Саша Веймер
Ни капли сомнения, или Таинственные пустяки – 22
В качестве предисловия
Вряд ли кому понравится, если сказать, что его жизнь состоит из пустяков. Но такова правда – жизнь любого из нас в большинстве своем состоит из пустяков. Из простых житейских пустяков, над которыми мы особо и не задумываемся – все идет своим чередом, и все давно уже стало привычным.
Иногда у нас, конечно, бывает перерыв на какое-нибудь неординарное и вполне даже значительное событие, но, как правило, по его завершении мы снова возвращаемся к прежней жизни. Есть, правда, «счастливчики», которые не возвращаются (вот только думаю, стоит ли закавычивать слово «счастливчики»?).
И знаете что? Тут тоже не обходится без пустяков. Причем еще и загадочных. Тех таинственных пустяков, через которые Вселенная (назову ее так, а вы можете назвать эти силы по-своему) пытается иногда дать нам предупреждения. Жаль только, что пустяки эти если и вызывают недоумение в силу своей необъяснимости, то лишь на короткое время – в силу своей обыденности.
Да, есть еще одно обстоятельство, и оно отнюдь не добавляет им убедительности – зачастую в этом бывают замешаны животные. И ровно поэтому до инсайтов дело чаще всего не доходит. Ну какие там могут быть озарения? Когда с братьями нашими меньшими происходит что-то необычное, это выглядит скорее забавным, нежели чем-то важным и требующим внимания.
Правда, иногда оно бывает и настораживающе странным, но это ничего не меняет. Поулыбавшись и поудивлявшись пару дней, мы вскоре забываем об этих пустяках – считая их случайностями или совпадениями.
А зря. Если бы мы удосужились запоминать их, записывая каждый такой загадочный пустяк, то спустя какое-то время с удивлением обнаружили бы, о сколь многих событиях они нам сообщали. Оставалось бы только изучить их и как-то для себя систематизировать. Можно лишь догадываться, какова из этого была бы польза, но согласитесь – неплохо же получать предупреждения, и при этом знать, о чем они именно.
Ко всему прочему, некоторые из таких пустяков служат выполнению еще и «кармических» задач, понимание которых, как говорят, помогло бы в решении многих жизненных неурядиц. Но это предмет для куда более серьезного разговора.
Пока же вернемся к обычным, а заодно и к необычным пустякам. В частности, к тем, которые автор все же удосужился запомнить и записать и рассказом о которых теперь надеется развлечь не только себя, но и кого-нибудь из читателей.
Мне стоит предупредить лишь вот о чем. Так как таинственные пустяки вплетены в ткань обыденной жизни и вообще редки и порой незаметны, то и в повествовании моем они появятся далеко не сразу – поэтому наберитесь терпения. А появившись, и впрямь могут показаться некоей случайностью – тогда тем более прошу о терпении. Ибо сказано же мудрецами: случайности, повторенные несколько раз, становятся закономерностью.
И да, пока не забыл. Кому интересно отгадывать загадки, имейте в виду – в книге одна есть, и звучит она просто: почему автор надумал написать эту книжку? С какой целью? Внимательный читатель без труда обнаружит подсказку в одной из глав.
А начну, наверное, с той истории, стать героем которой один из персонажей вряд ли планировал…
Вовка-мудрец и Ричи-сорванец
Таков и был Сократ: <…> нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, <…> любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим божественную свою мудрость.
…А случалось ли вам видеть собаку, нашедшую мозговую кость? (Платон <…> утверждает, что собака – самое философское животное в мире.)
Ф. Рабле «Гаргантюа и Пантагруэль»
Вовка
Ранним сентябрьским утром 2002 года единственная машина, стоящая на маленькой площадке между МКАДом и постом ГАИ, была моя – и вовсе не по прихоти инспектора. Причина была куда приятнее. Я ждал Вовку.
