнодушных слушателей.

Когда судьба сценария о Рублёве повисла на волоске, оборвать который вот-вот должна была разгромная рецензия авторитетного искусствоведа, Николай Сычёв, как истинный рыцарь науки, пришёл на помощь моему товарищу Андрею Тарковскому. Несмотря на возраст и тяжёлую простуду, за одну ночь прочел несколько сот страниц машинописи, сделал на полях десятки фактологических замечаний и написал положительный отзыв. Скрепя сердце, чиновники дали разрешение на публикацию. Конечно, возрастом и биографией Николай Петрович не совпадал с поколением «шестидесятников», но уверен: не будь рядом таких, как он, многое не состоялось бы и у нас.

Надо сказать, замысел Тарковского настораживал не только чинуш из всевозможных «инстанций». Многие мои коллеги считали начинание сомнительным, иные даже пугали за участие профессиональным аутодафе. Ещё бы! Люди малосведущие в столь сложном материале берутся за огромный фильм. Что скрывать, были поначалу и у меня опасения. Но они прошли, когда я понял намерение режиссёра создать не ещё одну «жизнь замечательного человека», а привлечь зрителя к раздумьям о Божественном и земном, о нравственном идеале, воплощённом гениальным художником в тот интереснейший, переломный момент истории Руси.

Воплотить свои идеи Тарковский мог только в содружестве единомышленников. И он нашёл их – прежде всего в операторе Вадиме Юсове, актёрах Анатолии Солоницыне, Николае Бурляеве, Иване Лапикове, Михаиле Кононове, Юрии Назарове, художниках-постановщиках Евгении Черняеве и Ипполите Новодережкине, художнике по костюмам Лидии Нови, строгой, но бесконечно преданной фильму директрисе съёмочной группы Тамаре Огородниковой. О днях и месяцах, проведённых рядом с замечательными мастерами, я могу рассказывать часами.

Поиски подходящего исторического места для съемок эпизода «Взятие Владимира татарами» привели нас в Псков. Я на протяжении нескольких лет ездил в этот город в командировки – под руководством моего искусного педагога, великолепного реставратора Евгении Михайловны Кристи укреплял иконы в запаснике местного музея. Город и окрестности мы познали с помощью истинного знатока и патриота псковской земли, создателя уникального древлехранилища Леонида Алексеевича Творогова. С этим прекрасным человеком и посчастливилось Тарковскому со товарищи подбирать натуру на Псковщине.

Древний «псковский пригородок» Изборск как нельзя лучше пришёлся на роль Владимира. Пытливо исследуя развалины крепости у склонов Жеравьей горы, расспрашивая меня о разгоравшихся здесь некогда битвах, Вадим Юсов с удовольствием вживался в панорамы будущего фильма.

Кино принято считать одним из самых недолговечных искусств – как всё, что связано с техникой, оно подвержено старению. Но и сегодня, в эпоху всевозможных компьютерных чудес, сцены из «Рублёва», отснятые у обрывистых круч Изборска, смотрятся на одном дыхании. Такое случается только тогда, когда режиссёрское видение полностью, без потерь воплощено в работе оператора. Очень они разные – воистину «лёд и пламень». Тарковский – импульсивный, взрывчатый, воспарявший в восторге к заоблачным высотам, или столь же стремительно повергаемый в бездну отчаяния. И Юсов – обстоятельный, сдержанный, поверяющий полёты творчества конкретикой своей профессии. При этом оператор милостью Божьей, полноправный соавтор режиссёра.

С Юсовым мы встретились на «Рублёве», и эта дружба продолжается по сей день. Я благодарен Вадиму ещё и за то, что благодаря его камере открыл для себя то, что, казалось бы, давно знал до мельчайших деталей. Сколько раз зачарован был я сказкой Покрова на Нерли! Но когда в первых кадрах фильма полетел над залитой половодьем землёй мужик на шаре и проплыла у него за спиной белоснежная лепнина Покрова, увидел совсем по-новому этот памятник.

Всякое случалось на съёмках. Однажды на тех памятных кручах Изборска всем нам пришлось не на шутку понервничать. Отважный Тарковский решил показать местным наездникам-профессионалам образцы верховой езды, но темпераментный конь тут же выбросил незадачливого ездока из седла. На глазах у застывших от страха товарищей Андрей долго не мог освободиться от запутавшегося стремени. К счастью, всё обошлось, и вечером состоялось привычное после трудной работы дружеское застолье.

Знаю, что, закончив фильм, участники съёмочной группы нередко просто прощаются друг с другом и разбегаются в разные стороны. Такие времена или такие фильмы? А для меня работа над «Андреем Рублевым» это, в первую очередь, состоявшаяся на многие годы дружба с близкими по духу людьми.

С Тарковским мы сошлись быстро и надолго. Готовясь к съёмкам, он хотел как можно лучше понять мир Рублёва, Дионисия, Феофана Грека. Но сближали нас не только русские древности. От барака на Павелецкой набережной, где я вырос, рукой подать до его старого деревянного дома на Щипке, и потому в «Зеркале» я увидел отражение собственного детства, в матери героя фильма узнал черты и моей мамы.

От замоскворецких послевоенных переулков наши разговоры могли свернуть на итальянское Возрождение, шедевры Симоне Мартини и Паоло Учелло. Белую зависть у Андрея, увлечённого Ингмаром Бергманом, вызывало то, что несколько лет назад я побывал в Швеции, вживую наблюдал места, запёчатлённые в лентах великого режиссёра, работал на острове Готланд, где в XII веке русские купцы построили православную церковь, украшенную фресками.

Меньше чем через двадцать лет поражающий строгой северной красотой остров стал местом действия «Жертвоприношения» – фильма, в котором я ещё раз, впервые после «Зеркала», пережил чувство внутренней близости с Андреем Тарковским. Ни астральный Океан «Соляриса», ни залитая грязью Зона «Сталкера» подобных ощущений у меня, человека верующего, не вызвали. «Ностальгию», зная о давней влюблённости Тарковского в итальянское искусство кватроченто, его желании сделать картину именно в этой стране, ждал с интересом, надеждой. Но история, рассказанная в этом, безусловно, очень талантливом фильме, не всколыхнула, не растревожила душу – как это случилось с «Ивановым детством», «Андреем Рублёвым», «Зеркалом», «Жертвоприношением». Считаю, что без этих четырёх работ Тарковского мне жилось бы труднее…

«Савелий, а почему мы не видимся?» – воскликнул он тогда, при случайной встрече на людном московском перекрёстке. Что я мог ответить Андрею? Всегда относился к нему с любовью, проблема была не во мне. Конечно, он чувствовал это, иначе не предложил бы зайти к нему в гости. Я знал, что у него новая семья, что не увижу рядом с Андреем умную, талантливую, душевную Ирму и не раз сидевшего у меня на коленях маленького Арсения. Знал и то, что в окружении Тарковского, как это часто бывает с гениями, появились недостойные, мелкие людишки, которые плетут интриги и сплетни, отрывая Андрея от старых друзей и соратников. Самый страшный из этой стаи в фильме «Калина красная» предстал одним из убийц Егора Прокудина. Меня не удивило, что Василий Макарович пригласил не актёра, а тот столь убедительно «перевоплотился» в зловещего мерзавца. Странным казалось другое: как Андрей, умнейший, тончайший знаток человеческих душ, не видит очевидного? Оказалось, видел. Почитайте дневниковые записи Тарковского, опубликованные после его смерти в максимовском «Континенте».

В семидесятом году, поверяя листу бумаги раздумья о достоинстве, чести, о том, как страшно и подло испытывать чувство, что ты никому не должен, Андрей, писал, что того супермена он «…раскусил. Очень слабый человек. То есть до такой степени, что продаёт себя. Это крайняя степень униженности».

 

В «Зеркале» я увидел отражение собственного детства, в матери героя фильма узнал черты и моей мамы. Александра Васильевна Гришина (Ямщикова) в доме отдыха туристов. 1963 г.