Накануне он задумчиво сообщил по телефону, что наконец-то выезжает ко мне, но только еще не знает, как будет добираться – то ли с кем-нибудь из своих знакомых дальнобойщиков, то ли просто автостопом, если вдруг не будет оказии. Поэтому, скорее всего, довезут его только до МКАДа, где мне и надо будет подобрать этого «красивого, умного и в меру упитанного мужчину в самом расцвете сил». Правда, в какое именно время это произойдет, ему неизвестно. Но в одном он уверен – до полудня точно доберется!
Хотя велика вероятность, что он может оказаться там и в 8 утра.
А раз так, то именно с этого часа мне его и надо будет караулить.
На мой осторожный вопрос, доводилось ли ему слышать что-нибудь о поездах и автобусах (не говоря уж о самолетах), он сказал, что не ищет легких путей и, в отличие от некоторых сибаритствующих остряков, знает массу способов путешествовать бесплатно. Да вот хоть даже, к примеру, пешком.
А все из экономии. Выйдя на свободу после пяти лет колонии, он уже как второй год перебивался случайными заработками, и билеты от Курска до Москвы были для него немыслимой роскошью.
Москва, быстро оправившаяся от кризиса 1998-го года, охотно вбирала в себя всех без разбору со всех уголков страны: и тех, кто грезил о богатствах, и тех, кто бежал от нищеты. Так почему бы и Вовке не попытать счастья?
И затягивать с этим дальше было нельзя: до меня доходили слухи, что после тюрьмы он с головой погряз в каком-то сектантстве и долго ни с кем из прежней жизни не хотел общаться. Весьма похоже на депрессию, а с ней шутки плохи, если вовремя не распознать.
Идея вырвать его хоть и из привычной, а все же губящей среды овладевала мной все больше и больше – при том, что я еще толком не знал, как решить две взаимозависимые задачи: одна – уговорить Вовку покинуть свою курскую берлогу, другая – найти ему работу.
Но было бы желание, как говорится.
В скором времени я узнал, что один мой приятель расширяет сеть своих магазинов на строительных рынках и набирает туда новых сотрудников. Сомнений нет – это знак. Вовку по моей рекомендации заочно сразу приняли на работу, о чем я и поспешил сообщить, позвонив в Курск его родителям – телефон имелся только у них дома.
По радостным ноткам в голосе Вовкиной мамы было понятно, насколько это своевременно.
* * *
И вот вам результат. Я второй час сижу в машине, высматривая Вовку в каждом свернувшем с МКАДа грузовике, и, слушая вполуха музыку, гадаю – каким увижу его нынче? Тут было где разгуляться воображению: ведь ожидаемой встрече предшествовала многолетняя разлука с почти полным забвением друг друга.
Яркое солнце, прозрачное небо, бесконечный поток машин перед глазами и сухой холодный ветер, гоняющий серую пыль по асфальту, – все выглядело как некая сцена, предваряющая появление главного героя, и придавало изрядной драматичности моим размышлениям о превратностях судьбы…
* * *
Прошло 28 лет с той поры, когда я вдруг сдружился с Вовкой буквально в последний, выпускной год школы. Что, кстати, вряд ли бы произошло, не вмешайся провидение в лице Сереги – старинного приятеля, увезенного в загадочную Сибирь обычным семиклассником, а через год вернувшегося оттуда свободолюбивым вольнодумцем.
А надо понимать, что это был конец 1970-х, когда под мудрым руководством КПСС[1] страна с названием СССР парадным маршем вошла в эпоху застойного социализма, отгородившись от всего мира «железным занавесом». Все, что залетало к нам «оттуда», объявлялось вредным и даже преступным – а потому и запретным.
Ага, запретное? Значит истинное! Спросите любого ма́лого пятнадцати лет, и он вам это подтвердит. Вот и я тогда со всей силой подросткового бунтарства жаждал новых истин и готов был принимать их все подряд, особенно, если они вызывали осуждение у взрослых.
Дело было за наставником – и тот не заставил себя ждать. Серега, напитавшийся сибирской фронды, независимый от любого чужого мнения, осведомленный обо всех веяниях западной культуры, безоговорочно стал для меня самым авторитетным человеком. И даже больше: он стал моим гуру, проводником в запретный мир рок-музыки и философии Вудстока – явлений, точно не совместимых с моральным обликом «юного строителя коммунизма», как величали «мо́лодежь»[2] в передовицах газеты «Правда» или в программе «Время».
Все это определило и те признаки, по которым мы теперь легко делили людей на своих и чужих. Длинные волосы, наряд, способный украсить гардеробную любого клоуна и умение отличить The Beatles от The Rolling Stones – и такому человеку не пришлось бы даже открывать рот: безо всякого сомнения, это был наш человек.
Но как-то раз Серега меня озадачил. В своей обычной манере – эдакой, знаете, лениво-безразличной, как и положено гуру, – как бы между прочим, он сообщил мне, что один наш одноклассник, с которым мы до сей поры не общались, совсем не тот, кем кажется.
– Интересный чувак, если чё, – медленно сказал он гитаре и медленно поднес медиатор к струнам, из которых ме-е-дленно извлек замысловатый аккорд. – Он все сечет, прикинь…
Речь шла о Вовке, если чё. Я только рот открыл – какая муха Серегу укусила? С чего он взял, что этот неуклюжий молчаливый ботаник «интересный»? Дальше – больше. Оказалось, что для такого поразительного умозаключения ему достаточно было всего разок покурить с Вовкой за школьными мастерскими! Вот вам еще в чем вред курения: начинаешь якшаться с кем попало за этим делом.
Неудивительно, что итогом стал меморандум о намерениях развивать общение – и не только на перекурах. По моему мнению, Серега сильно ошибался, собираясь так бессмысленно тратить наше время. Но это ж был мой гуру. И он был настойчив. Так что я послушно поплелся с ним на уже договоренную встречу с явным недоразумением по имени Вовка.
Но ошибался как раз таки я.
Оказалось, что большой, толстоватый и необщительный очкарик, сидевший за первой партой, был широко образованным и свободомыслящим интеллектуалом, за нелюдимостью которого таилось снисходительно-ироничное отношение к окружающим. В том числе и к нам с Серегой – как ему, в свою очередь, казалось, пустоголовым хиппи, в отсутствие достоинств придающим слишком большое значение внешнему виду.
Да уж, в этом вопросе нас разделяла пропасть.
Мы считали внешнюю атрибутику крайне важной частью манифестации. Длинные волосы, из-за которых нас не раз изгоняли из школы, ушитые в тугой обтяг цветные рубашки, короткие штаны-колокола с неприлично низкой посадкой, красные (желтые тоже хороши) носки, импортные «шузы» на толстой подошве – только в таком облачении можно было вступать в борьбу с мещанско-бюрократическими устоями мира «взросляков».
Вовка же, коротко остриженный под пионера-пятиклассника, всегда ходил в типично советской экипировке. Черные, лоснящиеся на заду штаны со следами мела, тусклый пиджак, очевидно принимаемый Вовкой за черный (тесный, с вытянутыми локтями и точно не знакомый со словом «выкройка» – но зато с комсомольским значком на лацкане), рейтузного цвета рубашка, бесформенные черные башмаки – и ему и дела нет до каких-то там протестов. Унылый, скучный увалень, молчаливый и нескладный – не о чем и говорить.
Но когда выяснилось, насколько мы близки в своих литературных и художественных предпочтениях, во взглядах и оценках окружающей действительности, что – главное! – хохочем над одними и теми же вещами (чего стоил один только Г. Каттнер с его Хогбенами), то равнодушное отчуждение рассеялось в один миг.
А прочитав стихи, эссе и пьесы, написанные Вовкой, я впервые осознал, что судить по внешнему виду – непозволительная ошибка. Правда, в такой же ошибке пришлось признаться и Вовке, к своему удивлению обнаружившему в модниках достойных собеседников и близких по духу людей.