Предложив мне стать его единомышленником в создании «Андрея Рублёва», Тарковский так потом и относился к своему «консультанту по материальной культуре». Советовался не только по поводу икон, но и при подборе актёров, выборе натуры. Часто наши мнения совпадали, иногда нет, и я пытался переубедить режиссёра: так, скомороха, сыгранного Роланом Быковым, и теперь не считаю удачей картины. К счастью, в представлении об исполнителе роли Рублёва расхождений не было.

Знает ли сегодняшний зритель этого фильма, какой ажиотаж среди актёрской братии вызвал слух о предстоящем фильме уже прославившегося «Ивановым детством» Тарковского? Какие только имена не назывались! Говорили то об одном, то о другом, и тоже невероятно талантливом актёре. Пробы в гриме и пробы без грима, звонки в театры и на студии, сотни фотографий анфас и в профиль. Что же мешало окончательному решению? Популярность, узнаваемость звёзд экрана и столичной сцены. Андрей не раз говорил мне: «Вот бы такого, чтоб и зрители совсем не знали, и в самую точку попасть».

Однажды он вызвал меня в режиссёрскую комнату и веером разложил на столе фотографии. Я заметил, что глаз у Андрея горит, и значит, это не просто очередная проба сто первого претендента. Смотрю на фотографии и вижу: лицо абсолютно незнакомое, но такое «рублевское», хотя, как известно, изображений великого мастера мы не имеем.

«Да, удивительно похож. Но из Свердловска. Не знаю, что он за актёр, всё-таки провинция», – Андрей колебался. Но я-то совсем иначе относился к провинции. Исходив-изъездив русскую глубинку вдоль и поперёк, сколько ярчайших, самобытнейших талантов повстречал! Поэтому поспешил развеять режиссерские сомнения: «Ты же умеешь работать с актерами, а лицо, фактура потрясающие».

Познакомившись с Анатолием Солоницыным, я при первой же встрече почувствовал, что это та тончайшая, очень ранимая натура, которой только и дано осилить неподъёмный груз роли Рублёва. Толю утвердили, и режиссёр тут же дал ему задание: три месяца не разговаривать. Дело в том, что съёмки начинались с финальной новеллы «Колокол», в которой Андрей Рублёв должен был заговорить после принятого им обета молчания. Столь точное следование биографии экранного героя казалось мне чересчур суровым испытанием для нашего товарища, и я рискнул его оспорить: разве без этого не обойтись? Тарковский возразил: «Что ты! Представляешь, какой у него будет голос после этих трёх месяцев немоты?!» Высокое, философское в его фильмах всегда вырастает из чётко выверенной конкретики. Так было и на этот раз.

Дав Солоницыну непростое задание, Андрей погрузился в другие проблемы будущего фильма. Дела и хлопоты занимали всех членов съёмочной группы. Так что главным собеседником мычащего и «разговаривающего» на пальцах Толи стал я. Более благодарного слушателя, чем он, трудно себе представить. Тактичный, внимательный, невероятно дотошный, он часами готов был ходить со мной по музеям, вникал в тонкости иконописи, сидел в библиотеках над научными трудами по истории Древней Руси. Очень он оказался мне близок – и чисто по-человечески, и как великолепный, тончайший актёр. Как-то, спустя годы после съёмок «Андрея Рублёва», подумал: что, если бы малоизвестный и совсем не пробивной актёр Анатолий Солоницын, прочитав в журнале сценарий, сам, без вызова и рекомендаций не отправился из своей провинции на Мосфильм? Не решился бы предложить себя на главную роль в фильме модного режиссёра? Подумал, да и отбросил я своё предположение как совершенно нереальное.