Всем своим обликом, честностью и тягой к справедливости он походил на Пьера Безухова – и это делало его еще более обаятельным в моих глазах. Чему уж тут удивляться, что мы даже не заметили, как наша «битломанская» база из Серегиной кладовки плавно переместилась в Вовкину комнату (у него таки была настоящая своя комната в большой квартире родителей). К вящей обоюдной пользе, между прочим: мы открыли ему красоту и энергию рок-музыки – где есть место и глубоким переживаниям, а он показал нам безграничный потенциал книг – где есть место вкусу и куражу познания.
Мы дружили крепко еще четыре года после школы, пока Вовкины родители не увезли его в другой город, неожиданно сменив работу и место жительства.
Если бы вы видели его родителей, то поняли бы, что его шансы отказаться от переезда были столь же малы, сколь мал был сам Вовка по сравнению с ними. Этим великанам здоровенный Вовка едва дотягивал до плеч. Другое дело, зачем его понадобилось увозить? Поговаривали, что они это сделали, дабы спасти его от пьянства, в которое по слабости характера он ввергался все больше и больше под тлетворным влиянием друзей.
Ага, как же.
Наивная родительская слепота. Этот тип мог сам кого угодно соблазнить на безудержное возлияние алкоголя, ибо был его страстным и вдохновенным певцом, умеющим придать пьянству философскую значимость, творческую одухотворенность, возводя этот процесс к высотам вакхических мистерий!
Да что говорить. Я, например, не пил до восемнадцати лет (и даже не собирался), но лишь благодаря красоте интеллекта Вовки, начинающего блистать сапфиром с первого же стакана вина, стал выпивать, раз за разом все больше убеждаясь в «благодатно-преобразующей» силе алкоголя. Ну, вы знаете: это когда ты становишься артистичным оратором, все прозревающим творцом, неутомимым танцором и чутким собеседником под утро.
И ведь пил-то как он красиво – причем неважно, что. Была ли это подтянутая, как солдатик, прозрачная поллитровка водки, или огромная, как кегля в боулинге, «бормотуха» из Таласской долины, или стройная и элегантная воспитанница родовитых виноградников у озера Балатон – все едино, его утроба не ведала различий. Задрав глотку вулканическим жерлом вверх, он мог влить в себя разом всю бутылку, целиком! Ни отрыжки, ни кряхтения, ни ужасающих гримас – даже если нечем было закусить на этот раз. Только вкусное причмокивание да занюхивание рукавом.
Хвала небесам и неисповедимым путям советской экономики, мы не всегда обходились одним лишь дешевым пойлом (в студенческом обиходе именуемым либо «Фалернским», либо любовно «бормотухой»), а могли иной день побаловать себя вполне так приличными болгарскими винами – типа медово-желтой сладчайшей «Тамянки» или темно-бордовой терпкчайшей «Бычьей крови» (зачастую стоившими дешевле водки). Или даже венгерскими – вроде аристократического топазного, с легкой кислинкой, «Токайского».
Вдохновляемый такой россыпью возможностей и Вовкиным примером, я мигом прошел инициацию в «братство Диониса», когда он потащил меня в ресторан отметить окончание трудового семестра и свой переход на второй курс университета.
– Пришло время, сын мой, пришло время! Ибо, что есть философ без винопития доброго и веселого? Одно эпистемологическое недоразумение, – говорил мне мой новый гуру.
Все было впервые: ресторан, представлявшийся мне сверкающим храмом, где Посвященный – сиречь, Вовка – творил из меня нового адепта истины in Vino; немыслимое количество и разнообразие алкоголя, предназначенное, по всей видимости, для ускорения процесса познания; и… и тьма забвения, поглотившая меня после завершения обряда посвящения где-то на полпути к автобусной остановке.
Так что наставник из него вышел неважный. Надо ж было так оплошать: при нашей разнице в массе чуть ли не вдвое – разумеется, не в мою пользу – дать мне выпивать наравне с собой! А вот другом он остался, как всегда, верным: нигде не оставил, не забыл свой плащ – а более всего в тот момент я смахивал именно на этот предмет гардероба, – то бережно неся его через руку, то аккуратно распределяя на сиденье автобуса. В короткие мгновения сознания я слышал, как он весело журит незадачливого неофита – и, успокоенный, снова впадал в забытье.
Сам-то Вовка пил, как дышал. Сколько бы ни выпил, он не пьянел. Не начинал шататься, падать, несвязно и слюняво что-то объяснять. Напротив, становился энергичнее, веселее, а ясности ума добавлялось живости и парадоксальности. Но отсюда же и другая сторона медали: долго пребывать без алкоголя он не мог.
– А не пьянею я вот почему, – рассказывает Вовка на одной из тусовок (обращаясь как бы ко мне, но с расчетом на внимание всех остальных). – Когда мне исполнился годик, на мой день рождения съехались все родственники. И тогда моему дядьке – ну знаешь, тот, что в ментовке полковник – захотелось пошутить. Он возьми да и налей в детскую бутылочку водку вместо воды – мол, это он младенец, который попивает простую водичку. (Я бы тоже стал таким «остроумным» шутником, когда тебе жена постоянно говорит «Сеня, хватит, ты же обещал много не пить… забыл?») И только он надел соску на бутылку – как его вызывают в горисполком, да еще и срочно! Тогда понаехали комиссии из республиканского ЦК КПСС, из обкома, из комсомольского ЦК, из МВД, еще откуда-то[3]. Дядька мигом собрался и убежал, а бутылку оставил на столике. Ну а мать ни сном ни духом – дядька ж не предупредил – чуть погодя эту бутылку мне-то и дала. Я выпиваю ее всю, не отрываясь, – и ору. Мать не понимает, пытается успокоить, а я эту бутылочку не отдаю, машу ей, опять прикладываюсь к ней, мол, еще хочу, и когда она все-таки отнимает ее и снимает соску – до нее доходит, почему такой сильный запах водки возле моей кроватки. С тех пор мое главное слово – Sitio[4], и я никогда не пьянею.
– И вообще, когда ты появился на свет, то вместо привычного всем крика младенца ты испустил вопль: «Лакать! Лакать! Лакать!»[5] – подхватываю я его аллюзию, видя веселую заинтересованность девчонок.
Шутки шутками, а ведь он был столь безоглядно предан Бахусу, что мог принести ему в жертву даже книгу! Какую-нибудь из обширной домашней библиотеки подписных изданий – не самую важную для него, но все ж ценную в кругах библиофилов.
Родители долго не замечали исчезновения томов, которые Вовка продавал тайком в букинистическом отделе книжного магазина. Обливаясь, между прочим, горькими слезами – ведь он продавал друга! Так что к этой мере он прибегал крайне редко, когда уж совсем приходилось туго: например, лишили стипендии за прогулы, а деньги на автобус и на обед, неосмотрительно выданные мамой на неделю, пропиты. В триаде «книга, выпивка, закуска» все ж таки «выпивка» занимала главенствующее место.
Вот как вы думаете, что первым делом он мне показал, аппетитно причмокивая, потирая огромными ладонями, по-великаньи похохатывая и беззвучно пощелкивая толстыми пальцами спустя шестнадцать лет разлуки – сразу же, на перроне вокзала, – когда я приехал к нему в Курск? Пять весело сверкнувших на морозе бутылок водки, мелодично позвякивающих в огромном псевдокожаном портфеле, как две капли похожем на тот, что сопровождал наши веселые студенческие деньки – что же еще! Это была его версия оды «К радости».
Schließt den heil’gen Zirkel dichter,
Schwört bei diesem goldnen Wein:
Dem Gelübde treu zu sein,
Schwört es bei dem Sternenrichter![6]
Ну и уж поверьте, бо́льшую часть он выпил сам задолго до наступления вечера. Такова была его чуть ли не ежедневная норма. А еще была и вечерняя, скромно ожидавшая своего часа дома, в холодильнике. Мало того. Поистине стратегический запас водки обнаружился в избе (настоящей, деревенской, что находилась в частном секторе Курска), гордо именуемой офисом. Каковым оказалась на самом деле: в сенях стояла кадка с капустой, а в горнице – факс и компьютер.