Иначе пришёл в этот фильм Коля Бурляев. Он уже был знаменит и почти взросл, когда мы познакомились в Суздале, куда я приехал в командировку. Однажды в рабочую комнату музея ко мне вошёл юноша, в котором легко узнавался подросший и уже знаменитый Иван из первого фильма Тарковского. Выяснилось, что Бурляев здесь на съёмках – в экранизации пушкинской «Метели» у него небольшая роль корнета. Прослышав о том, что я консультант на фильме Тарковского, Коля пришёл, решил порасспросить, что да как, а заодно и найти во мне и Вадиме Юсове союзников. Дело в том, что, прочитав сценарий, он загорелся ролью колокольного литейщика Бориски. Мечтал только о ней и был абсолютно равнодушен к образу Фомы, предложенному ему Андреем Арсеньевичем.

Помня по «Иванову детству» редкий, тонкий и нервный талант Бурляева, я мог представить себе этого юного актера Бориской. Но всё решает режиссёр, а на роль пробовались десятки претендентов. Правда, пока Тарковский ни в ком из них Бориску не видел, иначе сразу вцепился бы, уговорил, отстоял на коллегиях.

И вот стал я Андрею при каждом удобном случае, а то и без оного напоминать про Бурляева, лучше которого Бориску никто не сыграет. Тарковский слушал мои уговоры без энтузиазма, отмахивался и отшучивался: мол, Коля уже знаменитый, затёртый. Этакий Актер Актёрыч, а фильму нужно совсем иное. Я не сдавался, продолжал агитацию и даже предложил Андрею поспорить на ящик коньяка, что всё равно он к Коле вернётся. Андрей спор принял: «Давай на коньяк, но учти, ты проспоришь».

У Андрея Тарковского было очень хорошее качество: мог в какой-то момент отступить, признать свою неправоту. В общем, на Бориску утвердили Бурляева, и благодаря ему новелла «Колокол» стала одной из вершин фильма. В этой роли совсем ещё молодой актер выложился больше чем на сто процентов. Он не щадил себя, в работе был столь же самоотвержен и страстен, как его экранный герой.

Состоявшаяся на съёмках «Андрея Рублёва» встреча с историей, наши разговоры о прошлом и настоящем Отечества во многом определили дальнейшую жизнь Николая Бурляева. Последовательность и стойкость, с какими он сейчас борется против пошлости в искусстве, проводимый Бурляевым ежегодный фестиваль православного кино «Золотой витязь», задуманный им для телевидения цикл «Светочи православия» – всё начиналось на фильме Тарковского.

Многие годы продолжалось наше общение с Иваном Герасимовичем Лапиковым, в фильме Тарковского – иконописцем Кириллом. Уход великого русского актёра из жизни остался незамеченным. Так же незаслуженно забыт и практически находится ныне за обочиной кинопроцесса Юрий Назаров, гениально сыгравший двух князей. Почему забыты, не замечены? Наверное, и потому, что не захотели чествовать сначала Брежнева, потом Андропова; чуть позднее – неистово восхвалять разрушителя «империи зла», а заодно и Отечества, Горбачёва, чтобы в нужный момент перебежать под крыло его гонителя и погубителя Российского государства Ельцина. На подобное способен только тот, кто не носит Бога в душе. Примеров, увы, немало.

Был ли верующим автор картины? – хочет понять не заставший времён научного атеизма сегодняшний зритель «Андрея Рублёва». К вопросам веры, религии, церкви мы с Тарковским часто обращались во время обсуждений будущего фильма. Однозначный ответ: «верил», «не верил» в этом случае невозможен. Думаю, не ошибался прекрасный композитор Николай Каретников, написавший о пути Тарковского к Богу почти притчу.

«Два Андрея резко пересекли границу между светом и темнотой и вышли к горящему костру.

Один тянул за руку девицу и после того, как все перездоровались, быстро утащил её в траву. Дальнейшее сопровождалось игривым хихиканьем, которое оттуда доносилось.

Мы с Митей Шебалиным задолго до их прихода начали разговор о Господе. И мы его продолжили.

Другой Андрей встал перед костром, по-наполеоновски скрестил руки на груди и, молча глядя в огонь, с напряжённым вниманием слушал наши христолюбивые соображения.

Неожиданно он сказал:

– А по-моему, он был бандит с большой дороги, – и ничего более к сказанному не прибавил.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20 
Рейтинг@Mail.ru