Не могу утверждать, что Вовкин живот тогда украшала жилетка с золотой цепочкой от карманных часов, но в остальном своей дородностью, осанкой и бородой он походил на купца какой-нибудь там третьей гильдии.
Я вспоминал те несколько зимних морозных дней, проведенных с ним в Курске, и все думал: как получилось, что человек таких энциклопедических знаний, каким был Вовка, интеллектуал, поэт и философ, начал вдруг торговать селедкой и «всякой другой скумбрией», организовав цех по засолке рыбы? Понятно, что в девяностые годы многие занимались не своим делом… а все же как-то жаль, что бочка, в которой жил когда-то Диоген, теперь была набита сельдью.
Изгнав из бочки Диогена,
Залив души томленье водкой,
Забыв девиз свой – «все есть бренно!», —
В той бочке засолил селедку.
Но мне думается, я знаю истинную причину этих метаморфоз. Ведь еда у него занимала важное место в онтологической преемственности и обусловленности категории «выпивка – за́кусь»: выпить, чтобы со вкусом поесть, и поесть, чтобы славно набухаться!
Частенько в наши студенческие годы мы начинали утро в подобие средневековых школяров – с пары бутылочек вина. Иногда еще и под горячий завтрак в кафе-столовой, расположенной в уютном переулке, что сразу же за автобусной остановкой. Там мы выходили из одного автобуса, чтобы пересесть в другой, следовавший до университета.
И поскольку Вовка, как правило, уже томился жаждой, а прямо напротив остановки янтарно в предрассветной синеве переливалась витрина гастронома, то вполне ожидаемо было, что мы предпочтем устроить философский диспут за бутылкой пива (или вина) вместо первой лекции. Иногда и вместо второй. И даже третьей. В общем, вместо всех, включая семинары.
Правда, чаще всего мы доходили-таки до универа – но лишь за тем, чтобы сманить приятелей-студиозусов на более достойную звания школяра «упоительную» штудию. И тогда из распахнувшихся стеклянных дверей Обители знаний вылетала на яркое морозное солнце веселая толпа, распевающая “Gaudeamus igitur”[7].
Или мы просто оставались у Вовки дома. Что с их запасами разнообразной снеди (папа – большая шишка, мама – специалист с высокой зарплатой, да еще и мастерица по заготовкам – все ж таки своя дача) было тоже неплохой альтернативой.
– Я рад другу, пришедшему ко мне с бутылочкой вина. Но я рад ему вдвойне, если он пришел с двумя бутылочками! – плотоядно ухмыляясь, восклицал он, когда я заходил за ним утром, чтобы вместе ехать в универ – после чего становилось понятно, что в универ сегодня мы не попадем.
Но даже когда возникала необходимость присутствовать в университете, Вовкин рацион не менялся нисколечко. В портфеле у него всегда была припасена бутылочка-другая, а в кармане пиджака – краюха хлеба с луковицей. А порой и кусок сала, с любовью завернутый в чью-то эпиграммку или карикатуру. Чем, не раздумывая, он готов был поделиться с каждым. Правда, все это богатство пребывало в мешанине из обломков сигарет, рассыпавшегося табака, спичек и клочков бумаги с набросками стихов. Но разве такой пустяк остановит вечно голодных студентов?
Вовка, будучи весьма крупной особой, имел отменный аппетит. Ко всему прочему, он любил возлежать на кушетке, обложившись несколькими, читаемыми одновременно, книгами, парой добрых тарелок с чесночной колбаской, домашним салом, картошечкой и мамиными соленьями – к чему неизменно прилагалась бутылочка пивка. Гаргантюа, да и только! Так что говорю вам: было вполне логичным, что теперь он просто стал производить за́кусь в бо́льших масштабах.
Может, он засоленную в своем цехе рыбу действительно воспринимал именно как закуску, а не товар? И то, что он продавал ее на рынке, воспринималось им не как торговля, а как выполнение социально значимой задачи по обеспечению многочисленных собратьев-«эпикурейцев» важнейшей частью выпивки как процесса? Иначе как еще можно было объяснить его полное игнорирование налогового законодательства?
Как выяснилось, он убегал и прятался от налоговых инспекторов так же, как когда-то убегал и прятался от замдекана по учебно-воспитательной работе, прогуливая лекции. И как тогда, рассказывал об этом и сейчас – довольно похохатывая, видя в том лишь забаву и повод пошутить над их нерасторопностью. Думаю, он немало удивился, когда – позже, на суде – его шалости обрели вид злостной неуплаты налогов, за которую дают еще и большие сроки лишения свободы.
Интересно, чем бы закончилась селедочная эпопея, не попади он в тюрьму? Когда я приехал к нему в Курск, чтобы обговорить какой-нибудь совместный бизнес, он был воплощением деятельной энергии. Уже на следующий день мы тряслись в целиком заиндевевшей машине куда-то в районы, где предстояло встретиться с директорами расположенных там птицефабрик.
У Вовки была масса знакомых и друзей по всей Курской области, и к одному из них мы заскочили по дороге. Он держал большую коптильню, где мы отведали несколько видов невероятно вкусной копченой рыбки и птицы. Согласно же Вовкиной философии, это являлось еще и отменной закуской – и появившиеся тут как тут пиво с водкой верно послужили во славу диалектике!
А между делом мы говорили о производстве, о торговле, о совместных планах, лучезарность перспектив которых усиливалась по мере выпитого. Вкупе с предстоящей встречей, выходило, что быть властителем одной только селедки не являлось пределом Вовкиных устремлений. Ему хотелось ни много ни мало, как войти в элитарный клуб куриных королей.
Когда мы добрались до тех самых птицефабрик, я был поражен размером территории, которую они занимали. Стройными рядами уходящие в степную даль одноэтажные здания ферм терялись в голубоватой морозной дымке, в которой, казалось, вот-вот проступят очертания космодрома. Или, на худой конец, танкового полигона.
Гигантизму всего этого комплекса соответствовали и его руководители – большие, крепкие, краснолицые то ли с морозу, то ли с предобеденной рюмочки мужики, – и большой, румяный Вовка неотличимо вписывался в эту компанию.
В одном из кабинетов административного здания нас ждал стол, уставленный разносолами, источающими ароматный жирок кусками свежайшей птицы и теснящимися между ними бутылками коньяка и водки. Было уж с чего опять возвеселиться Вовкиному сердцу!
– Пьешь мало чё так? Ты не москвич, что ли? – спросил вдруг меня кто-то из них (кажется, главный экономист). – А то если ваши приезжают, так уж пьют так пьют, куда там! – добавил он, по всей видимости, имея в виду проверяющих из разного рода главков или министерств. (Что выглядело вполне логично после того, как Вовка скупо, но многозначительно представил им меня – «товарищ из Москвы».)
Пришлось лепетать что-то про печень, потому как скажи я, что сегодня пил уже достаточно, и сейчас просто поддерживаю компанию – по репутации москвичей и Вовки был бы нанесен непоправимый удар. Тут все просто: то были люди, для которых умение много пить и не пьянеть являлось непременным качеством сто́ящего мужика.
Я смутно помню, чем закончилась та эпохальная встреча, потому как продолжения у нее не было. Как, собственно, и не было его у всего моего курского анабазиса. Но отчетливо помню, как уезжал от Вовки – с веселым смехом от взаимных подколов и радостью обретения заново старого друга…
И со щемящей грустью неосознаваемого предчувствия нового расставания на долгие годы.
…Так оно и вышло. Ни он ко мне, ни я к нему больше уже не выбрались. А через какое-то время налоговики все-таки выловили его на одной из «явочных» квартир. Поскольку взять с него особо было нечего, то подвергли образцово-показательной порке во устрашение и назидание всему курскому деловому сообществу – дали максимальный срок. Узнал я об этом случайно, и много позже, поскольку мы опять забыли друг про друга в суете своих различных жизней…
И вот теперь, спустя почти десять лет с той встречи в Курске, должна была произойти вторая. В Москве.
* * *
Когда я увидел крупного и как будто покрытого ржавчиной мужика, спускавшегося по откосу с автострады, то не сразу понял, что это Вовка. Правда, по характерной походке человека, которому нужно сильнее отталкиваться от земли, чтобы продвигать вперед свое большое тело, по криво сидящим на толстом носу вечно сломанным очкам я уже догадывался, кто это.
Матерый зэк, поджарый, в шрамах и наколках – вот кого я готовился увидеть по мнению своего развеселившегося воображения. Но в подошедшем ко мне старом друге только и было перемен, что порыжевшие (бывшие некогда черными) голова и борода. Да и то, наверное, от картошки, битком набитой в фуру, на которой он добирался из Курска.
– Здорово, паря! – хохотнул по-сантаклаусски Вовка, скидывая к моим ногам большущий линялый вещмешок. – Тут плоды земли Курской: буряк, капуста да морква – здоровья набирай, Москва!
И как это водится между хорошими людьми, мы начали болтать как ни в чем не бывало, будто только вчера разошлись по домам, не успев обсудить еще пару гастрономических и политических вопросов.
* * *
Первое время Вовка жил у меня. С новой работой он освоился быстро, а вот с жильем решилось не сразу. Но мне – да и всем домочадцам – он нисколько не был в тягость. Будучи человеком крупным, даже сказать, тяжеловесным, он умудрялся быть неприметным, передвигаясь по дому бесшумно, как будто не касаясь пола, с непередаваемой грацией индейца.
Не желая быть нахлебником, он в скором времени решил внести свою лепту в продуктовое обеспечение дома, творчески развив его до еще и обязательной ежедневной покупки… водки – как вы уже догадались.
Правда, поначалу он притаскивал не вызывающую доверие снедь, приобретенную по привычке на маленьких рынках. «Не разбираюсь я в этих ваших московских супермаркетах», – заявлял он с досадой. Но довольно быстро усвоил мои уроки, и в скором времени мы уже не боялись отравиться зельцем, холодцом, куриным рулетом, печеночным паштетом или еще каким мясным деликатесом, до которых он был весьма охоч.
Разумеется, я иногда выпивал с ним, и, бывало, даже много, когда мы засиживались за разговором. А говорить мы могли часами, абсолютно не уставая друг от друга. За это время у нас накопилась уйма разногласий в вопросах политики, социологии, экономики и даже, страшно сказать, культуры. Но, породив ожесточенный спор, они очень быстро тонули в хохоте от удачной шутки или гримасы.
– Вот спрашивается, зачем Господь сотворил Саньку? Мне в посрамление что ль, чтоб величеством своим не хвалился? – спрашивает Вовка холодильник, разглядывая его через стакан водки и заодно через меня, – поскольку тот стоит за моей спиной.
– Надо же, до чего ж просто быть Вовкой! Знай себе о Саньке размышляй да водку попивай! – едва успеваю я поделиться своими выводами с аппетитным соленым огурцом, за секунду до его исчезновения в пасти великана-философа…
Не так много найдется людей из нашего прошлого, с кем встретившись через годы, прожитые порознь, мы не будем чувствовать эту пропасть, с кем не будет неловкости, возникающей при вынужденном общении с чужим человеком, в котором и осталось-то всего знакомого, что имя да фамилия…
Для нас же с Вовкой время не имело никакого значения. Даже если бы мы встретились в следующий раз глубокими стариками, то продолжили бы с полуслова смеяться друг над другом, рассуждать и спорить, восхищаясь неожиданными открытиями, родившимся в результате нашей милой сердцу болтовни.